Преодоление знаковости

                "Все слова изолгались. Высокие идеи бесконечно обманывали нас и низводили до уровня животных. . . Что может быть прочней и надежней вещи, вобравшей в себя касания человеческих рук? Конечно, она хрупка, ее легко разрушить. . . как и самого человека. Все подлинное хрупко. Но оно не обманывает. Оно есть то, что оно есть. Оно ни на что не указывает, ни к чему не отсылает, не создает бесчисленных подтасовок, утаек, подмен. Вещь заключает в себе . . . себя. В ней спасительная самотождественность. /. . . /
                Мы привыкли воспринимать культуру как семиотическую систему: она состоит из знаков, отсылающих к чему-то другому. Дерево - знак роста. Снег - знак очищения. Желтизна - знак ревности и страдания. Голубь - знак кротости и влюбленности. Понятия, термины, символы, идеи, эмблемы. . . Действительно, культура - это система отсылок и подстановок, но именно поэтому в ней так много обмана. Она рассыпается, ускользает, дразнит мириадами лживых подобий. Знаковость - это бесовская уловка, в которую попадается немало человеческих душ. Вот почему через вещь открывается путь спасения души, путь восхождения культуры на ступень культа...
                Вещь чиста и, если хотите, свята, ибо идея в ней соединена с материей безусловно, не намеком и знаком, а полнотой взаимопринадлежности. Здесь все замыкается в себе и достигает кристальной ясности самобытия, которое есть то, что оно значит, и значит то, что оно есть; вещи не замещают друг друга, но занимают каждая свое единственное место во времени и в пространстве. . . Это дерево, растущее за твоим окном, вбирает в себя идею роста, идею жизни, идею взаимосвязи неба и земли. . .  Не остается отвлеченных идей, все они входят в состав вещности. . .  Мы находимся на грани преображения знаков, когда они снова станут вещами, вобравшими значимость в глубину своего бытия" (В. И. "О последних вещах").

                "Знаковость - это непрерывная душевная тревога и смятение, бесконечный бег по рядам ущербных вещей, отсылающих друг к другу. . . В своем предельном выражении наша цивилизация - это бюрократия, где никто ни за что не отвечает, каждый кивает на другого. Бюрократия - не узко социальный, но онтологический феномен, в основе которого - семиократия, власть знаков над человеческой душой, не ведающей покоя в суете взаимоотсылающих знаков. Отсюда и семиомания современного человека: поиск везде и во всем каких-то явных или тайных значений, намеков, улик, подмигиваний, заговоров, конспиративных сетей. . . Современный человек отравлен значимостью и неспособен воспринимать жизнь в ее вещности.
                О, если бы однажды сказать: есть только то, что есть! Вещь - это долгожданная свобода, полнота покоя и созерцания. Это бытие, оправданное само по себе, безгрешное, такое, каким его сотворил Господь. Первый человек Адам существовал в союзе с вещами. Это было веществование, т. е. единство существования с его вещной средой. Потом произошло разделение. Существование отторглось от вещей, вобрало пустоту и томление небытия. Вещи же стали комками материи, преградой на пути человека к себе, - оплотнились и омертвели, а их смыслы остались в таинственном саду за оградой. . . Где-то там, откуда он был изгнан и куда хочет вернуться. . .
                Знаковость - это следствие первородного греха, отторгшего человека от полноты вещей, которые обернулись призраками - манящими и недоступными, призывающими и безответными. Обретая самобытие, человек утверждает в нем и свою неразделенность с вещами. Веществовать - это значит существовать с вещами в одном целом, где вещь человеку не дальше души и чает совместного с ней бессмертия" (Л. Н. "Конец семиократии").

                                                   Рай

                ". . .Вот мы воображаем, что рай - это какие-то бесплотные духи, эфиры, светы и пр. Это нам отсюда так представляется, по закону противоположности. Изнутри же рай имеет вещественную природу. Это мир без значений. Все, что здесь было значением, там становится вещью. Там все успокоено само в себе, без порывов и разрывов, без этого нашего стремления в никуда и ниоткуда. Вещь - это и есть рай, когда она в себе. Нам же этих вещей-в-себе, как еще Кант доказал, узнать не дано" (Р. У. "Рай вещей").

