Феноменологические странствия последней главы приводили нас, можно сказать, во все интенциональные сферы. Повсюду мы, руководимые радикальной точкой зрения размежевания анализов реальных и интенциональных, ноэтических и ноэматических, наталкивались на структуры, все разветвляющиеся и разветвляющиеся. И мы уже не можем более противостоять тому усмотрению, что в деле подобного размежевания речь на деле идет о такой фундаментальной структуре, которая проходит сквозь все интенциональные структуры, — она тем самым должна составить господствующий лейтмотив феноменологической методики, определяя ход всех относящих к проблемам интенциональности исследований.

Одновременно ясно и то, что вместе с таким размежеванием ео ipso произошло выделение двух радикально противоположных, а при этом все же, по мере сущности, сопряженных друг с другом регионов бытия. Ранее мы подчеркивали, что сознание вообще должно значиться как особый регион бытия. Однако затем мы поняли, что сущностная дескрипция сознания ведет назад к сущностной дескрипции сознаваемого в нем, что коррелят сознания неотделим от сознания, а при том все же реально не содержится в нем. Так выделилось ноэматическое — в качестве принадлежной сознанию, а притом все же своеобразной предметности. Заметим при этом: в то время как предметы вообще (разумея их в немодифицированном смысле) принадлежат совершенно различным высшим родам, все предметные смыслы и все ноэмы полного состава, сколь бы различны они ни были, в принципе принадлежат одному-единственному роду. Далее, однако, значимо и то, что сущности „ноэма" и „ноэсис" нераздельны: любая низшая дифференциация на стороне ноэматического эйдетически указывает назад — на низшие дифференциации на стороне ноэтического. Естественно, это переносится на все родовые и видовые образования.

Познание сущностной двусторонности интенциональности с ноэсисом и ноэмой следствием своим имеет то, что систематическая феноменология не может односторонне направлять свои намерения на реальный анализ переживаний и специально переживаний интенциональных. Поначалу искушение поступать именно так было чрезвычайно велико, поскольку исторический путь от психологии к феноменологии естественно влечет за собой то, что имманентное изучение чистых переживаний, их специфики, как бы само собою разумелось как изучение их реальных компонентов.^[1] На самом же деле большие области эйдетических исследований открываются в обе стороны, и они постоянно сопряжены друг с другом и все же, они, как оказывается, на больших участках разъединены. В большой мере то, что считалось анализом актов, актов ноэтических, было получено исключительно в направленности взгляда на „подразумеваемое как таковое", так что описывали при этом не что иное, как ноэматические структуры.

В наших последующих размышлениях мы обратим свое пристальное внимание на всеобщее строение ноэмы — под таким углом зрения, который до сих пор часто назывался, однако не выступал в качестве руководящего в ноэматическом анализе, — это феноменологическая проблема сопряжения сознания с предметностью, прежде всего обладающая своей ноэматической стороной. Ноэма сама в себе обладает предметной сопряженностью, причем посредством присущего ей „смысла". Если же спросить теперь, каким же образом „смысл" сознания подступается к „предмету", который есть его предмет и который в многообразных актах весьма различного ноэматического содержательного наполнения может быть „тем же самым", и каким образом мы углядываем это в самом смысле, — то воспоследуют новые структуры, чрезвычайное значение которых сразу же явствует. Поступательно двигаясь в этом направлении и, с другой стороны, рефлектируя параллельные ноэсы, мы в конце концов наталкиваемся на вопрос, что же, собственно, означает „претензия" сознания действительно „сопрягаться" с чем-либо предметным, быть „адекватным", каким образом феноменологически, согласно ноэсису и ноэме, проясняется „значимая" и „незначимая" предметная сопряженность, — а тем самым мы оказываемся перед великими проблемами разума, уяснение которых на трансцендентальной почве, формулирование которых в качестве проблем феноменологических и будет нашей целью в этом разделе.

§ 129. „Содержание" и „предмет"; содержание как „смысл"

В наших анализах до сих пор постоянную роль играла одна универсальная ноэматическая структура, — отмеченная отделением известного ноэматического „ядра" от переменчиво принадлежных ему „характеристик", вместе с какими ноэматическая конкреция кажется втянутой в поток многоразличных модификаций. Однако такое ядро еще не положено ему по праву в науке. Оно отделялось интуитивно, едино — и ясно в той мере, что мы могли сопрягаться с ним в общем и целом. Теперь же пришла пора рассмотреть его конкретнее, поставив в центр феноменологического анализа. Как только мы так поступим, выступят универсальные по своему значению различия, проходящие сквозь все роды актов и ведущие для целых больших групп разысканий.

Будем исходить из обычных сбивчивых речей о содержании сознания. В качестве содержания мы будем понимать „смысл", о котором говорим, что в нем или через посредство его сознание сопрягается с чем-либо предметным как „своим". Так сказать, в качестве титула и цели нашего рассуждения мы возьмем такое положение:

У каждой ноэмы есть „содержание", именно ее „смысл", и через посредство него она сопрягается со „своим" предметом.

В новейшие времена славят как великий прогресс достигнутое наконец основополагающее различение акта, содержаний и предмета. Три этих слова в таком порядке сделались прямо-таки лозунгом дня, особенно после выхода в свет прекрасного трактата Твардовского^[2]. Между тем, сколь бы велики ни были заслуги этого автора, проницательно проанализировавшего некоторые общераспространенные смешения и с очевидностью показавшего допускаемые тут ошибки, все же следует сказать, что он (это отнюдь не упрек) поднялся, в прояснении принадлежных сюда понятийных сущностей, совсем незначительно над тем, что было уже известно философам прежних поколений (несмотря на все их неосторожные смешения). Радикальный прогресс и не был возможен до появления систематической феноменологии сознания. От феноменологически не проясненных понятий вроде „акта", „содержания", „предмета" „представлений" нет нам никакой пользы. Чего только не назовешь актом, и чего — содержанием представления и самим представлением! То же, что можно так называть, важно само понимать научно.

В этом отношении попытка сделать первый и, как мне кажется, необходимый шаг была произведена феноменологическим вычленением „материи" и „качества", затем идеей „интенциональной сущности", размежеванной с „сущностью по мере познания". Односторонность ноэматического направления взгляда, в каком были осуществлены и в каком они тут разумелись, легко преодолевается учетом ноэматических параллелей. Так что мы можем разуметь понятия ноэматически; „качество" (качество суждения, качество желания и т. д.) — это не что иное, как то самое, что обсуждалось у нас под именем характера „полагания", „тетического" характера в предельно широком смысле слова. Само выражение „качество", происходящее из современной психологии (психологии Брентано), кажется мне теперь малоподходящим; любой своеобразный тезис обладает своим качеством, но его самого нельзя называть качеством. И, очевидно, „материя", какая всякий раз есть то самое „что", какое получает от „качества" характеристику полагания, соответствует „ноэматическому ядру".

Такова ныне и задача — это последовательное разрабатывание такого начала, более глубокое прояснение и дальнейшее разложение таких понятий, их корректное проведение по всем ноэтически-ноэматическим областям. Любой действительно успешный прогресс в этом направлении будет отмечен исключительным значением для феноменологии. Тут ведь речь идет не о каких-то стоящих в стороне специальных вещах, но о сущностных моментах, принадлежащих к центральному строю любого интенционального переживания.

Присоединим сюда, чтобы подойти немножко ближе к вещам, следующее рассуждение.

Интенциональное переживание — так принято говорить — обладает „сопряженностью с предметным"; но говорят и так — оно есть „сознание чего-либо", например, сознание вот этой цветущей яблони вот в этом саду. Имея дело с такими примерами, нам на первых порах не придется различать оба эти способа выражения. Если же вспомнить наши предшествующие анализы, то мы обнаружим, что полный ноэсис сопрягается с полной ноэмой как ее аттенциональным полным что. Однако тогда ясно, что такая сопряженность — не та, что подразумевается словами о сопряженности сознания с его интенционально-предметным, ибо каждому ноэтическому моменту, специально же всякому моменту тетически-ноэтическому, соответствует момент ноэмы, а в этой последней от комплекса тетических характеристик отличается характеризуемое ими ноэматическое ядро. Если же мы вспомним, далее, о „взгляде-на", который при известных обстоятельствах проходит сквозь ноэсу (сквозь актуальное cogito), который преобразует специфически тетические моменты в лучи актуального полагания со стороны Я, и если мы будем внимательно следить за тем, каким образом это Я — как Я схватывающее бытие, или предполагающее, или желающее и т. д. — своими лучами „направляется" на предметное, каким образом взгляд его проходит сквозь ноэматическое ядро, — то мы обратим внимание на то, что, говоря о сопряжении (и специально „направлении") сознания на его предметное, мы отсылаемся к наивнутреннейшему моменту ноэмы. Это не само только что упоминавшееся ядро, а нечто такое, что, так сказать, составляет необходимую центральную точку ядра, функционируя в качестве „носителя" специально принадлежных ему ноэматических своеобразий, а именно ноэматически модифицируемых свойств „подразумеваемого как такового".

Как только мы начинаем точнее входить во все это, то мы замечаем в себе то, что различение „содержания" и „предмета" следует производить на деле не только для „сознания", интенционального переживания, но и для ноэмы, взятой в ней самой. Стало быть, и ноэма тоже сопрягается с предметом и обладает „содержанием", „посредством" которого она сопрягается с этим предметом, — при этом предмет тот же, что и у ноэсы, но вновь повсеместно подтверждается параллелизм.

§ 130. Ограничивание сущности „ноэматический смысл"

Приблизим к себе эти примечательные структуры. Мы упростим свое рассуждение, оставив без внимания аттенциональные модификации и, далее, ограничившись позициональными актами, в тезисах каковых мы живем, — это, по обстоятельствам, значит, согласно последовательности ступеней фундирования, то больше в одном, то больше в другом из частных тезисов, в то время как остальные хотя и совершаются, но выступают во вторичной функции. То же, что наши анализы от этого ничуть не страдают в отношении всеобщности своей значимости, можно показать впоследствии, выявляя это без лишних слов. Речь ведь как раз идет о сущности, невосприимчивой к подобным модификациям.

Если же перенестись теперь в живое cogito, то таковое обладает по мере своей сущности „направлением" — в отмеченном смысле — на предметность. Иными словами к его ноэме принадлежна „предметность" — в кавычках — с определенным ноэматическим составом, каковой развертывается в описании с определенной ограниченностью, а именно в такой, которая, как описание „подразумеваемого предметного, каким таковое подразумевается", избегает любых „субъективных" выражений. Применяются формально-онтологические выражения, как-то „предмет", „устроенность", „положение дел"; материально-онтологические, как-то „вещь", „фигура", „причина"; вещные определения, как-то „шероховатое", „жесткое", „цветное" — все в кавычках, как обладающие ноэматически модифицированным смыслом. Напротив того исключены для описания такого разумеемого предметного как такового выражения вроде „по мере восприятия", „по мере воспоминания", „ясно-наглядно", „по мере мысли", „данное", — они принадлежат к иного измерения описаниям, не к предметному, которое сознается, но к способу, каким оно сознается. Напротив того, в случае являющегося вещного объекта вновь оказалось бы в рамках входящего сейчас в рассмотрение описания, если бы мы говорили так: его „фронт" так-то и так-то определен по цвету, фигуре и т. д.; его „тыл" окрашен, но в цвет, который конкретнее не определен, объект вообще в таком-то и таком-то аспекте „неопределен" — такой он или такой.

Это значимо не только для предметов природы, но и вообще — например, для ценностных объективностей; от описания таковых неотъемлемо описание подразумеваемой „вещи", а сверх того указание предикатов „ценности" — как когда мы о являющемся дереве „в смысле" нашего оценивающего подразумевания говорим, что оно покрыто „великолепно" пахнущими цветами. При этом и ценностные предикаты обретают свои кавычки — это не предикаты ценности просто как таковой, но предикаты ценностной ноэмы.

Очевидно, что тем самым отграничивается устойчивое содержательное наполнение всякой ноэмы. У всякого сознания — свое „что", и каждое разумеет „свое" предметное; очевидно, что в отношении любого сознания мы должны в принципе уметь совершать подобное ноэматическое описание такого предметного — „точно так, как оно подразумевается"; благодаря экспликации и понятийному постижению мы обретаем замкнутую совокупность формальных или материальных, вещно определенных или же и „неопределенных" („пусто" подразумеваемых^[3]) „предикатов", а эти последние определяют в своем модифицированном значении „содержание" того предметного ядра, о каком конкретно идет разговор.

§ 131. „Предмет", „определимое X в ноэматическом смысле"

Но предикаты — это предикаты „чего-то", и такое „что-то" тоже принадлежит — и, очевидно, неотделимо от такового — к рассматриваемому ядру, — вот центральная точка единства, о какой говорили мы выше. Вот точка схождения, или „носитель", предикатов, но никоим образом не единство таковых в том же смысле, в каком можно было бы назвать единством какой-нибудь комплекс предикатов, какое-нибудь соединение их. Такую точку необходимо непременно отличать от последних, но только не ставя ее рядом с ними и не отделяя ее от них, подобно тому как и сами они суть ее предикаты, немыслимые без нее и все же отделимые от нее. Мы говорим: интенциональный объект непрестанно сознается в непрерывном или синтетическом ходе сознания, однако „дается" в таковом все иным и иным; он — „тот же самый", он лишь дается с другими предикатами, с другим содержательным наполнением определения, „он" только показывается с разных сторон, причем остававшиеся неопределенными предикаты определяются конкретнее; или же: вот „этот" объект оставался на этом участке данности неизменным, а теперь „он", — „тождественное" — изменяется, благодаря такому изменению он остановится красивее, утрачивает потребительскую ценность и т. д. Если таковое постоянно понимается как ноэматическое описание соответственно подразумеваемого как такового и если описание такое, что всегда возможно, совершается в чистой адеквации, то, очевидно, тождественный интенциональный „предмет" отделяется от меняющихся и переменчивых „предикатов". Отделяется как центральный ноэматический момент — „предмет", „объект", „тождественное", „определимый субъект возможных предикатов" — просто X при абстрагировании от всех предикатов, — и отделяется от этих предикатов, или, точнее, от ноэм предикатов.

Одному объекту мы соопределяем многообразие способов сознания, акты, соответственно, ноэмы актов. Очевидно, тут нет ничего случайного, — не мыслим объект без того, чтобы мыслимы были многообразные интенциональные переживания, сочетаемые в непрерывном или в собственно синтетическом (политетическом) единстве, в каких сознается „он", объект — как тождественный и все же ноэматически различными способами, — так, что характеризуемое ядро изменчиво-непостоянно, а „предмет", просто субъект предикатов, именно тождествен. Ясно, что мы уже и на любой частичный участок имманентной длительности акта можем смотреть как на „акт", а на совокупный акт — как на известное согласованное единство непрерывно соединяемых актов. Мы можем также говорить: у каждой из вот этих ноэм актов свое ядро, однако все они несмотря на это смыкаются в единство тождественности, в единство, в каком „нечто" — то определимое, что заключено в каждом ядре, — сознается в качестве тождественного.

Однако точно так же могут смыкаться во „взаимосогласное" единство и раздельные акты, например, два восприятия или восприятие и воспоминание, а в силу своеобразия такого смыкания, каковое, очевидно, не чуждо сущности смыкающихся актов, нечто поначалу раздельных ядер — нечто, определяемое то так, то так, — сознается как то же самое нечто, или как взаимосогласно тот же самый „предмет".

Итак, в каждой ноэме в качестве точки единства заключено такое просто предметное нечто, а одновременно мы видим, что в ноэматическом аспекте следует различать два понятия предмета — вот эта просто точка единства, вот этот ноэматический „предмет просто как таковой", и „предмет, взятый в том, как его определенности", — относя сюда же и соответствующие „остающиеся открытыми" и со-подразумеваемые в этом модусе неопределенности. При этом „то, как" следует брать точно так, как предписывает это соответствующий акт, именно таким, каким оно действительно принадлежит к своей ноэме. „Смысл" же, о каком говорили мы не раз, есть вот этот ноэматический „предмет в том, как", вместе со всем тем, что способно с очевидностью обнаруживать в нем и понятийно выражать выше охарактеризованное описание.

Следует обратить внимание — мы осторожно сказали сейчас: „смысл", а не „ядро". Потому что позднее прояснится, что для того, чтобы обрести действительное, конкретно-полное ядро ноэмы, нам придется учесть еще одно измерение различения — то, которое не находит еще своего отпечатления в охарактеризованном выше, дефинирующем для нас смысл, описании. Если же держаться пока исключительно того, что постигает наше описание, то „смысл" — это фундаментальный кусок ноэмы. В общем и целом „смысл" меняется от ноэмы к ноэме, но при известных обстоятельствах он бывает и абсолютно одинаковым, а иногда даже характеризуется как „тождественный" — именно постольку, поскольку „предмет в том, как определенности" с обеих сторон пребывает здесь как тот же самый и описываемый абсолютно одинаково. Ни в одной ноэме не может недоставать „смысла" и не может недоставать необходимого центра ноэмы, точки единства, определимого „просто X". Не может быть „смысла" без его „чего-то", и не может опять же и без „определяющего содержания". При этом очевидно, что что-либо подобное не укладывается сюда лишь позднейшим анализом и описанием, но что это — в качестве условия возможности очевидного описания и до такового — действительно заключено и корреляте сознания.

Благодаря принадлежному к смыслу носителю смысла (как пустому X) и основывающейся в сущности смыслов возможности взаимосогласного соединения в смысловые единства любой ступени не только у всякого смысла есть свой „предмет", но и различные смыслы сопрягаются с тем же самым предметом именно постольку, поскольку они включаемы в смысловые единства, в которых определимые X объединенных смыслов покрываются как друг другом, так и X совокупного смысла соответствующего смыслового единства.

Изложенное нами с монотетических актов переносится на акты синтетические, или же, говоря отчетливее, на акты политетические. В тетически почлененном сознании у любого звена — описанное ноэматическое строение; любое обладает своим X с его „определяющим содержанием"; но в дополнение к этому ноэма синтетического совокупного акта обладает, в сопряженности с „архонтовым"^[4] тезисом, синтетическим X и его определяющим содержанием. В совершении акта луч взгляда чистого Я, разделяясь на множественность лучей, направляется на те X, что вступают в синтетическое единство. В преобразовании номинализации синтетический совокупный феномен модифицируется — так, что луч актуальности направляется на высшее синтетическое X.

§ 132. Ядро как смысл в модусе своей полноты

Смысл, как определили мы его, — это не конкретная сущность в совокупном составе ноэмы, а своего рода вселившаяся в таковой абстрактная форма. А именно, если мы зафиксируем смысл, стало быть, „подразумеваемое" точь-в-точь с тем содержательным наполнением определениями, в каком оно есть подразумеваемое, то в результате бессомненно выявится второе понятие „предмета в том, как", предмета в том, как его способов данности. Если отвлечься при этом от аттенциональных модификаций, от любых различий того вида, какого сами модусы осуществления, то и в рассмотрение входит — во все той же сфере позициональности, какой отдано у нас предпочтение, — различия по степени ясности, столь определяющие по мере познания. Сознаваемое темно как таковое и то же самое, сознаваемое ясно, весьма различны в аспекте своей ноэматической конкреции — не менее различны, нежели целые переживания. Однако ничто не препятствует тому, чтобы содержательное наполнение определениями, с какими подразумевается сознаваемое темно, было абсолютно тождественно наполнению сознаваемого ясно. Их описания покрывали бы друг друга, и синтетическое сознание единства так обнимало бы тогда сознание того и другого, что действительно речь бы шла о том же самом подразумеваемом. В соответствии с чем, в качестве полного ядра мы будем числить полную конкрецию соответствующего куска ноэматического состава, — стало быть, смысл в модусе его полноты.

§ 133. Ноэматическое предложение. Тетические и синтетические предложения. Предложения в области представлений

Теперь надо было бы тщательно провести эти различения по всем областям актов, а также, ради дополнения до целого, принять во внимание тетические моменты, какие особо сопряжены со смыслом — со смыслом ноэматическим. В „Логических исследованиях" таковые с самого начала (под рубрикой „качество") были восприняты в понятие смысла („сущности по мере значения"), а тем самым в этом единстве были различены оба компонента — „материя" (смысл в теперешнем понимании) и качество.^[5] Однако кажется более подходящим определять термин „смысл" только как эту самую „материю", а тогда единство смысла и тетического характера называть предложениями. Тогда у нас имеются одночленные предложения (как в случае восприятий и прочих тетических созерцаний) и предложения многочленные, синтетические, как-то предикативные доксические предложения (суждения), предположительные предложения с предикативно почлененной материей и т. д. Одночленными и многочленными, кроме того, бывают и предложения удовольствия, пожелания, приказания и т. д. Понятие предложения при этом, правда, чрезвычайно расширяется, что, возможно, и непривычно, однако происходит это в рамках важного сущностного единства. Ведь необходимо постоянно иметь в виду, что понятия „смысл" и „предложение" не содержат для нас ничего от выражения и понятийного значения, зато обнимают собою все выраженные предложения и, соответственно, значения предложений.

Согласно нашим анализам эти понятия обозначают абстрактный слой, принадлежный к полной ткани всех ноэм. Весьма перспективно для нашего познания, если бы удалось обрести этот слой в его полноохватной всеобщности, следовательно, усмотреть то, что ему действительно есть место во всех сферах актов. В простых созерцаниях понятия „смысл" и „предложение", неотделимо принадлежные к понятию „предмет", тоже находят свое необходимое применение — необходимо установить и особыми понятия „смысл созерцания" и „предложение созерцания". Так, например, в области внешнего восприятия из „воспринимаемого предмета как такового", путем абстрагирования от характера воспринятости, можно вы-смотреть — как нечто заключенное в этой ноэме до всякого эксплицирующего и постигающего мышления — смысл предмета: вещный смысл этого восприятия — таковой бывает иным от восприятия к восприятию (в том числе и относительно „той же самой" вещи). Если брать этот смысл полностью — с его наглядной полнотой, то в результате выявится определенное, весьма важное понятие явления. Таким смыслам соответствуют предложения: предложения созерцания, представления, предложения перцептивные и т. д. В феноменологии внешних созерцаний, которая как таковая имеет дело не с предметами просто как таковыми, в немодифицированном смысле, но с ноэмами в качестве коррелятов ноэс, понятия типа тех, что выявлены сейчас, находится в самом центре научного исследования.

Если же теперь мы сначала вернемся к нашей общей теме, то тут воспоследует дальнейшая задача — задача систематического различения основных видов смыслов: простых и синтетических (т. е. принадлежных к синтетическим видам), первой и более высоких ступеней. Отчасти следуя основным видам содержательных определений, отчасти основным формам синтетических образований, которые одинаково играют свою роль для всех областей значения, и так отдавая должное всему, что является определяющим по форме и содержанию для всеобщего строения смыслов, что общо для всех сфер сознания или свойственно замкнутым родовым сферам, мы восходим к идее систематического и универсального учения о формах смыслов (значений). Если же мы в дополнение к этому еще примем к сведению и систематическое различение характеров полагания, то тем самым одновременно будет создана систематическая типика предложений.

§ 134. Апофантическое учение о формах

Тут главная задача в том, чтобы дать очерк систематического „аналитического" учения о формах „логических" значений и, соответственно, предикативных предложений, „суждении" в смысле формальной логики, — такое учение принимает во внимание лишь формы аналитического или предикативного синтеза, оставляя в неопределенности все входящие в эти формы термины смысла. Хотя задача эта и специальная, она получает универсальную широту благодаря тому, что рубрика „предикативный синтез" обозначает класс всех возможных смысловых видов возможных операций; повсюду равно возможные операции экспликации и сопрягающего постижения эксплицированного: в качестве определения субъекта определения, в качестве части целого, в качестве релата его референта и т. д. С этим сплетаются операции коллекции, дизъюнкции, гипотетического сочетания. Все это — до всякого высказывания и до впервые выступающего вместе с таковым выражающего, или „понятийного" варианта, как выражение по мере значения льнущего ко всем формам и материям.

Это учение о форме, идеи которого мы уже не раз касались и которое, согласно нашим демонстрациям, составляет принципиально необходимую нижнюю ступень научной mathesis universalis, благодаря результатам настоящих исследований утрачивает свою изоляцию, она обретает свой кров в пределах замышляемого как идея всеобщего учения о формах смыслов вообще и место своего конечного истока — в ноэматической феноменологии.

Несколько приблизим это к себе.

Аналитически-синтактические операции — это, говорили мы, возможные операции для всех возможных смыслов и, соответственно, предложений, какое бы содержательное наполнение определениями ни заключал в себе соответствующий „не-эксплицированно" ноэматический смысл (каковой ведь есть не что иное, как „подразумеваемый" предмет как таковой, в соответствующем „как" своего содержательного наполнения определениями). Однако такой смысл всегда возможно эксплицировать, и всегда возможно осуществить какие-либо сущностно связанные с экспликацией („анализом") операции. Вырастающие таким путем синтетические формы (мы назвали их синтактическими по созвучию с „синтаксисами" грамматик) — вполне определены, принадлежны жесткой системе форм, их можно выделять и понятийно-выраженно постигать посредством абстракции. Так, например, с воспринятым в простом тезисе восприятия как таковым мы можем обращаться аналитически таким способом, какой проявится в выражения: „это черное; чернильница; эта черная чернильница — не белая; если белая, то не черная" и т. п. Тут мы с каждым шагом получаем новый смысл, вместо первоначально одночленного предложения — предложение синтетическое, которое можно привести к выражению и, соответственно, предикативному высказыванию согласно закону о выразимости всех предложений пра-доксы. В пределах почлененных предложений каждый член обладает своей синтаксической формой, берущей начало в аналитическом синтезе.

Допустим, что принадлежные к этим формам смыслов полагания суть доксические праполагания; тогда вырастают различные формы суждений в логическом смысле (апофантические предложения). Цель априорного определения всех этих форм, овладения, в систематической полноте, всеми бесконечно многообразными и все же закономерно ограниченными формообразованиями — эта цель отмечает для нас идею учения о формах апофантических предложений и, соответственно, синтаксисов.

Однако полагания, — в особенности же таково совокупное синтетическое полагание, — могут быть и доксическими модальностями: скажем, мы предполагаем и эксплицируем это в модусе „сознаваемое предположительно", или же нечто стоит для нас под вопросом, и мы эксплицируем стоящее под вопросом в вопрошающем сознании. Если мы выразим ноэматические корреляты таких модальностей („S, может быть, есть P", „S — это Р?" и т. п.) и если поступим точно так же и в отношении самого простого предикативного суждения, подобно тому, как выражаем утверждение и отрицание (к примеру: „S не есть P", „S все же есть P", „S есть безусловно, действительно Р"), то вместе с этим расширяется понятие формы и идея учения о формах предложений. Теперь^[6] форма многократно определена — отчасти посредством собственно синтактических форм, отчасти посредством доксических модальностей. При этом всякий раз к совокупному предложению принадлежен совокупный тезис, в таковом же заключен доксический тезис. Одновременно с этим любое такое предложение с прямо приспособленным к нему понятийным „выражением" — путем экспликации смысла и предикации, преобразующей модальную характеристику в предикат, — можно переводить в предложение высказывания, в суждение, каковое судит о модальности такого-то содержания такой-то и такой-то формы (к примеру: „Это достоверно, это возможно; вероятно, S есть Р").

Точно так же, как с модальностями суждения, все обстоит и с фундируемыми тезисами и, соответственно, смыслами и предложениями сферы душевности и воли, со специфически принадлежными к ним синтезами и соответствующими способами выражения. Тогда легко определяется и цель новых учений о формах предложений и специально предложений синтетических.

При этом сразу же видно, что в подходящим образом расширяемом учении о формах доксических предложений — если только мы, подобно тому, как мы поступали с модальностями бытия, если аналогии тут допустимы, станем перенимать в материю суждения также и модальности долженствования, — отражается учение о формах всех предложений. Что значит перенимать, не требует долгих разъяснений, а в крайнем случае нуждается в иллюстрировании примерами: так, вместо „Пусть S будет Р" мы будем говорить: „Пусть будет так, что S будет Р", „Это желательно" (не: „желается"); вместо „S должно быть Р" — „Чтобы S было Р, это должно быть"; „Это — должное" и т. д.