                "Ошибочно думать, что подлинный мир или загробное царство состоит из бестелесных сущностей. Нет, оно состоит из вещей - тех, что в этом мире выступают как условные знаки или подручные средства. Когда вещь видна только частично, она воспринимается как знак чего-то отсутствующего. Но стоит увидеть ее целиком - и знаковость исчезает в ней. Дым из трубы, огонь в окне - знак, что хозяева дома. Но когда мы сидим с хозяевами в доме, греемся и беседуем, дым и огонь перестают быть знаками: они - то, что есть, запах и тепло, вещная среда существования. Мы еще не вошли в полноту бытия - потому отовсюду нас окружают только знаки. Знаки - частичные вещи, которые проступают в нашем измерении лишь точками, материальными фрагментами, плоскими проекциями. Когда же знак располагается в присущем ему идеальном пространстве, он вновь становится вещью. В истине бытия картина становится едина с тем, что она изображает. Вещь - это соразмерность себе, это смысл в пространстве смысла. В знаке бытие раздваивается на материальное и идеальное, означающее и означаемое, а в вещи приходит к согласию с собой. Прообразом высших миров выступают не идеи, не мечты, не помыслы, не фантазии, а здешние вещи, по которым можно представить объемность этих миров, их спокойную наполненность смыслом" (М. Н. "Вещие вещи").

                                      Искусство осязания

                ". . .Вещи должны быть сделаны руками, носить отпечаток человека, вбирать его теплоту - только так они переводятся в разряд цельных вещей, одномерными проекциями которых выступают знаки. Вещь должна источать свой смысл не отвлеченно, а осязательно, как источает тепло или запах. Вещь должна ощущаться в руке, как дружеское рукопожатие. . .     Недаром в наше время создается новый род искусства, рассчитанный на орган осязания. Произведения этого искусства воспринимаются в темноте и тишине - наощупь. Сама поверхность вещи становится для "осязателя" (ср. "зритель", "слушатель") предметом тончайших переживаний и пространством художественного поиска. "О если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, и выпуклую радость узнаванья" (О. Мандельштам). Наше осязательное искусство откликается на этот тоскующий голос поэта. /. . ./
                Если зритель и слушатель имеют дело с проекциями или символами вещей, то осязатель - с вещью как таковой, как с продолжением своей руки и тела. Зрительное и слуховое восприятие слишком нацелено на знаки, слишком интеллектуально и идеологично, ищет истину по ту сторону вещей, а не в них самих. Отсюда такие понятия, как "привидеться", "померещиться", "ослышаться". Человеку дано видеть и слышать мнимое, несуществующее, но осязание никогда не лжет, оно прикасается к самой яви вещей. Ведь осязание - не восприятие условного сигнала, удаленного от своего источника, вроде световых лучей или звуковых колебаний, а прямое сближение и даже сроднение: плоть с плотью, подобное с подобным. Апостол Фома, не доверяя своему слуху и зрению, пожелал прикоснуться пальцами к плоти воскресшего Христа, на что получил благословение Учителя. Вера сродни осязанию, ибо ищет полной достоверности. . .
                . . .Оттого мы и учимся воспринимать вещи во мраке, подобно слепцам, развивающим в себе способность к духовному зрению. Вещь, погруженная во мрак, начинает источать из себя свет духовный, который дано воспринимать наощупь. Так вещетворчество породило новый вид искусства - изваяния-во-мраке, или осязательную скульптуру. . . Никто и никогда не видел этих изваяний, погруженных в вечную тьму подземных выставочных залов. Быть может, только автор в минуту слабости или душевного упадка позволил себе взглянуть на произведения собственных рук, которые вообще-то предназначены восприниматься только наощупь. Быть может, их вид ужасен, нелеп, безобразен. Но как много говорят они чутким пальцам, перебирающим их нежные завитки, тончайшие сочленения, всю эту поэзию незримой, необманчивой красоты, которая есть непосредственность бытия, продолженного бытием наших пальцев, нашего тела! Изваяние-во-мраке пробуждает глубочайший художественный инстинкт, обращенный не на знаки бытия, а на бытие как таковое, в чистоте его присутствия" (Р. А. "Двенадцатая муза. Об искусстве осязания").

                "Существуют искусства зрительные, слуховые, а также обращенные к нашему вкусу и обонянию, хотя они и носят прикладной характер (гастрономия, парфюмерия). Но еще не выработаны основы осязательных искусств. Только в одной сфере - любовной ласки - сформулированы правила и законы осязания (древними трактатами типа "Камасутры"). Но разве осязание обязательно связано с вожделением, страстью? Разве осязание не может быть способом трезвения, постижения чистой формы вещей? Трезвение есть постижение границы, способность отделять одного от другого. Ум опьяняется, погружаясь в темную, обманчивую глубину вещей, а осязание протрезвляет ум,  удерживаясь на поверхности, скользя по границе вещей, удостоверяя их отдельность и непроницаемость.
                В религиозных текстах говорится об осязании как о прикосновении к чему-то священному, к телу или одежде другого человека. Но человек слишком слаб, чтобы, осязая другого человека, не впасть в соблазн, в грешные помыслы. Он испытывает либо недолжную брезгливость и отвращение, либо недолжное влечение и похоть. Поэтому человек, недостаточно закаленный духовно, должен овладевать искусством трезвения, прикасаясь к неодушевленным вещам.
                Благодаря чуткости осязания и непрерывно совершенствуясь в нем, он начинает осязать на поверхности вещей все то, что заключено внутри них. Далее он начинает осязать вещи совершенно неосязаемые, и в той темноте, где он делает это, через тепло начинает брезжить невещественный свет. Именно через осязание, как наиболее чувственное из ощущений, совершается расторжение чувственности. Именно через вещи, как наиболее вещественные из явлений, совершается расторжение самого вещества. Вот почему полное трезвление достигается лишь через искусство осязания" (Н. И. "Пятый путь").