Сама же феноменология видит свою задачу не в том, чтобы систематически строить такие учения о формах, в которых, как тому можно научиться на примере апофантического учения о формах, из первоначальных аксиоматических основополагающих образований дедуктивно выводятся систематические возможности всех дальнейших образований; поле феноменологии — это анализ раскрываемого в непосредственной интуиции априори, фиксаций непосредственно усмотримых сущностей и взаимосвязей таковых и их дескриптивное познание в системном союзе всех слоев в трансцендентально чистом сознании. То, что логик-теоретик изолирует в формальном учении о значениях, то, с чем он вследствие одностороннего направления своих интересов обращается как с чем-то для себя, не учитывая и не разумея ноэматических и ноэтических взаимосвязей, в какие вплетается все это, — то самое феноменолог берет во всей полноте взаимосвязей. Его большая задача — всесторонне исследовать все феноменологические сущностные сплетения. Любое простое аксиоматическое раскрытие одного из основных логических понятий становится особой рубрикой феноменологических исследований. Как только то самое, что, в наиширочайшей логической всеобщности, попросту выявляется как „предложение" (предложение суждения), как предложение категорическое или гипотетическое, как атрибутивное определение, как номинализованное прилагательное или как номинализованное относительное местоимение и т. п., помещается нами в соответствующие ноэматические взаимосвязи сущностей, из каких извлек их теоретизирующий взгляд, отсюда сразу же воспоследуют трудные и простирающиеся далеко группы проблем чистой феноменологии.

§ 135. Предмет и сознание. Переход к феноменологии разума

Если любое интенциональное переживание обладает ноэмой, а внутри таковой — неким смыслом, посредством какового сопрягается с предметом, то и, наоборот, все, что называем мы предметом, все, о чем говорим, что имеем перед своими глазами в качестве действительности, что считаем возможным или вероятным, что мыслим хотя бы даже и крайне неопределенно, — все это тем самым уже есть предмет сознания, и это означает, что — что бы ни было миром и что бы ни именовалось действительностью — должно репрезентироваться соответствующими смыслами, наполненными более или менее наглядным содержанием, и, соответственно, предложениями. Поэтому если феноменология совершает „выключения", если она вводит в скобки, как трансцендентальное, всякое актуальное полагание реальностей и осуществляет, как описывали мы это ранее, все прочие заключения в скобки, то теперь мы с более глубоким основанием уразумеваем смысл и правильность прежнего тезиса: все феноменологически выключенное все же, с известной переменой индекса, принадлежит к пределам феноменологии.^[7] А именно, те реальные и идеальные действительности, какие подлежат выключению, репрезентируются в сферу феноменологии соответствующими им совокупными многообразиями смыслов и предложений.

Итак, если обратиться к примеру, любая действительная вещь природы репрезентируется всеми теми смыслами и меняющими свое наполнение предложениями, в каких она, как так-то и так-то определенная и в дальнейшем еще определяющаяся вещь, есть коррелят возможных интенциональных переживаний, следовательно, репрезентируется многообразиями „полных ядер", или, что означает то же самое, всех возможных „субъективных способов явления", в каких она может ноэматически конструироваться как тождественная. Конституированность же сопрягается в первую очередь с сущностно возможным индивидуальным сознанием, затем с возможным общим сознанием, т. е. с некоторой сущностно возможной множественностью находящихся между собой в „общении" Я-сознаний и потоками сознания, для которых интерсубъективно возможно давать и отождествлять какую-либо вещь как то же самое действительное. Необходимо постоянно принимать во внимание, что все наши мысли следует понимать в смысле феноменологических редукций и в эйдетической всеобщности.

С другой стороны, каждой вещи, в конце концов и всему вещному миру с одним и тем же пространством и с одним и тем же временем соответствуют многообразия возможных ноэтических событий, возможных сопрягающихся с ними переживаний отдельных и собирательных индивидов, переживания, которые, будучи параллелями рассмотренным выше ноэматическим многообразиям, в самой своей сущности обладают свойством сопрягаться, согласно смыслу и предложению, с этим вещным миром. В них встречаются, следовательно, соответствующие многообразия гилетических данных с принадлежными им „постижениями", характерами тетических актов и т. д., которое в своем взаимосвязном единстве и составляют то, что называем мы опытным сознанием такой вещности. Единству вещи противостоит бесконечное идеальное многообразие ноэтических переживаний совершенно определенного и, несмотря на бесконечность, обозримого сущностного содержательного наполнения, — все эти переживания сходятся в том, что они суть сознание „того же самого". И само это схождение достигает данности в сфере сознания — в переживаниях, какие со своей стороны опять же со-принадлежат к группе, которую мы сейчас отграничили.

Ибо ограничение опытно постигающим сознанием разумелось у нас лишь в смысле показательного примера, точно так же, как и ограничение „вещами мира". Все и каждое — сколь бы широко ни простирали мы наши рамки и на какой бы ступени всеобщности и обособления ни вращались, спускаясь даже до самых низших конкреций, — предначертано по мере сущности. Сфера переживаний столь же строго закономерна в своем трансцендентальном сущностном строении, любое возможное сущностное образование столь же жестко определено в ней по ноэсису и ноэме, как определена сущностью пространства любая возможная вписанная в него фигура — согласно закономерностям, значащим безусловно. Итак, все то, что именуется тут — по одну и другую сторону — возможностью (эйдетической экзистенцией), есть абсолютно необходимая возможность, есть абсолютно твердое звено в абсолютно жестком построении эйдетической системы. Цель же — научное познание последней, т. е. теоретическое отпечатление таковой и овладение ею в целой системе понятий и высказываний — высказываний законов, проистекающих из чистой интуиции сущностей. Все фундаментальные размежевания, какие производит формальная онтология и примыкающее к таковой учение о категориях — как учение о разграничении регионов бытия, так и учение о конституировании адекватных им содержательных онтологии, — все эти фундаментальные размежевания суть основные рубрики феноменологических исследований, что в дальнейшем продвижении вперед мы еще сможем уразуметь до самых деталей. Главным же рубрикам исследований необходимо соответствуют ноэтически-ноэматические сущностные взаимосвязи, какие надлежит систематически описать, определив согласно возможности и необходимости.

Если точнее поразмыслить над тем, что означают или что должны были означать охарактеризованные в предшествующем рассуждении сущностные взаимосвязи между предметом и сознанием, мы ощутим некую двусмысленность, а, прослеживая ее, мы заметим, что нам в наших исследованиях предстоит совершить огромный поворот. Предмету мы соопределяем многообразия „предложений" и, соответственно, переживаний с известным ноэматическим смысловым наполнением, причем так, что благодаря нему становятся возможными априорные синтезы отождествления, в силу которых предмет может и должен пребывать здесь как тот же самый. В различных актах и, соответственно, в ноэмах таковых, наделенных различным „содержательным наполнением определениями", X необходимо сознается как то же самое. Но действительно ли это X — тоже самое? И „действителен" ли сам предмет? Не могло ли быть так, что он был недействительным, в то время как протекали бы, по мере сознания, многообразные внутренне непротиворечивые и даже исполненные созерцания предложения — все равно какого сущностного наполнения?

Нас интересуют не фактичности сознания в его протекании, а сущностные проблемы, которые следовало бы формулировать здесь. Сознание и, соответственно, сам субъект сознания судят о действительности, спрашивают о ней, предполагают ее, сомневаются в ней, решают свои сомнения, а притом осуществляют „правосудие разума". Не должно ли быть так, что в сущностной взаимосвязи трансцендентального сознания, следовательно, чисто феноменологически, могла бы достигать ясности сущность такого права и, коррелятивно, сущность „действительности" — в сопряжении их со всеми разновидностями предметов и согласно всем формальным и региональным категориям?

Итак, в наших словах о ноэтически-ноэматическом „конституировании" предметностей, например, вещных предметностей, была заложена двусмысленность. Во всяком случае под предметностью мы мыслили по преимуществу „действительные" предметы, вещи „действительного мира" или, по меньшей мере „такого-то одного" действительного мира вообще. Однако что означает „действительно" для предметов, какие, по мере сознания, даны лишь посредством смыслов и предложений? Что означает это для самих этих предложений, для сущностного склада ноэм и, соответственно, параллельных им ноэс? Что означает это для особых способов их строения, по форме и наполнению? Как особится такое строение согласно особенным регионам предметов? Следовательно, вопрос таков: как, пребывая в пределах феноменологической научности, описывать — ноэтически и, соответственно, ноэматически — все те взаимосвязи сознания, какие делают необходимым, именно в его действительности, предмет просто как таковой (что по смыслу обычной речи всегда и означает действительный предмет). В дальнейшем же смысле предмет — „все равно, действительный или нет" — „конституируется" в известных взаимосвязях сознания, заключающих в себе единство, доступное усмотрению, — постольку, поскольку они, по мере сущности, влекут за собой сознание тождественного X.

На деле изложенное затрагивает не просто действительности в некоем отчетливом смысле. Вопросы действительности заложены в любом познании как таковом, в том числе и в нашем феноменологическом познании, сопрягаемом с возможным конституированием предметов: ведь любое познание обладает, в качестве своего коррелята, „предметами", какие подразумеваются как „действительно сущие". Когда же — так можно вопрошать всегда и везде — ноэматически „подразумеваемая" тождественность X есть „действительная тождественность" вместо „просто" подразумеваемой и что бы такое означала такое „просто подразумеваемое"?

Итак, мы должны посвятить новые размышления проблемам действительности и проблемам коррелятивным таковым — проблемам сознания разума, сознания, их в себе выявляющего.

Глава вторая. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ РАЗУМА

Когда говорят о предметах попросту, то нормальным образом подразумевают действительные, истинно сущие предметы соответственной категории бытия. Что бы тогда ни говорили о предметах, — если только говорят разумно, — то как подразумеваемое, так и высказываемое должно при этом „обосновываться", „подтверждаться", давать себя прямо „видеть" или опосредованно „усматривать". В принципе в сфере логической, т. е. в сфере высказываний, „истинно" или „действительно" быть и „быть разумно подтверждаемым" обретаются в корреляции, — так это для всех доксических модальностей бытия и, соответственно, полагания. Само собой разумеется, что обсуждаемая сейчас возможность разумного подтверждения понимается у нас не как эмпирическая, но как „идеальная", как возможность сущностная.

§ 136. Первая из основных форм сознания разума: первозданно дающее «видение»

Если спросить теперь, что же такое разумное подтверждение, т. е. в чем состоит сознание разума, то интуитивное припоминание примеров и самое начало совершаемого сущностного анализа таковых тотчас же предоставляет нам несколько различий:

Прежде всего различие между позициональными переживаниями, в каких полагаемое достигает первозданной данности, и такими, в каких таковое этой данности не достигает, — стало быть, между „воспринимающими", „видящими" актами — актами в предельно широком смысле — и актами не „воспринимающими".

Так, сознание воспоминания, скажем, пейзажа, — не первозданно: пейзаж не воспринят, как если бы мы действительно видели его. Мы не хотим сказать этим, что такое сознание лишено своего собственно права, но вот именно „видящим" оно не является. Аналог выступающей здесь противоположности феноменология раскрывает для всех видов позициональных переживаний, — так, мы можем „слепо" предицировать, что 2 + 1 = 1 + 2, однако это же самое суждение мы можем осуществлять и способом усмотрения. Тогда положение дел, предметность, соответствующая синтезу суждения, дана первозданно, из самого источника и постигнута первозданным образом. После же того, как живое усмотрение совершено, оно испытывает затемнение, переходя в модификацию ретенции. Пусть последняя и имеет преимущество разумности по сравнению с каким-либо еще темным или запутанным сознанием того же самого ноэматического смысла, например, по сравнению с „бездумным" воспроизведением когда-то давно выученного и, может быть, даже усмотренного, — но первозданно дающим сознанием она уже не является.

Все такие различия никак не задевают голый смысл и, соответственно, голое предложение, потому что предложение — тождественно во всех членах двух противоположных примеров, и по мере сознания оно тоже в любой миг усмотримо как тождественное. Различие касается способа, каким простой смысл и, соответственно, просто предложение суть смысл и предложение исполненные или не исполненные, — будучи просто абстрактами, они в конкреции ноэмы сознания требуют некоторых дополнительных моментов.

Одной полноты смысла мало, тут дело и в том, как ис-полнения. Один способ переживания смысла — „интуитивный", когда „подразумеваемый как таковой предмет" наглядно сознается, а при этом особо отмеченный случай — это тот, когда способ созерцания именно — первозданно, из самого источника, дающий. Когда пейзаж воспринимается, смысл перцептивно ис-полнен, воспринимаемый предмет — с его цветом, формами и т. д. (постольку, поскольку таковые оказываются в восприятии) — сознается по способу „физически-живого". Подобного рода отмеченность мы обнаруживаем и во всех сферах актов. Само же положение дел вновь, в духе параллелизма, — двойственное: ноэтическое и ноэматическое. В установке на ноэму мы обретаем характеристику живо-физического (первозданную ис-полненность) в ее слитости с голым смыслом, а смысл, наделенный такой характеристикой, функционирует как подоснова ноэматического характера полагания, или, что в данном случае то же самое, характера бытия. Параллельное же значимо в установку на ноэсу.

Специфический же характер разума свойствен характеру полагания в качестве отмеченности, каковая, по мере сущности, подобает ему тогда и только тогда, когда он есть полагание на основе ис-полненного, первозданно дающего смысла — не вообще какого-то.

Сейчас, как и во всех видах сознания разума, особое значение приобретает разговор о принадлежании. Вот пример: ко всякому явлению вещи в живо-телесном принадлежно полагание, и таковое не просто вообще едино с этим явлением (скажем, как попросту всеобщий факт, — что сейчас не относится к делу), оно едино с ним весьма своеобразно — оно „мотивировано" явлением, и однако и в этом случае тоже не попросту вообще, но „мотивировано разумно". Это означает: полагание обладает своим изначальным правовым основанием в этой первозданной данности. В иных способах данности правовое основание вовсе не отсутствует, однако отсутствует преимущество изначального основания, каковое при относительном расценивании правовых оснований играет свою особо отмеченную роль.

Равным образом полагание сущности или же некоторого сущностного положения дел, данных „первозданно" в сущностном видении, принадлежно не к чему-либо, но именно к его „материи полагания", к „смыслу" по его способу данности. Тогда полагание — разумное, а как достоверность верования, — изначально мотивированное; оно обладает специфическим характером полагания „усматривающего". Если же полагание — слепое и если значения слов совершаются на основе темной и сознаваемой путано подосновы акта, то тут необходимо недостает разумного характера усмотрения, — подобный характер по мере сущности несовместим с таким способом данности (если еще угодно употреблять это последнее слово) положения дел и, соответственно, с таким оснащением смыслового ядра. С другой же стороны, это не исключает вторичного характера разума, как показывает пример несовершенной реактуализации в воспоминании сущностных познаний.

Итак, усмотрение и вообще очевидность есть событие исключительной отмеченности; по своему „ядру" очевидность есть единство разумного полагания со всем мотивирующим ее по мере сущности, причем все такое положение дел может разуметься ноэтически, а также и ноэматически. По преимуществу же слова относительно мотивации подходят к сопряженности полагания — ноэтического и ноэматической положенности по его способу ис-полненности. Выражение „очевидное предложение" непосредственно вразумительно в его ноэматическом значении.

Двусмысленность слова „очевидность", применяемого то к ноэтиче-ским характеристикам, и, соответственно полным актам (к примеру: очевидность с какой выносится суждение), то к ноэматическим предложениям (к примеру: очевидное логическое суждение, очевидное предложение высказывания), — это один из случаев всеобщей и необходимой двузначности всех выражений, сопрягаемых с моментами корреляции между ноэсисом и ноэмой. Феноменологическое обнаружение истока такой двузначности лишает ее какой-либо вредности и даже позволяет понять ее необходимость.

Остается отметить, что слово „ис-полнение" обладает и расположенной в совсем ином направлении двусмысленностью: „ис-полнение" — это и „исполнение интенции", т. е. характеристика, обретаемая актуальным тезисом вследствие особенного модуса смысла, и сама же особенность модуса или же особенность соответствующего смысла, скрывающая в себе разумно мотивирующую „полноту".

§ 137. Очевидность и усмотрение. „Первозданная" и „чистая", ассерторическая и аподиктическая очевидность

Двойные примеры, какими мы воспользовались выше, одновременно иллюстрируют и второе и третье важные различия. То, что мы обычно называем очевидностью и усмотрением (или усматриванием) — это позициональное доксическое — притом адекватно дающее сознание, исключающее какое-либо „инобытие"; тезис же благодаря адекватной данности мотивирован совершенно исключительным образом, он есть в высшей степени акт „разума". Это показывает нам пример из арифметики. В примере же с пейзажем у нас есть, правда, видение, но только не очевидность в обычном отчетливом смысле слова, не „усмотрение". Если же мы рассмотрим примеры точнее, то в их контрастности заметим двойное различение: в одном примере все дело — в сущностях, в другом — в индивидуальном; во-вторых же первозданная данность в эйдетическом примере — адекватная, в примере же из сферы опыта — неадекватная. Оба различения могут еще, при обстоятельствах, и пересекаться, и они позднее окажутся весьма значительными, что касается вида очевидности.

Что до первого различения, то феноменологически следует констатировать, что, так сказать, „ассерторическое" видение чего-то индивидуального, например, когда мы „замечаем" вещь или индивидуальное положение дел, сущностно отличается в своем разумном характере от видения „аподиктического", от усмотрения сущности или сущностного положения дел, однако также и от такой модификации усмотрения, какая может совершаться путем смешения одного и другого, как когда мы применяем усмотрение к чему-либо ассерторически увиденному или же вообще познаем необходимость бытия таким для такого-то отдельного.

Слова „очевидность" и „усмотрение" понимают как равнозначные в обычном отчетливом смысле — понимают их как аподиктическое усмотрение. Мы же терминологически разделим оба слова. И нам безусловно необходимо более общее слово, какое охватывало бы своим значением ассерторическое видение и аподиктическое усмотрение. Следует рассматривать как феноменологический вывод огромной важности то, что и то, и другое действительно относится к одному роду сущностей и что — постигая это еще более общо — разумное сознание означает вообще высший род тетических модальностей, внутри которого как раз „видение" (в расширенном до крайности смысле), сопрягаемое с первозданной данностью, составляет видовое образование со своими четкими границами. Теперь, чтобы наименовать высший род, у нас есть выбор — либо мы расширим (как делали вот только что, но заходя в этом еще куда дальше) значение слова „видение", либо значение слов „усмотрение", „очевидность". Для наиболее общего понятия самым подходящим будет выбрать слово „очевидность", — тогда для любого тезиса разума, характеризующегося мотивационной сопряженностью с первозданностью данного, само собою представиться выражение „первозданная очевидность". Далее, следовало бы различать ассерторическую и аподиктическую очевидность, оставляя за словом „усмотрение" лишь обозначение „аподиктичности". В дальнейшем надлежало бы противопоставлять чистое и нечистое усмотрение (например, усмотрение необходимости того фактического, бытию какого не приходится даже и быть очевидным), и точно так же — столь же общо — чистую и нечистую очевидность.

Если же продолжать изыскания в глубину, то выступят и дальнейшие различения — различения среди мотивирующих подоснов, задевающих характер очевидности. К примеру, различение чисто формальной („аналитической", „логической") и материальной (синтетически-априорной) очевидности. Однако пока мы не в праве выходить за рамки самых первых начертаний.

§ 138. Адекватная и неадекватная очевидность

Примем теперь во внимание второе из указанных выше различений очевидности — различение, взаимосвязанное с различием адекватной и неадекватной данности; оно в то же самое время даст нам повод описать особо отмеченный тип „нечистой" очевидности. Хотя полагание на основе живого, телесного явления вещи есть полагание и разумное, однако явление всегда — лишь одностороннее, „несовершенное"; не только „собственно" являющееся — вещь предстоит как живо-телесное — как сознаваемое так, но и попросту сама вот эта самая вещь, само целое — сообразно совокупному, хотя лишь односторонне наглядному, а притом и многообразно неопределенному смыслу. Притом „собственно" являющиеся вещи никак не отделить в качестве особой вещи для себя, — ее смысловой коррелят составляет лишь несамостоятельную часть во всей полноте вещного смысла, а такая часть может обладать смысловым единством и смысловой самостоятельностью в таком целом, какое необходимо скрывает в себе пустые и неопределенные компоненты.

В принципе нечто вещно-реальное, некое бытие с таким смыслом в качестве такого замкнутого явления может являться лишь „неадекватно". С этим, по мере сущности, взаимосвязано то, что ни одно полагание разума, покоящееся на такой неадекватно дающем явлении, не может быть „окончательным", ни одно не может быть „непревозмогаемым", и то, что ни одно полагание в своем индивидуальном обособлении не равнозначно безусловному — „Вот эта вещь действительна", — а равнозначно лишь — „Вот это действительно", — последнее в предположении, что дальнейший ход опыта не принесет с собой „более сильных мотивов разума", благодаря каким первоначальное полагание выступило бы в дальнейшей взаимосвязи как подлежащее „перечеркиванию". При этом разумно мотивированно полагание лишь явлением в себе и для себя, — несовершенно ис-полненным смыслом восприятия, — рассматривая таковое в его индивидуальном обособлении.

Итак, феноменологии разума надлежит изучать в сфере тех видов бытия (трансценденций в смысле реальностей), что в принципе могут даваться лишь неадекватно, различные, априорно предначертанные в этой сфере события. Ей надлежит довести до ясности, в каком отношении ко всем новым и новым, непрерывно переходящим друг в друга явлениям с одним и тем же определимым X находится неадекватное сознание данности, одностороннее явление, пребывающее в непрерывном поступательном движении, какие сущностные возможности вытекают отсюда в результате; каким образом возможен тут, с одной стороны, поступательный ход опыта, непрестанно разумно мотивируемый непрерывно-континуально предшествующими полаганиями разума, — именно тот самый ход опыта, в каком заполняются пустоты предшествующих явлений, конкретнее определяются неопределенности — и так все непрестанно, по способу последовательно согласующего ис-полнения с его постоянно все нарастающей силой разума. С другой же стороны, нужно прояснить возможности противоположного — случаи слияний или политетических тезисов несогласицы, „определения в качестве иного" постоянно сознаваемого тем же самым X — определения его иначе, нежели то соответствовало первоначальному придаванию смысла. При этом надо показать, как компоненты полагания из ранее протекавшего восприятия вместе с их смыслом претерпевают перечеркивание, как, при известных обстоятельствах, все восприятие, так сказать, взрывается, распадаясь на „противоборствующие вещные постижения", подступы к вещным полаганиям, как снимают себя тезисы таких подступов, своеобразно модифицируясь в таком своем снятии, или как известный тезис, оставаясь немодифицированным, „обуславливает" перечеркивание „противо-тезиса", — и какие бы подобные события ни встретились еще тут.

Ближайшим образом следует изучать и своеобразные модификации, претерпеваемые первоначальными полаганиями разума вследствие того, что в поступательном ходе согласующего ис-полнения они испытывают позитивное феноменологическое возрастание, что касается их мотивирующей „силы , что их вес" непрестанно увеличивается, так что они хотя и постоянно и сущностно содержат в себе вес - однако вес, различный в своей градации. Далее, следует анализировать и другие возможности - в аспекте того, каким образом вес полаганий страдает от своих „противомотивов", каким образом они в сомнительных случаях „удерживают друг друга в равно-весии", каким образом одно полагание, конкурируя с другим, может быть „пере-вешано" более тяжелым - „более сильным" весом и тогда „отброшено" и т. д.

Для всего этого, естественно, необходимо подвергать всеобъемлющему сущностному анализу те происходящие в самом смысле события (как сопринадлежной материи полагания), какие определяют, по мере сущности, изменения характера полагания (к примеру, события „противоборствования , или же „состязания" явлений). Ибо здесь, как и повсюду в феноменологической сфере, нет случайностей, нет фактичностей - все определенно мотивировано по мере сущности.

Равным образом следовало бы - во взаимосвязи общей феноменологии ноэтических и ноэматических данностей - проводить сущностное исследование всех видов непосредственных актов разума.

Любому региону и любой категории заявляющих о себе предметов феноменологически соответствует не только некий основополагающий вид смыслов и соответственно, предложений, но и основополагающий вид первозданно дающего сознания таких смыслов, а также принадлежный такому виду осново-полагающий тип первозданной очевидности, какая мотивирована, по мере сущности, так устроенным видом первозданной данности.

Любая такая очевидность - разумея слово в нашем расширенном смысле - это либо адекватная очевидность, какую в принципе невозможно ни подкрепить", ни „лишить силы" и какая, следовательно, обходится без градаций веса, либо неадекватная и тем самым способная к возрастанию и убыванию. Возможен ли в такой сфере тот или этот вид очевидности, зависит от типа этой сферы, к какому она принадлежит по своему роду; итак вид очевидности априорно пред-образован, и было бы противосмысленно требовать совершенства, принадлежащего к очевидности в одной сфере (например, в сфере сущностных сопряжений), требовать в иных сферах, которые по мере сущности исключают подобное совершенство.

Надо отметить еще, что мы вправе переносить изначальное, сопряженное со способом данности, значение понятий „адекватно" и „неадекватно на фундируемое ими сущностное своеобразие самих же полаганий разума, причем именно в силу такой взаимосвязи, - одна из тех неизбежных подстановок через перенос, какие безвредны, как только поняты как таковые, при вполне сознательном различении изначального и выводимого.

§ 139. Сплетенности всех видов разума. Истина —теоретическая, аксиологическая и практическая

Согласно излагавшемуся до сих пор полагание все равно какого качества обладает, как полагание своего смысла, своим правом, если полагание разумно; именно сам же характер разума и есть характер правоты, какой „подобает" последней по мере сущности, стало быть, не как случайный факт в случайных обстоятельствах какого-либо полагающего фактичность Я. Коррелятивно и предложение тоже именуется оправданным: в сознании разума оно пребывает, будучи наделенным ноэматическим характером правоты, каковой далее вновь принадлежит по мере сущности к предложению как так-то и так-то квалифицируемому ноэматическому тезису и вот такой материи смысла. Говоря точнее, к предложению „принадлежит" так-то и так-то устроенная полнота, которая со своей стороны обосновывает отмеченность тезиса разумом.

Тут предложение само по себе обладает правом. Однако может быть и так, что „что-либо говорит в пользу такого-то предложения"; и не будучи „само" разумным, предложение все же может быть причастным к разуму. Чтобы остаться в доксической сфере, вспомним о своеобразной взаимосвязи, в какой доксические модальности обретаются с пра-доксой;^[8] все они указывают назад — на нее. Если, с другой стороны, мы рассмотрим принадлежные к этим модальностям характеристики разума, то сама собою напрашивается мысль, что все они, столь различные по материи и мотивационному статусу, так сказать, указывают назад на единый характер пра-разума, принадлежный к домену пра-верования — на случай очевидности первозданной и в конце концов совершенной. Становится заметно, что между этими двумя видами указывания назад существуют глубоко заложенные сущностные взаимосвязи.

Чтобы отметить лишь следующее: допущение может характеризоваться в себе как разумное. Если мы последуем за заложенным в нем указанием назад — на соответствующее пра-верование и усвоим себе таковое в форме некоего „приступа к полаганию", то „нечто говорит в пользу верования". Не само верование, просто как таковое, характеризуется как разумное, хотя оно и причастно к разуму. Мы видим: здесь необходимы дальнейшие, относящиеся к теории разума, размежевания и соответствующие таковым разыскания. Начинают выступать сущностные взаимосвязи между различными качествами со свойственными им характерами разума, причем взаимосвязи обоюдные; а в конце концов все линии сбегаются назад к пра-верованию и его пра-разуму — и, соответственно, к „истине".