                                           Вещетворение

                "Собственноручное изготовление вещей - один из путей к святости, к Богопознанию, которым шли многие египетские пустынники, вязавшие, например, корзины. Таков опыт веществования, когда изготовление вещи есть акт внутреннего делания. . . Вещь, это ближайшее к нам "оно", соединяет мое "я" с божественным "Ты". Так наглядно постигается тайна Трех, которое суть Одно: человек - вещь - Бог. Без вещи выпадало бы это необходимое третье звено, равно удаленное от Бога и человека. /. . . /
                Вещь, в которую я вкладываю свой труд, свое старанье, - это мое будущее "я", частица той новой плоти, в которой мне суждено воскреснуть. Вещетворчество ведет в вечность. Я вхожу в вещь и теряюсь в ней - пока она не завершена. Тогда я вновь нахожу в ней себя - но уже преображенным: я вижу сияние смысла, которое изошло от меня, точнее, прошло сквозь меня и воплотилось в вещи. В ней замкнулась моя воля, мой замысел - и теперь она возвращает мне священную радость и чувство победы - неизмеримо больше того, что я вложил в нее" (Г. Р. "Образы вещей в житиях святых").

                "Различаются три основные области изучения вещей. Вещь как материальный предмет изучается естественными и техническими дисциплинами - физикой, химией и т. д. Вещь как знак или символ, носитель условных значений, изучается семиотикой и эстетикой. Вещь как самоценное бытие, как единичность, не сводимая ни к материи, ни к идее, изучается реалогией. Реалогия постигает вещь, восходя от ее абстрактных определений к ее конкретному бытию, как венцу мироздания, - к этой, неповторимой вещи, столь же единственной, как сам Творец. . . Но помимо этой теоретической дисциплины есть еще реапрактика - опыт духовного делания вещей, или духовного становления через вещи. /. . . /
                Вещетворение - вовсе не то же самое, что художественное творчество. Сотворенная вещь предназначена не для созерцания, а для использования. Она возвращается в то бытие, из которого изошла. Вещетворцы пользуются теми вещами, которые сделаны их собственными руками. Отправляясь в путешествие, они берут с собой собственноручно изготовленные кожаные портфели, картонные папки, керамические чашки, ножи в деревянных оправах. Эти вещи не должны быть особенно изящны, эстетически совершенны, главное - их предельная освоенность, сродность своему хозяину. И он не владеет ими, как чем-то чуждым, объективно наличным, но длится и бытийствует в них. К ним прикасаешься, как к горячей руке самого хозяина.
                Вещетворцы отличаются от художников и тем, что никогда не продают своих вещей - только дарят их, "присоединяют к чужому бытию". Ибо художественное произведение - в той или иной степени знак, потому оно и может обмениваться на денежные знаки. Его бытие условно, выставлено для созерцания, вынесено за пределы самого бытия. Напротив, вещь, сотворенная в качестве вещи, не может иметь никаких эквивалентов - она в принципе необменна" (М. Н. "От вещеведенья к вещетворчеству").

                "Вещетворцы - мудры, потому что учатся не у книг, а у вещей. Вещетворцы - молчаливы, потому что общаются не с людьми, а с вещами. Но зато вещи, сделанные ими, звучат как слова и читаются как книги" (Л. Я. "О вещемудрии").

                                         Опыты освящения

        Вещесвятцы проводят молитвенные собрания, посвященные отдельным вещам. Эти причудливые обряды называются "опытами освящения". Для такого опыта берется некий конкретный предмет: песчинка, или игрушка, или ветка с дерева, или тропинка в лесу, или скамейка в парке - все, что может быть названо и увидено. Собрания проводятся дома или за городом, на открытом воздухе - в зависимости от характера избранного предмета. При этом подробнейшим образом определяются все его свойства - и каждому из них подбирается подобие в свойствах бога, так что

        "в единичном раскрывается образ Единого. Неверно, что Бог пребывает во всем сущем, - это ложная мысль пантеизма. Бог - не во всем, но Он в каждом, в отдельности и единичности каждой вещи. Бог есть Единый и Единственный, и каждая вещь в своей единичности являет образ Божий" (И. К. "Вещь как предмет Богопознания").

        Приведем по одному из источников сокращенную запись этого ритуала, посвященного песчинке.