Очевидно, истина — это коррелят совершенного характера разума, присущего пра-доксе, достоверности верования. Выражения „Предложение пра-доксы, например, предложение высказывания, истинно" и „Соответствующему верованию, вынесению суждения подобает совершенный характер разума" — это эквивалентные корреляты. Естественно, у нас нет речи о факте переживания и о выносящем суждение, хотя эйдетически само собой разумеется, что истина может быть актуально дана лишь в актуальном сознании очевидности, а следовательно, и истина самого этого само собою разумеющегося тоже, истина выше отмеченной эквивалентности тоже. Если же у нас нет пра-доксической очевидности, нет присущей таковой достоверности верования, то, говорим мы, вместо смыслового содержательного наполнения таковой — „S есть Р", может быть очевидной одна из доксических модальностей, например, предположение — „S, может быть, есть Р". Такая модальная очевидность явно эквивалентна некой пра-доксической очевидности с измененным смыслом и необходимо соединена с таковой, а именно с очевидностью — и, соответственно, истиной — „Что S есть Р, предположительно (вероятно)"; с другой же стороны, и с истиной „В пользу того, что S есть Р, говорит нечто"; и далее — „В пользу того, что S истинно есть Р, говорит нечто" и т. д. Вместе со всем этим начинают выступать сущностные взаимосвязи, нуждающиеся в феноменологических исследованиях происхождения.

„Очевидность" же — никоим образом не просто рубрика всех подобных событий разума в сфере верований (или, тем более, только в сфере предикативного суждения), но это рубрика для всех тетических сфер, а в особенности для значительных протекающих между ними сопряжений разума.

Это, следовательно, касается в высшей степени трудных и широкоохватных групп проблем разума в сфере тезисов душевного и волевого,^[9] равно как и переплетений последних с „теоретическим", т. е. доксическим разумом. „Истина теоретическая", или „доксологическая", и, соответственно, очевидность получает в качестве параллели себе „истину аксиологическую и практическую и, соответственно, очевидность", причем „истины" рубрик, названных последними, достигают своего выражения и познания в истинах доксологических, а именно специфически логических (апофантических).^[10] Не приходится говорить о том, что для разработки подобных проблем основополагающими должны стать исследования в духе тех, к каким пытались приступать мы выше, — исследования, касающиеся сущностных сопряжений, соединяющих доксические тезисы со всеми иными видами полагания, с полаганиями душевного и волевого, а также сущностных сопряжений, возводящих доксические модальности назад к пра-доксе. Именно посредством всего этого можно сделать вразумительным — на самых последних основаниях — то, почему достоверность верования и, в полном соответствии с этим, истина играют столь преобладающую роль во всяком разуме — роль, которая, кстати говоря, сейчас же обращает в нечто само собою разумеющееся то, что проблемы разума в доксической сфере, что касается разрешения их, должны предшествовать проблемам разума аксиологического и практического.

§ 140. Подтверждение. Оправдание помимо очевидности. Эквивалентность позиционального и нейтрального усмотрения

Нужны дальнейшие штудии проблем, какие преподносят нам те связи взаимного „перекрывания", какие (чтобы только назвать особо отмеченный случай) необходимо устанавливать, по их сущности, между актами того же самого смысла и того же самого предложения, однако различной ценности по разуму. Так, к примеру, могут перекрывать друг друга акт очевидный и акт неочевидный, причем при переходе от последнего к первому первый принимает характер обосновывающего, последний — обосновывающегося. Полагающее усмотрение одного функционирует как „подтверждающее" для неусматривающего полагания другого. „Предложение" „подтверждается", или „оправдывается", несовершенный способ данности преобразуется в совершенный. Как выглядит, как может выглядеть подобный процесс, предначертано сущностью соответствующих видов полагания и, соответственно, сущностью соответствующих предложений в их совершенной ис-полненности. Для любого рода предложений должны быть феноменологически прояснены формы принципиально возможного их оправдания.

Если полагание не неразумно, то из его сущности необходимо извлекать мотивированные возможности того, что оно может — и как оно может — быть переведено в оправдывающее его актуальное разумное полагание. Можно усматривать, что не всякая несовершенная очевидность предписывает при этом такой путь ис-полнения, какой непременно завершится соответствующей первозданной очевидностью, очевидностью того же самого смысла, — напротив, известные виды очевидности в принципе исключают подобное первозданное оправдание. Это так для воспоминания о былом, в известной мере для всякого воспоминания вообще, а также, по мере сущности, и для вчувствования, каковой мы в следующей книге соотнесем известный основополагающий вид очевидности (и какую мы будем конкретнее исследовать там). Во всяком случае сейчас нами отмечены весьма важные феноменологические темы.

Следует еще принять во внимание и то, что та мотивированная возможность, о которой шла речь выше, решительно отличается от пустой возможности;^[11] она определенно мотивирована тем, что заключает в себе предложение — в той своей ис-полненности, в какой оно дано. Вот что такое пустая возможность — это, например, возможность того, чтобы вот этот письменный стол имел — с той нижней своей стороны, какая вот сейчас не видна, — десять ножек, вместо четырех, какие имеет он в действительности. А для определенного восприятия, какое я осуществляю именно сейчас, такая четверка есть, напротив, мотивированная возможность. Для всякого восприятия вообще мотивировано то, что „обстоятельства" восприятия могут известным образом изменяться, что „вследствие" этого восприятия, следуя известным способам, может переходить в ряды восприятия — в определенным образом устроенные ряды, какие предначертаны смыслом моего восприятия и какие ис-полняют мое восприятие, подтверждая полагание такового.

В остальном же, относительно „пустых" или „простых" возможностей подтверждения, вновь следует различать два случая: либо возможность покрывается действительностью, а именно так, что усмотрение возможности ео ipso влечет за собою первозданное сознание данности и сознание разума, либо же это не так. Последнее значимо в только что использованном нами примере. Действительный опыт, а не просто пробегание „возможных" восприятий в их реактуализации — вот что дает нам действительное подтверждение полаганий, восходящих к реальному, скажем, полаганий существований природных процессов. Напротив того в случае полагания сущности и, соответственно, в случае сущностной положенности наглядная реактуализация ее совершенного ис-полнения равнозначна самому ис-полнению, подобно тому как наглядная реактуализация и даже простое фантазирование сущностной взаимосвязи и усмотрение таковой — „равнозначны", т. е. одна переходит в другое путем простого изменения установки, и возможность такого обоюдного перехода — не случайна, но сущностно необходима.

§ 141. Непосредственное и опосредованное полагание разума. Опосредованная очевидность

Как известно, любое опосредованное обоснование восходит назад — к непосредственному. Праисточник всего права — что касается всех областей предметов и сопрягаемых с ними полаганий — заключен в непосредственной и, если поставить еще более узкие границы, — первозданной очевидности. Косвенно же черпать из этого источника можно различными способами; из него можно выводить, а если полагание — непосредственно, то им можно подтверждать и укреплять разумную ценность такого полагания, какое в себе самом отнюдь не обладает очевидностью.

Рассмотрим последний случай. Укажем на примере те трудные проблемы, какие касаются сопряженности неочевидных непосредственных полаганий разума с первозданной очевидностью (в нашем смысле, сопрягаемом с первозданностью данного).

Любое ясное воспоминание обладает — известным образом — своим изначальным непосредственным правом: рассмотрение в себе и для себя, оно что-то „весит" — все равно, много ли, мало ли, — у него есть свой „вес". Однако право его относительно и несовершенно. Что касается всего, что реактуализирует воспоминание, — скажем, прошлое, — то в воспоминании заложена сопряженность с актуально настоящим. Оно полагает прошлое и вместе с тем необходимо со-полагает известный горизонт — пусть даже и неопределенным, темным, расплывчатым образом; будь последний доведен до ясности и тетической отчетливости, он допускал бы свою экспликацию в виду целой взаимосвязи тетически осуществленных воспоминаний, каковая завершалась бы актуальными восприятиями, актуальным hic et nunc. То же самое значимо для любого рода воспоминания в нашем предельно широком, сопрягающимся с любыми модусами временного смысле.

Вне всякого сомнения, в таких предложениях высказываются сущностные усмотрения. Последние указывают на такие сущностные взаимосвязи, вместе с раскрытием которых прояснился бы смысл и вид оправдания, на какие способно и в каких „нуждается" любое воспоминание. Воспоминание подтверждается всяким шагом от воспоминаний к воспоминанию — всяким шагом, уводящим внутрь проясняющей взаимосвязи воспоминания, самый последний конец каковой простирается в само настоящее восприятий. Подтверждение до известной степени и взаимное, вес всякого вспоминаемого функционально зависит от веса всего прочего вспоминаемого, воспоминание во взаимосвязи обладает силой, возрастающей по мере расширения связи, силой большей, нежели та, какой обладало бы оно в узкой связи или в своей индивидуальной обособленности. Если же эксплицирование доведено до актуального „теперь", то на весь ряд воспоминаний проливается нечто подобное свету восприятия и его очевидности.

Можно было бы даже сказать: разумность и правовой характер воспоминания тайно проистекает из силы восприятия, что действенна во всей смутности и темноте, находись она даже и „вне совершения".

Однако во всяком случае есть нужда в таком оправдании — с тем чтобы ясно выступало наружу, что же туг, собственно, несет на себе опосредованный отблеск восприятия с его правом. Воспоминанию присущ свои вид неадекватности — в том, что с „действительно вспоминаемым" может смешиваться невспоминаемое, или же в том, что различные воспоминания могут проникать друг другу, выдавая себя за единство одного воспоминания, между тем как при актуализующем разворачивании его горизонта принадлежные сюда ряды воспоминаний расстанутся друг с другом, причем так, что единый образ воспоминания „взорвется", разойдясь в множественность несовместимых друг с другом созерцаний, — тут пришлось бы описывать происходящие события, похожие на те, какие при случае указывали мы (способом, явно допускающим значительную степень обобщения) для восприятий.^[12]

Все сказанное пусть послужит нам в качестве указания на примерах больших и важных групп проблем — проблем „подтверждения" и „оправдания" непосредственных полаганий разума (равно как и в качестве иллюстрации разделения полаганий разума на чистые и нечистые, несмешанные и смешанные); прежде же всего тут можно постигнуть тот смысл, в каком значимо положение о том, что всякое опосредованное разумное полагание, а в дальнейшем и всякое предикативное и понятийное познание ведет назад — к очевидности. Разумеется, лишь первозданная очевидность есть „изначальный" источник права, а, для примера, разумное полагание воспоминания и точно так же всех репродуктивных актов, в том числе и вчувствования, не изначально и „выведено" согласно известным видам полагания.

Однако из источника первозданной данности можно черпать и в совершенно иных формах.

Одна из таких форм уже неоднократно указывалась при случае — это ослабление разумных ценностей в сплошном переходе от живой очевидности к неочевидности. Сейчас же укажем и на сущностно иную группу случаев, когда известное предложение опосредованно сопрягается с непосредственно очевидными основаниями в синтетической взаимосвязи, очевидной во всех своих шагах. Вместе с этим перед нами встает новый общий тип полаганий разума, феноменологически иного характера разума, нежели непосредственная очевидность. Так что и тут мы получаем разновидность выводимой, „опосредованной очевидности" — ту самую, на какую обыкновенным образом исключительно и нацеливаются, когда пользуются этим выражением. Однако по своей сущности такой выведенный характер очевидности может выступать лишь в качестве последнего звена такой взаимосвязи полагания, какая исходит из непосредственных очевидностей, протекает в различных формах и во всех своих дальнейших шагах опирается на очевидности, причем эти последние — отчасти непосредственные, отчасти уже выведенные, отчасти усмотримые, отчасти неусмотримые, первозданные и непервозданные. Тем самым обозначено новое поле феноменологического учения о разуме. Здесь задача — и в ноэтическом, и в ноэматическом аспекте — изучать сущностные события разума, как генеральные, так и специальные, в непосредственном обосновании, обнаружении любых видов и форм и во всех тетических сферах, возводить к их феноменологическим истокам, делая их „вразумительными" на основании таковых с учетом всех соучаствующих феноменологических слоев, различные „принципы" такого обнаружения-обоснования, которые, к примеру, бывают существенно иными, идет ли речь о предметностях имманентных или трансцендентных, дающихся адекватно и неадекватно.

§ 142. Тезис разума и бытие

Вместе со всеобщими сущностными уразумениями разума, что и есть цель указанных выше групп исследований, — разума же в наиширочайшем, простирающемся на все виды полагания, в том числе и на аксиологические и практические, смысле, — непременно ео ipso должно быть обретено прояснение сущностных корреляций, связующих идею истинно бытия с идеями „истина", „разум", „сознание".

Тут очень скоро наступает генеральное усмотрение, а именно усмотрение того, что эквивалентные корреляты — это не только „истинно сущий предмет" и „разумно полагаемый предмет", но и „истинно сущий" и полагаемый в изначальном совершенном тезисе разума предмет. Такому тезису разума предмет давался бы не неполностью, не просто „односторонне". Подлежащий ей в качестве материи смысл ни с какой предначертанной по мере постижения стороны не оставлял бы ничего „открытого" в отношении определимого X, — тут не было бы определимости, не ставшей определенностью, не было бы смысла, не ставшего полностью определенным, завершенным. А коль скоро тезис разума — не какой-нибудь, но изначальный, то он своим разумным основанием должен обладать в первозданной данности определившегося в полноте смысла: X не просто подразумевается в полной определенности, но первозданно дан не в какой-либо, но именно в таковой. Указанная эквивалентность гласит теперь:

В принципе (в априори безусловной сущностной всеобщности) любому „истинно сущему" предмету соответствует идея возможного сознания, в каком сам предмет схватываем первозданно, а притом совершенно адекватно. Наоборот: если такая возможность обеспечена, предмет ео ipso — истинно сущий.

Особым значением отличается здесь еще и следующее: в сущности любой категории постижения (коррелята любой предметной категории) определенно предначертано, какие образования конкретных, совершенных или несовершенных постижений предметов такой-то категории вообще возможны. И наоборот: для всякого несовершенного постижения предначертано, по мере сущности, как его усовершенствовать, как дополнять до целого его смысл, как ис-полнять его созерцанием и как в дальнейшем обогащать созерцание.

Любая предметная категория (и, соответственно, любой регион и любая категория в нашем суженном, отчетливом смысле) — это всеобщая сущность, какую и саму можно в принципе доводить до адекватной данности. В своей же адекватной данности категория предписывает усмотримое генеральное правило — предписывает любому особенному, осознаваемому в многообразиях конкретных переживаний предмету (переживания здесь, естественно, берутся не как индивидуальные единичности, но как сущности, как конкретности низшего вида). Предметная категория предписывает правило для того способа, каким подчиненный ей предмет можно было бы, по смыслу и способу данности, приводить к полной определенности, к адекватной первозданной данности, какими отъединенными или же непрерывно протекающими взаимосвязями сознания, каким конкретным наделением сущностью этих взаимосвязей. Сколь много заключено в этих коротких предложениях станет понятно благодаря более конкретному изложению заключительной главы (начиная с § 149). Пока же довольно для примера и одного намека на видимые нами определенности такой-то вещи — это, как и все вещные определенности вообще, мы знаем с аподиктической очевидностью — это необходимо пространственные определенности, и это дает сообразное с закономерностью правило для всех возможных способов пространственного восполнения незримых сторон являющейся вещи — правило, какое в своей полной развернутости именуется чистой геометрией. Дальнейшие же вещные определенности суть определенности временные, суть определенности материальные: от них неотделимы новые правила возможных (следовательно, не произвольных) дополнений смысла, а далее и возможных тетических созерцаний и, соответственно, явлений. Априорно предначертано и то, какого сущностного содержательного наполнения могут быть эти последние, каким нормам подчиняются их материалы, их возможные ноэматические и, соответственно, ноэтические характеры постижения.

§ 143. Адекватная данность вещи как идея в кантовском смысле

Однако прежде чем мы станем исходить отсюда, нам необходимо одно дополнение, призванное устранить видимость противоречия с нашим прежним изложением. Тогда мы говорили, что в принципе имеются лишь неадекватно являющиеся (следовательно, лишь неадекватно воспринимаемые) предметы. Однако не следует упускать из виду прибавляемое далее ограничение. Мы говорили так: доступные неадекватному восприятию в своем завершенном явлении. Бывают такие предметы — к ним принадлежат все трансцендентные предметы, все „реальности", обнимаемые рубриками „природа" или „мир", какие не могут быть даны ни в каком завершенном сознании в полной своей определенности и в столь же полной своей наглядности.

Однако как „идея" (в кантовском смысле) полная данность все равно предначертана — как система (по своему сущностному типу абсолютно определенная) бесконечных процессов непрерывно-континуального явления и, соответственно, как априорно определенный, в качестве поля таких процессов, континуум явлений с различными, однако определенными измерениями, — континуум, насквозь пронизанный твердой сущностной закономерностью.

Конкретнее такой континуум определяется как бесконечный во все стороны, во всех своих фазах состоящий из явлений того же самого доступного определению X, причем в такой связной упорядоченности и определенности своим сущностным содержательным наполнением, что любая произвольно выбранная линия такого континуума дает в своем гладком пробегании внутренне согласную взаимосвязь явления (таковую в свою очередь должно определить как единство подвижного явления), в каком одно и то же постоянно даваемое X при своей конкретизации определяется континуально-согласно — и никогда не определяется „инаково".

Коль скоро же завершенное и замкнутое единство пробегания, следовательно конечный и только что подвижный акт — не мыслим (в силу бесконечности — во все стороны — такого континуума), — в противном случае возникала бы противосмысленная конечная бесконечность, — то идея такого континуума и идея преобразуемой таковым совершенной данности лежит перед нами как доступная усмотрению — усмотримая, как вообще может быть усмотримой „идея", своей сущностью отмечающая особый тип усмотрения.

Идея мотивированной по мере сущности бесконечности сама — вовсе не бесконечность; то усмотрение, что такая бесконечность в принципе не может быть дана, не исключает идеи такой бесконечности, а, напротив, требует усмотримой данности таковой.

§ 144. Действительность и первозданно дающее сознание: заключительные определения

Итак, все остается при том, что эйдос „истинно быть" коррелятивно равнозначен эйдосу „быть адекватно данным" и „быть с очевидностью положимым", причем либо в смысле конечной данности, либо в смысле данности в форме идеи. В одном случае бытие — „имманентное": бытие как завершенное переживание или ноэматический коррелят переживания; в другом случае бытие — трансцендентно, т. е. „трансценденция" его заключена именно в бесконечности ноэматического коррелята, какого бытие требует в качестве своей „материи".

Однако так, где дающее созерцание адекватно и имманентно, там хотя и не совпадают смысл и предмет, зато совпадает первозданно ис-полненный, смысл и предмет. Предмет и есть именно то самое, что в адекватном созерцании схватывается, полагается как первозданное „самое", — в силу первозданности с усмотрением, в силу смысловой полноты состава и полной по составу первозданной смысловой ис-полненности — с усмотрением абсолютным.

Там же, где дающее созерцание — трансцендирующее, там предметное не может постигать своей адекватной данности, — даваться может лишь идея такого предметного и, соответственно, его смысла, его „сущности по мере познания", а тем самым известное априорное правило для — не каких-либо, но именно сообразных закону — бесконечностей неадекватного опыта.

Правда, на основе как конкретно осуществленного опыта, так и такого правила (или же многообразной системы правил, им охватываемой) невозможно однозначно установить, как сложится дальнейшее протекание опыта. Напротив, остаются открытыми бесконечное множество возможностей, которые однако по типу своему предобразованы весьма содержательной априорной системой правил. Система правил геометрии абсолютно жестко определяет все возможные фигуры движения, какие могли бы восполнить фрагмент движения, наблюдаемого сейчас и здесь, однако она особо не выделяет ни одно из действительных протеканий движения чего-то, что действительно движется. Каким образом тут помогает продвинуться вперед эмпирическое мышление, основанное на опыте, каким образом становится возможным нечто подобное научному определению вещностей как полагаемых по мере опыта единств, притом что таковые обнимают бесконечные многозначности, каким образом в рамках тезиса природы может достигаться цель однозначного определения в соответствии с идеей объекта природы, природного события и т. д. (с идеей, которая, будучи идеей чего-то индивидуально единственного, получает свое полное определение), — все это относится к новому слою исследований, к феноменологии специфически-опытного разума, специально же разума физического, психологического, вообще естественнонаучного, к феноменологии, каковая ведет назад, к феноменологическим истокам, все онтологические и ноэтические правила, принадлежные к опытной науке как таковой. Но это означает, что такая феноменология устанавливает и эйдетически исследует те феноменологические слои, как ноэтические, так и ноэматические, в русле каких протекает содержание этих правил.

§ 145. Критическое к феноменологии очевидности

Из проведенных рассуждений становится ясно, что феноменология разума, ноэтика в отчетливом смысле слова, какая намеревается подвергнуть интуитивному исследованию не сознание вообще, но сознание разумное, безусловно и исключительно предполагает существование общей феноменологии. То обстоятельство, что тетическое сознание любого рода — в царстве позициональности^[13] — подчиняется нормам, само есть феноменологический факт; нормы — это не что иное, как сущностные законы, сопрягающиеся с известными ноэтическими и ноэматическими взаимосвязями, какие надлежит строго анализировать и описывать по виду и форме их. Естественно, что при этом следует всемерно учитывать, в качестве негативной противоположности разума, и „неразумие" — точь-в-точь подобно тому, как феноменология очевидности обнимает собою также и феноменологию противоположного таковой, абсурдности.^[14] Общее сущностное учение об очевидности со всеми ее анализами, относящимися к всеобщим сущностным различениям, составляет относительно малый, однако фундаментальный отдел феноменологии разума. При этом подтверждается все то, что было заявлено в начале нашей книги^[15] против неверных интерпретаций очевидности — и проведенных по сю пору рассуждений вполне достаточно для совершенного усмотрения этого.

И на деле, очевидность — это вовсе не какой-то индекс сознания, привешенный к суждению (а обычно ведь об очевидности говорят лишь в связи с суждениями), какой, словно мистический глас из лучших миров обращается к нам, восклицая: „Вот — истина!" — так, как если бы такому гласу было бы что сказать нам, вольным умам, и как если бы ему не надо было подтверждать свои правовые полномочия. Разбирать скептические возражения и всякие сомнения старого типа нам уже сейчас не приходится, — их не преодолеть никакой теории индекса и никакой эмоциональной теории очевидности, — не мог бы какой-нибудь Дух лжи (картезианская фикция) или же роковое изменение течения дел в этом мире привести к тому, чтобы как раз любое ложное суждение наделялось таким индексом, таким чувством мыслительной необходимости, трансцендентного долженствования и если перейти к изучению самих относящихся сюда феноменов, притом в рамках феноменологической редукции, то начинаешь понимать, с полнейшей ясностью, что речь тут идет о своеобразном модусе полагания (стало быть, ничуть не о содержании, как-то привешенном к акту, ничуть о какой-то прибавке к нему), какой принадлежен к эйдетически определенному сущностному конституированию ноэмы (так, например, модус „изначальная усматриваемость" принадлежен к ноэматической устроенности „'первозданно' дающее сущностное созерцание"). Далее же начинаешь понимать, что сопряжение позициональных актов, не обладающих такой отмеченной конституцией, с теми, какие ею обладают, вновь регулируется сущностными законами; что, к примеру, есть нечто такое, как сознание „ис-полнения интенции" — оправдания и укрепления, сопрягаемых с тетическими характерами, — подобно тому как имеются и противоположные, соответствующие первым, характеры лишения прав, лишения крепости-силы. Начинаешь в дальнейшем понимать, что логические принципы требуют своего глубокого феноменологического прояснения и что, к примеру, закон противоречия возвращает нас к сущностным взаимосвязям, в каких происходит возможное подтверждение и возможное лишение силы (и, соответственно, разумное перечеркивание).^[16] Вообще начинаешь достигать усмотрения того, что тут везде речь идет не о случайных фактах, а об эйдетических событиях, пребывающих в своей эйдетической взаимосвязи, и что, следовательно, все, что имеет место в эйдосе, функционирует как абсолютно непреодолимая норма для факта. В этой главе феноменологии начинаешь понимать также и то, что не всякое позициональное переживание (к примеру, любое случайное переживание суждения) может становится очевидным одним и тем же образом, а специально — что не каждое может становится очевидным непосредственно; далее же, что все способы разумного полагания, все типы непосредственной или опосредуемой очевидности коренятся в феноменологических взаимосвязях, в каких ноэтически-ноэматически расходятся фундаментально различные регионы предметов.

В особенности же важно систематически, согласно с феноменологической конституцией, изучать во всех областях как непрерывно-континуальные сведения в тождественность единения, так и синтетические отождествления. Если на первых порах ты познакомился с внутренним строением интенциональных переживаний в соответствии со всеми общими структурами, — а это первое, в чем тут есть нужда, — с параллелизмом таких структур, с наслоениями ноэмы, как-то: смысл, субъект смысла, тетические характеры, полнота, то теперь во всех синтетических единениях необходимо довести до полной ясности то, что в них не просто имеют место сочетания актов, но сочетание в единство одного акта, в особенности же — каким образом возможны отождествляющие единения, каким образом определимое X тут и там совпадает, как при этом ведут себя смысловые определения и их пустые места, т. е. здесь, их моменты неопределенности, равным же образом и то, каким образом достигают ясности и аналитического усмотрения ис-полненности, а тем самым и формы подтверждения, оправдания, движущегося поступательными шагами познания на низкой и на более высокой ступени сознания.

Но только эти и все параллельные штудии разума проводятся в „трансцендентальной", феноменологической установке. Ни одно суждение, какое тут выносится, не есть суждение естественное, такое, какое предполагало бы в качестве своего заднего плана тезис естественной действительности, даже и тогда, когда тут занимаются феноменологией сознания действительности, познания природы, созерцанием и усмотрением ценностей, сопрягаемыми с природой. Повсюду мы исследуем формосложения ноэс и ноэм, мы набрасываем систематическую и эйдетическую морфологию, повсюду выделяем сущностные необходимости и сущностные возможности — последние же как возможности необходимые, т. е. как формы единения совместимого, предписываемые изнутри сущности и ограничиваемые сущностными законами. „Предмет" же для нас повсюду и везде — рубрика для сущностных взаимосвязей сознания; он первым делом выступает как ноэматическое X, как смысловой субъект различных сущностных типов смыслов и предложений. Далее же „предмет" выступает в качестве рубрики „действительный предмет", а тогда служит рубрикой для известных эйдетически рассматриваемых взаимосвязей разума, в каких единое в них, по мере смысла, X получает свое сообразное с разумом полагание.

Точно такие же рубрики определенных, эйдетически ограничиваемых и подлежащих фиксации при изучении сущностей групп „телеологически"со-принадлежных образований сознания и выражения „возможный предмет", „вероятный", „сомнительный" и т. д. Взаимосвязи тут все снова и снова иные, подлежащие строгому описанию в своей инаковости, — так, к примеру, нетрудно усмотреть, что возможность так-то и так-то определяемого X подтверждается не просто первозданной данностью такого X в его смысловом составе, следовательно, обнаружением его действительности, но что могут взаимно усиливать друг друга и попросту репродуктивно фундируемые пред-чувствования, если они единогласно сливаются вместе, и точно так же что сомнительность подтверждается феноменами противоборствования различных педализированных созерцаний известной дескриптивной сложенности и т. д. Тем самым связываются те относящиеся к теории разума исследования, какие относятся к различению вещей, ценностей, практических предметностей, и те, какие изучают те сложения сознания, какие конституируются для выше названных. Так что феноменология действительно объемлет весь естественный мир и все те идеальные миры, какие она подвергает выключению; она объемлет их как „мировой смысл" — теми сущностными закономерностями, какие вообще соединяют между собой предметный смысл и ноэму — и замкнутую систему ноэс, специально же — теми относящимися к закону разума сущностными взаимосвязями, коррелятом которых служит „действительный предмет", какой, следовательно, со своей стороны представляет всякий раз соответствующий индекс для совершенно определенных систем телеологических единящихся образований сознания.

Глава третья. СТУПЕНИ ВСЕОБЩНОСТИ ПРОБЛЕМ ТЕОРИИ РАЗУМА

Наши касавшиеся проблематики феноменологии разума медитации держались до сей поры на такой высоте всеобщности, какая не позволяла выступить существенным разветвлениям проблем и связям таковых с формальными и региональными онтологиями. В этом аспекте мы должны подойти ближе к ним; только тогда и раскроются перед нами полный смысл феноменологической эйдетики разума и все богатство ее проблем.

§ 146. Наиболее общие проблемы

Вернемся к источникам проблематики разума и будем прослеживать их в их разветвлении, по возможности систематично.