                "Кротчайшая, смиренная, сестрам подобная, ветру покорная, все претерпевшая, солнцем палимая, видом убогая, телом ущербная. . . Пожалеем этот слабый кусочек вещества до слезной жалости. Каждый выступ обласкаем. Каждую впадинку полюбим. Чувствуете вы дух Божий в этой песчинке? Восстрадайтесь в эту брошенность, в эту сиротливость: как дрожит она на ветру, перекатываясь по свету, странница безропотная, подруга разлученная, душа безответная. . . Дух Божий с вами из ее присутствия говорит, отвечайте!
                . . .И тут кто-то прошепчет жалобу, у кого-то слезы навернутся, кто-то пальцем погладит, приласкает ее остроту, и долго длится это сосредоточение на кусочке материи, проникновение всеми чувствами в мир мельчайшей твари дрожащей, и вдруг она начинает светом сиять, голубеет и точно иголкой входит в сердце каждого. "Свята! свята!" - приговаривают они, обходя вокруг нее, и потом возвращают эту песчинку земле, проникаясь тем же благоговейным чувством и ко всей земле, сцепленной из таких же вот ничтожных песчинок, а крепко содержащей на себе весь мир Божий.
                . . .И многое, многое другое происходит, чего нельзя рассказать в отсутствие этой самой песчинки - покажется пустым измыслом. Но вы, братья по всемогущему Отцу и смиренному Сыну, поверьте, что в каждой вещи, и даже крошечной, заплетен узелок всеобщего братства, и примите ее в свое сообщество, освятите ее дружеством своим, чтобы и она раскрыла вам душу свою, сыновнюю Богу. Войдите в частицу Его премудрости, чтобы разум ваш

                         В ничтожном червячке, в былинке
                         Печать премудрости узрел;
                         В атомах мертвых и в песчинке
                         Следы величия нашел. . .
                                                     (слова поэта Н. Карамзина).

        А затем возвратите этот предмет присущей ему среде, чтобы и на нее простерлось ваше благоговение, новое чувство братства с малой тварью Божией" (Аноним. "Записки странника по верам").
 
 

                                         Святость вещей

                "Никоим образом нельзя отождествлять вещелюбия с вещизмом - потребительским отношениям к вещам. Напротив, вещелюбие видит в вещах не источник материального благополучия, а путь возрастания к святости. Мы любим вещи не за то богатство, которое они приносят, а за ту нищету, в которой они пребывают. Вещь позволяет себя иметь, потому что сама не имеет ничего. . . Вещь в таком понимании - это не предмет, который можно присвоить, потребить, уничтожить, но то, что просто есть, просто бытует и к бытию чего можно причаститься, вглядываясь, "вщупываясь" в него. Вещь - поток чистого бытия, на берегу которого мы стоим, не решаясь броситься в него - ибо выплывает только сильный пловец, готовый стать нагим, как сами вещи. Для этого надо отдать или покинуть все, что имеешь, и стать неимущим, подобно вещам. Вещь, влекущая многих к богатству, сама есть образ блаженной бедности, когда ничего не имеешь, кроме себя самого. . . Вот за что мы любим вещи, вот чему учимся у них: тщедушию, худобе, нищете духа. Вещь для одних - путь стяжания и гибели, для других - путь смирения и надежды. Будешь ли ты владеть ими - или же не владеть, как они?" (Р. С. "Вещестрастие или вещелюбие?")

                "Ощутите на себе этот крошечный рай, в котором каждая вещь изначально и до конца послушествует своему творцу. Она не отклонит ничьей просьбы, но при этом останется верна своему назначению: чашка никому не откажет в питье, но не позволит вытереть о себя руки. Человек еще не дорос до такой верности своему назначению и до такой отзывчивости ко всем окружающим. Он жестче к другим и мягче к себе, тогда как следовало бы, наоборот, быть жестче к себе и мягче к другим. У вещей он может учиться совершенному искусству - сочетать бесконечное послушание каждому, кто нуждается в нем, с бесконечной преданностью своему назначению, вложенному Творцом. /. . . /
                Вещи, как святые, оделяют нас безвозмездно всем, что у них есть, и ничего не оставляют себе. Нищие и нагие, они буквально выполняют завет "раздай имение свое". Все, что мы имеем, - это вещи, сами же они ничего не имеют, раздавая себя. Отдаваясь нам во владение, вещи учат нас не владеть. . .
                "Я есмь то, что я есмь" - не так ли, вторя Богу, могла бы ответить всякая вещь на вопрос о себе?  Никто не умаляется так, как вещи, никто не блажен так, как "малые сии" - недосягаемым для человека блаженством кроткого, неимущего бытия. Мир вещей - погруженный в молчание и терпение монастырь, через который люди проходят странниками, учась послушанию" (М. Э. "Монастырь вокруг нас").