Проблемная рубрика, объемлющая всю феноменологию в целом, называется интенциональностью. Эта рубрика выражает основополагающее свойство сознания, — все феноменологические проблемы, даже и гилетические, включаются в нее. Тем самым феноменология начинает с проблем интенциональности, однако поначалу во всеобщности и не вовлекая в свой круг вопросы бытия действительным (истинным) того, что сознается в сознании. Остается вне рассмотрения то, что позициональное сознание с его тетическими характерами может, в наиболее общем смысле, именоваться „подразумеванием" и что, как таковое, оно необходимо подчиняется заключенной в разуме противоположности значимости и незначимости. К этим проблемам мы могли теперь подойти в последних главах, с учетом тех главных структур сознания, какие между тем стали понятны нам. Поскольку речь тут идет о начатках эйдетического, мы, естественно, совершали свои анализы в наивозможной всеобщности. Во всех эйдетических сферах путь систематический ведет от всеобщности высшей — к низшей, хотя бы разыскивающий проблемы анализ и льнул к особенному. Мы говорили о разуме и о тезисе разума вообще, об очевидности первозданной и выведенной, адекватной и неадекватной, о сущностном усмотрении и об индивидуальной очевидности и т. п. Наши описания предполагали уже широкую феноменологическую базу, целый ряд трудных различений, полученных нами в тех главах, какие были посвящены наиболее общим структурам сознания. Ведь без понятий „смысл", „предложение", „ис-полненное предложение" (сущность по мере познания на языке „Логических исследований") вообще не приблизиться к радикальному формулированию какой бы то ни было проблемы теории разума. А эти понятия в свою очередь предполагали другие — с соответствующим таковым сущностным размежеванием — различия позициональности и нейтральности, тетических характеров и их материй, вычленение своеобразных сущностных модификаций какие не входят в эйдос „предложение", как-то модификации аттенциональные и т. д. Одновременно с этим мы подчеркнем — с тем, чтобы не недооценивался объем необходимых анализов в том наиболее общем слое теории разума, о котором говорим мы сейчас, — что сущностные дескрипции последней главы должны считаться только началами. Как и повсюду, мы и здесь лишь проводили свой методологический замысел, разрабатывая лишь ровно столько твердой почвы, сколько необходимо для того, чтобы удостовериться в каждом принципиально новом слое, какой должен быть обрисован как поле феноменологических разысканий, формулировать сопряженные с нею исходные и основополагающие проблемы и иметь возможность бросать свободный взгляд на окружающий ее проблемный горизонт.

§ 147. Разветвления проблем. Формальная логика, аксиология и практика

Если принять во внимание дальнейшие структурные различия, какие сказываются определяющими для характеров разума, — на различия по основным видам тезисов, на различия тезисов простых и фундируемых и на пересекающиеся с названными различия одночленных тезисов и синтезов, — то общая феноменология разума разветвляется. Главные группы проблем разума (проблем очевидности) сопрягаются с главными родами тезисов и теми материями полагания, какие, по мере сущности, требуются первыми. На первом месте, естественно, стоят пра-докса, доксические модальности с соответствующими им модальностями бытия.

Преследуя такие цели теории разума, необходимо достигаешь проблем прояснения формальной логики со стороны такой теории, а также и прояснения параллельных ей дисциплин, названных у меня формальной аксиологией и практикой.

Отошлем поначалу к прежним соображениям^[17] касательно чистых учений о формах предложений и специально предложений синтетических в сопряженности таковых с предикативным доксическим синтезом, равно как с доксическими модальностями и далее — с принадлежными к актам душевного и волевого синтетическим формам. (Так, к примеру, к формам предпочитания, оценивания, желания „ради другого", к формам аксиологических „и" и „или"). В таких учениях о формах говорится — ноэматически — о синтетических предложениях по их чистой форме, причем вопрос о значимости и незначимости для разума не встает. Тем самым такие учения еще не принадлежат к тому слою, что учение о разуме.

Но как только мы поднимаем этот вопрос, причем для предложений вообще, поскольку они мыслится как определенные исключительно чистыми формами, мы обретаемся в пределах формальной логики и вышеназванных параллельных ей формальных дисциплин, какие по своей сущности возводятся на соответствующих учениях о формах как предварительных своих ступенях, В синтетических формах — как формы тезисов и, соответственно, предложений соответствующей категории предложений они, явно, предполагают весьма многое, оставляя притом это многое неопределенным по его обособлению, — заложены априорные условия возможной значимости, какие достигают своего выражения в сущностных законах дисциплин, сюда относящихся.

Специально же в чистых формах предикативного (аналитического) синтеза заключены априорные условия возможности доксической достоверности разума, — говоря же ноэматически, возможной истины. Объективное выявление таковых совершает формальная логика в самом узком смысле — формальная апофантика, (формальная логика „суждений"), обладающая своим фундаментом в учении о формах этих „суждений".

Подобное же значимо и для синтезов и ноэматических коррелятов таковых, принадлежных к сфере душевного и волевого, следовательно для относящихся к ним видов синтетических „предложений", систематическое учение о формах каковых вновь составляет подоснову для построения учений о формальной значимости. Дело в том, что в голых синтетических формах этих сфер (например, во взаимосвязях целей и средств) действительно заложены условия возможности аксиологической и практической „истины". При этом, в силу „объективации", какая, к примеру, совершается и в актах душевного, любая аксиологическая и практическая разумность оборачивается — способом, нам понятным, — разумностью доксической, ноэматически же — истиной, a предметно — действительностью: мы говорим об истинных или о действительных целях, средствах, совершенствах и т. д.

Само собой разумеется, со всеми этими взаимосвязями сопрягаются особые и в высшей степени важные феноменологические исследования. Уже сам вид только что данной формальным дисциплинам характеристики феноменологичен, и он предполагает многое из проведенных нами анализов. В чистой логике, разрабатываемой „догматически", исследователь схватывает, абстрагируя, апофантические формы („предложение вообще", или „суждение", суждение категорическое, гипотетическое, конъюнктивное, дизъюнктивное и т. д.) и фиксирует для них аксиомы формальной истины. Такой исследователь не знает ровным счетом ничего об аналитическом синтезе, о ноэтически-ноэматических сущностных сопряжениях, о включении вычлененных и понятийно зафиксированных им сущностей в сущностные комплексы чистого сознания; он, изолируя, изучает то самое, что свое полное разумение может находить лишь в полноте сущностных взаимосвязей. Лишь феноменология, возвращаясь к источникам интуиции в трансцендентально очищенном сознании, проясняет для нас, в чем тут, собственно, дело, если мы говорим то о формальных условиях истины, то о формальных условиях познания. В общем виде феноменология просвещает нас относительно сущности и сущностных отношений, принадлежных понятиям познания, очевидности, истины, бытия (предмет, положение дел и т. д.); она учит нас уразумевать построения как вынесения суждения, так и самого суждения, тот способ, каким структура поэмы оказывается определяющей для познания, то, каким образом „предложение" играет при этом свою особую роль, а затем и различные возможности его „полноты" по мере познания. Феноменология показывает, какие способы ис-полнения служат сущностными условиями разумного характера очевидности, о каких видах очевидности всякий раз спрашивается и т. д. В особенности же феноменология позволяет нам уразуметь то, что, когда мы говорим об априорных истинах логики, речь идет о сущностных взаимосвязях между возможностью интуитивного исполнения предложения (благодаря чему соответствующее положение дел достигает синтетического созерцания) и чисто синтетической формой предложения (формой чисто логической) и что одновременно первая возможность есть условие возможной значимости предложения.

Феноменология показывает также, что, если точно всмотреться, здесь необходимо различать двоякое — в соответствии с коррелятивностью ноэсиса и ноэмы. В формальной апофантике (к примеру, в учении о силлогизмах) речь ведется о суждениях как ноэматических предложениях и их „формальной истине". Установка тут исключительно ноэматическая. С другой стороны, в формальной ноэтике апофансиса установка — ноэтическая; тут говорится о разумности, правильности вынесения суждения; тут высказываются нормы такой правильности, причем в сопряженности с формой предложений. Так, к примеру, противоречие нельзя считать „истинным"; кто выносит суждение, сообразуясь с формами предпосылок значимых модусов умозаключения, „обязан" выводить следствия соответствующих форм и т. д. Такие параллели без лишних объяснений понятны в феноменологической взаимосвязи. События, затрагивающие вынесение суждения, ноэсу, равно как соответствующие, по мере, сущности, в ноэме, в апофансисе, исследуются тут именно в своей необходимой взаимосопряженности и в своей полной сплетенности в сознании.

Естественно, что то же самое значимо и для всех остальных формальных дисциплин, касательно параллелизма ноэтических и ноэматических установлений.

§ 148. Проблемы формальной онтологии, относящиеся к теории разума

Поворот ведет нас от этих дисциплин к соответствующим им антологиям. Феноменологически взаимосвязь дана уже вообще возможными поворотами взгляда, которые могут совершаться в пределах любого акта, причем те составы, какие доставляются этими поворотами взгляду, сплетены между собою разного рода сущностными законами. Первичная установка — это установка на предметное, ноэматическая рефлексия ведет к составам ноэматическим, ноэтическая — к ноэтическим. Интересующие нас сейчас дисциплины путем абстракции изымают из этих составов чистые формы, а именно: формальная апофантика — ноэматические, параллельная ей ноэтика — ноэтические формы. Формы ноэматические и ноэтические скреплены друг с другом, а те и другие скреплены с онтическими формами, какие схватываемы путем поворота взгляда назад — к онтическим составам.

Любой формально-логический закон можно обратить, путем поворота, в закон формально онтологический. Тогда мы судим: вместо суждений — о положениях дел, вместо членов суждения (например, именных значений) — о предметах, вместо значений предиката — о признаках и т. д. И речь уже не идет об истине, о значимости предложений суждения, но о составе положений дел, о бытии предметов и т. д.

Само собою разумеется, что и феноменологическое содержательное наполнение поворота допускает свое прояснение путем возвращения к содержательному наполнению соответствующих понятий.

Впрочем, формальная онтология выходит очень далеко за пределы сферы таких простых обращений формальных апофантических истин. К ней прирастают обширные дисциплины — путем тех „номинализаций", о каких мы уже говорили прежде.^[18] В суждениях во множественном числе множественное выступает как тезис множественности. Путем обращения в имя это множественное число становится предметом „множество", и так возникает основополагающее понятие учения о множествах. В таковом выносят суждения о множествах как предметах, обладающих своеобразными видами свойств, отношений и т. д. Это же значимо и для понятий „отношения", „количественное число" и т. д. — как основополагающих понятий математических дисциплин. Вновь, как и тогда, когда мы говорили о простых учениях о предложении, мы должны сказать, что задача феноменологии — не в том, чтобы развивать эти дисциплины, т. е. не в том, чтобы заниматься математикой, учением о силлогизмах и т. п. Феноменологию интересуют лишь аксиомы и понятийный состав таковых, задающий рубрики для феноменологических анализов.

Сказанное само собою переносится на формальную аксиологию и практику, равно как на те формальные онтологии ценностей (в весьма расширительном смысле), благ, каковые, как теоретические дезидераты, следует присовокупить к первым, — короче говоря, на формальные онтологии всех онтических сфер — коррелятов сознания душевного и волевого.

Конечно, заметно, что понятие „формальной онтологии" в наших рассуждениях расширилось. Ценности, практические предметности, — таковые входят в формальную рубрику „предмет", „вообще нечто". Так что с позиции универсальной аналитической онтологии — это материально определенные предметы, а принадлежные им „формальные" онтологии ценностей и практических предметностей — материальные дисциплины. С другой стороны аналогии, основывающиеся внутри параллелизма тетических родов (верование и, соответственно, модальность верования, оценивание, желание) и специфически соотносимых с таковыми синтезов и синтактических формований, — эти аналогии тоже обладают силой, причем столь действенной, что Кант отношение между желанием цели и желанием средств прямо называет отношением „аналитическим"^[19], правда, смешивая при этом аналогию с тождественностью. Собственно аналитическое — принадлежное к предикативному синтезу доксы — никак не должно смешиваться с его формальным аналогом, сопрягаемым с синтезами тезисов — тезисов душевного и волевого. Глубокие и важные проблемы феноменологии разума примыкают к радикальному прояснению этих аналогий и параллелей.

§ 149. Проблемы региональных онтологии, относящиеся к теории разума. Проблемы феноменологического конституирования

После обсуждения проблем теории разума, поставляющих нам формальные дисциплины, можно осуществить переход к дисциплинам материальным, и прежде всего к региональным антологиям.

Каждый предметный регион конституируется по мере сознания. Определенный своим региональным родом предмет обладает, как таковой, коль скоро он — предмет действительный, своими заранее предначертанными способами — способами быть воспринимаемым, вообще — ясно или темно — представимым, мыслимым, обнаружимым и подтверждаемым. Итак, что касается фундирующего разумность, то мы вновь возвращаемся назад — к смыслам, предложениям, сообразным познанию сущностям, но только теперь не просто к формам, а, поскольку мы имеем в виду материальную всеобщность региональной и категориальной сущности, — к предложениям, содержательное наполнение которых определениями заимствуется в региональной определенности такой сущности. Любой регион предоставляет руководящую нить для особой, замкнутой группы исследований.

Возьмем, к примеру, в качестве такой руководящей нити регион „материальная вещь". Коль скоро мы верно разумеем суть такого руководства, мы вместе с тем одновременно схватываем и всеобщую проблему, задающую меру целой обширной и относительно замкнутой феноменологической дисциплине, — проблему всеобщего „конституирования" предметностей региона „вещь" в трансцендентальном сознании, или же, выражая это короче, феноменологического конституирования вещи вообще. А не отрываясь от этого, мы узнаем и соопределенный такой руководящей проблеме метод исследования. То же самое значимо для каждого региона и для каждой дисциплины, сопряженной с феноменологическим конституированием региона.

Вот о чем идет тут речь. Идея вещи — чтобы уж остаться в этом регионе — репрезентируется, по мере сознания, когда мы говорим о ней сейчас, понятийной мыслью „вещь" известного ноэматического состава. Каждой ноэме соответствует, по мере сущности, идеально замкнутая группа возможных ноэм, обладающих своим единством благодаря своей способности к синтетическому унифицированию через наложение. Если ноэма, как сейчас, внутренне согласная, то в группе обнаруживаются и наглядные и, в особенности, первозданно дающие ноэмы, в каких находят свое ис-полнение, путем отождествляющего наложения, все входящие в группу ноэмы иного вида, какие, в случае позициональности, почерпают в первых свое подтверждение, полноту своей разумной силы.

Итак, мы исходим из словесного, возможно, что и целиком темного представления „вещь" — из того самого, какое у нас только, вот сейчас, имеется. Свободно и независимо мы порождаем наглядные представления такой „вещи" -вообще и уясняем себе расплывчатый смысл слова. Поскольку же речь идет о „всеобщем представлении", то мы должны действовать, опираясь на пример. Мы порождаем произвольные созерцания фантазии вещей — пусть то будут вольные созерцания крылатых коней, белых ворон, златых гор и т. п.; и все это тоже были бы вещи, и представления таковых служат целям экземплификации не хуже вещей действительного опыта. На таких примерах, совершая идеацию, мы с интуитивной ясностью схватываем сущность „вещь" — субъект всеобще ограничиваемых ноэматических определений.

Теперь надо принять во внимание (вспоминая уже констатированное ранее^[20]) то, что хотя при этом сущность „вещь" и дается первозданно, однако данность ее в принципе не может быть адекватной. Ноэму или же смысл вещи мы еще можем привести к адекватной данности, однако многообразные смыслы вещей, даже и взятые в их полноте, не содержат в качестве имманентного им первозданно наглядного состава, региональную сущность „вещь", как и многообразные, сопрягаемые с одной и той же индивидуальной вещью чувства не содержат индивидуальную сущность вот этой вещи. Иными словами, идет ли речь о сущности индивидуальной вещи или о региональной сущности „вещь вообще", отдельного созерцания вещи, или конечной замкнутой континуальной непрерывности, или коллекции вещных созерцаний никоим образом не достаточно для того, чтобы обрести желаемую сущность во всей полноте ее сущностных определений адекватным образом. Для неадекватного же узрения сущности достаточно и одного, и другого, и третьего, — в сравнении с пустым схватыванием сущности, какая устанавливается на показательной подоснове темного представления, неадекватное узрение в любом случае обладает великим преимуществом — оно дает сущность первозданно.

Это значимо для всех ступеней сущностной всеобщности, от сущности индивидуальной и до региона „вещь".

Однако генеральное сущностное усмотрение заключается в том, что любая несовершенная данность (любая неадекватно дающая ноэма) таит в себе правило идеальной возможности ее усовершенствования. От сущности явления кентавра — явления, лишь „односторонне" дающего сущность кентавра, —неотъемлемо то, что я могу следовать за разными сторонами вещи, могу, вольно фантазируя, все остававшееся поначалу неопределенным и открытым, сделать определенным и наглядным. Мы в значительной мере свободны в ходе такого процесса фантазии, какой делает для нас вещь все более совершенно наглядной и определяет ее все конкретнее; ведь мы можем наглядно, по собственному произволу, примерять фантазируемому кентавру конкретно определенные свойства и изменения таковых; однако мы не совершенно свободны, поскольку ведь должны поступательно двигаться в смысле взаимосогласного хода созерцания, в каком получающий определения субъект остается тождественным себе тем же и постоянно может оставаться таким взаимосогласно определимым. К примеру, мы связаны рамками закономерного пространства, какие жестко предписывает нам идея возможной вещи вообще. Сколь бы произвольно ни деформировали мы фантазируемое нами, все равно пространственные фигуры переходят вновь в пространственные фигуры.

Что же феноменологически означают эти слова о правиле, или законе? Что же заключено в том, что неадекватно даваемый регион „вещь" предписывает правила ходу возможных созерцаний, — и это ведь явно значит то же, что многих восприятий?

Наш ответ гласит: от сущности подобной вещной ноэмы неотделимы — и это абсолютно усмотримо — идеальные возможности „безграничности поступательного движения"^[21] согласованных созерцаний, причем по определению предначертанным типам направлений (стало быть, есть и параллельные безграничности в континуально-непрерывных рядоположениях соответствующих ноэс). Вспомним, как выше излагалось обретение через усмотрение всеобщей „идеи" „вещь вообще", — все это остается значимым для любой из низших ступеней всеобщности вплоть до самой низкой конкреции индивидуально определяемой вещи. Трансцендентность вещи выражается в этих самых безграничностях в поступательном движении созерцания этой вещи. Все снова и снова возможно переводить созерцания в континуальные непрерывности созерцания и расширять предзаданные непрерывности. Ни одно восприятие вещи не бывает последним и заключительным, всегда остается пространство для новых восприятий, какие конкретнее определяют неопределенности и ис-полнят неисполненности. С каждым поступательным шагом обогащается содержательное наполнение вещной ноэмы, какая плавно и постоянно принадлежит к той же самой вещи X, определениями. Сущностное усмотрение таково: любое восприятие, любое многообразие восприятий способны к расширению, процесс, следовательно, бесконечен; сообразно с этим никакое интуитивное схватывание вещной сущности не может быть столь полным, чтобы дальнейшее восприятие не могло присоединить к нему ноэматически новое.

С другой стороны, мы все же с очевидностью и адекватно схватываем „идею" „вещь". Мы схватываем ее в вольном процессе пробегания, в сознании безграничности поступательного хода внутренне согласных созерцаний. Поначалу и первым делом мы схватываем неис-полненную идею вещи, вот этой индивидуальной вещи, как чего-то такого, что дано ровно „настолько", насколько „простирается" само согласованное созерцание, но что остается при этом определимым „in infinitum". „И т. д." — вот усмотримый и абсолютно необходимый момент вещной ноэмы.

На основе экземплифицированного сознания такой безграничности мы, далее, схватываем „идею" определенных бесконечных направлений, причем для каждого из направлений наглядного протекания, каким мы пробегаем. Вновь мы схватываем региональную „идею" вещи вообще — как того тождественного, что выстаивает в так-то и так-то устроенных определенных бесконечностях протекания и изъявляется в принадлежных, определеннее устроенных рядах бесконечности ноэм.

Как вещь, так затем и всякая принадлежная своему сущностному содержательному наполнению устроенность, и прежде всего любая конститутивная „форма" — это идея, и это значимо от региональной всеобщности и до самой низкой обособленности. В более конкретном изложении:

Вещь в своей идеальной сущности дает себя как res temporalis, в необходимой „форме" времени. Интуитивная „идеация" (как узревание „идеи" таковая совершенно особо достойна тут такого именования) учит нас тому, что вещь есть вещь необходимо длящаяся, в принципе бесконечно распространимая в аспекте своего дления. В „чистом созерцании" (ибо такая идеация — это феноменологически проясненное понятие Кантова чистого созерцания) мы схватываем „идею" временности и всех заключенных в ней сущностных моментов.

Далее же, вещь по своей идее есть res extenso, так, к примеру, она в пространственном аспекте способна на бесконечно многообразные превращения формы и, при твердо удерживаемых в тождественности фигуре и изменениях таковой, на бесконечно многообразные изменения положения; вещь in infinitum „подвижна". Мы схватываем „идею" пространства и включенные в нее идеи.

Наконец, вещь есть res materialis, это субстанциональное единство и, как таковое, единство причинностей, — согласно возможности, бесконечно многообразных. И вместе с такими специфически реальными свойствами мы тоже наталкиваемся на идеи. Так что все компоненты вещной идеи в свою очередь суть идеи, и каждый имплицирует свое „и так далее" „бесконечных" возможностей.

То, что излагаем мы сейчас, — это не „теория", не „метафизика". Речь идет о сущностных необходимостях — таковые заключены в вещной ноэме и, коррелятивно таковой, и в дающем вещь сознании и неустранимы, неснимаемы, их возможно постигать посредством усмотрения и систематически исследовать.

§ 150. Продолжение. Регион „вещь" как трансцендентальная руководящая нить

После того как сделали теперь понятными — в самом что ни на есть общем виде — бесконечности, что таит в себе созерцание вещи как таковое (по ноэсису и ноэме), или же, как тоже можно сказать, после того как мы сделали понятными идею вещи и все измерения бесконечности, какие только таит она в себе, — мы сможем вскоре понять и то, насколько регион „вещь" может послужить феноменологическим исследованиям в качестве руководящей нити.

Созерцая индивидуальную вещь и следя в созерцании за тем, как она движется, приближается и удаляется, крутится и вертится, как изменяется ее форма и качество, каким способом ставит она себя причинно, мы совершаем плавные непрерывности созерцания, таковые же покрываются так-то и так-то, сливаются в сознания единства, — взгляд направляется при этом на тождественное, на X смысла (и, соответственно, позиционального или нейтрализованного предложения), на одно и то же — изменяющееся, крутящееся и т.д. Так и тогда, когда мы в вольном созерцании следим бесконечно возможные модификации по различным основополагающим направлениям, в сознании безграничности в поступательном движении такого процесса созерцания. И вновь все точно так, когда мы переходим к установке идеации и, скажем, доводим до ясности региональную идею вещи, — при этом поступая подобно геометру в свободе и чистоте его геометрического созерцания.

И однако, вместе со всем этим, мы ничего не знаем еще о процессах самого созерцания, о принадлежных таковому сущностях и сущностных бесконечностях, ничего не знаем о его материалах и ноэтических моментах, о его ноэматических составах, о слоях его — двусторонне различимых и схватываемых эйдетически. То, что мы актуально переживаем (и, соответственно, сознаем — помимо рефлексии — в модификации фантазии), — этого мы не видим. Итак, необходимо изменение установки, необходимы различные — гилетические, ноэтические, ноэматические — „рефлексии" (все по праву называемые так, поскольку они суть отвлечения от первоначальной, „прямой", направленности взгляда на X). Эти рефлексии и открывают для нас обширное и внутренне связное поле исследований и, соответственно, обширную, подчиненную идее „регион вещь", проблематику.

Тут встает именно такой вопрос:

Как систематически описывать принадлежные к единству наглядно представляющего сознания ноэсы и ноэмы?

Если придерживаться сферы ноэматической, то тогда вопрос гласит:

Как выглядят многообразные полагающие созерцания, „предложения созерцания", в каких достигает своей данности „действительная" вещь, обнаруживая и подтверждая, по мере созерцания, в изначальном „опыте", свою действительность?

Как выглядят, чтобы абстрагироваться от доксического тезиса, просто ноэматически разумеемые явления, какие „доставляют к явлению" одну и ту же, всякий раз вполне определенную вещь, принадлежную, в качестве необходимого коррелята, к такому многообразию созерцания и, соответственно, явления? Феноменология в принципе не застревает на расплывчатых речах, на темных всеобщностях, она требует систематически определяемого, внедряющегося в сущностные взаимосвязи — вплоть до самых последних достижимых обособлений таковых — прояснения, анализа и описания: феноменология требует работы, какая доводит дело до конца.

Региональная идея вещи, тождественное X таковой с определяющим смысловым содержательным наполнением, положенное как сущее, — предписывает правила многообразиям явлений. Сказанное значит: это — не вообще многообразия, случайно сошедшиеся, что проистекает ведь уже и из того, что сами в себе, исключительно по мере сущности, они сопряжены с вещью, с определенной вещью. Идея региона предписывает совершенно определенные, определенным образом упорядоченные, поступательно продолжающиеся in infinitum, взятые же в качестве идеальных совокупностей строго замкнутые ряды явления, определенную внутреннюю организацию протекания таковых — организацию, какая, по мере сущности и доступно для исследования, связана с частичными идеями, что начертаны в региональной идее вещи в качестве ее компонентов. Так, к примеру, обнаруживается, что единство простой res extensa мыслимо помимо того единства, что формирует идею res materialis, хотя не мыслима ни одна res materialis, которая не была бы res extensa. А именно, выясняется (все это — в эйдетически-феноменологическом интуировании), что любое явление вещи необходимо таит в себе слой, который назовем вещной схемой, — это всего лишь исполненная „чувственных" качеств пространственная фигура — помимо какой бы то ни было определенности „субстанциональности" и „каузальности" (в кавычках, ибо в ноэматически модифицированном разумении). Уже и принадлежная сюда идея простой res extensa — это рубрика для настоящего изобилия феноменологических проблем.

Все, что мы в феноменологической наивности своей принимаем за голые факты, — то, что пространственная вещь всегда является „нам, людям" в известной „ориентации", к примеру, в визуальном поле зрения ориентированной по верху и низу, по праву и леву, по близи и дали; что мы можем видеть вещь лишь в известной „глуби", на известном „удалении"; что все эти переменные удаления, на каких можно видеть вещь, сопрягаются с незримым, однако прекрасно известным нам в качестве идеальной точки границы центром любых ориентации по глубине, с центром, какой „локализуется" нами в голове, — все эти мнимые фактичности, стало быть, случайности пространственного созерцания, чуждые „истинному", „объективному" пространству, оказываются — за вычетом незначительных эмпирических особенностей — сущностными необходимостями. При этом оказывается, что нечто подобное пространственно-вещному доступно созерцанию — притом не только для нас, людей, но и для бога, — лишь посредством явлений, в каких это самое пространственно-вещное дается — и должно даваться не иначе, как именно так, — лишь „перспективно", со сменой многообразных, однако определенных способов явления, и притом в сменных „ориентациях".

Теперь важно не просто обосновать сказанное как общий тезис, но проследить его во всех единичных сложениях. Проблема „происхождения представления о пространстве", глубочайший феноменологический смысл которой никогда не был постигнут, сводится к феноменологически-сущностному анализу всех ноэматических (и, естественно, ноэтических) феноменов, в каких наглядно репрезентируется пространство и в каких „конституируется" как единство явлений, дескриптивных способов репрезентации, пространственное.

Проблема конституирования вполне недвусмысленно означает при этом не что иное, как то, что все ряды явления, упорядоченные и необходимо со-принадлежные к единству такого-то являющегося, могут интуитивно обозреваться и теоретически постигаться, несмотря на все свои (как раз однозначно овладеваемые в определенности своего „и так далее") бесконечности, что они в своей эйдетической особливости вполне доступны анализу и описанию и что закономерное достижение и производство корреляции между таким-то являющимся как единством и определенным бесконечным многообразием явлений может быть вполне усмотрено, и тем самым с него могут быть совлечены все его загадки.

Это значимо и для единства, заключающегося в res extensa (и в res temporalis), но не менее того и для высших единств, для единств фундируемых, о каких объявляет выражение „материальная вещь", т. е. вещь субстанциально-каузальная. Все такие единства конституируются на ступени опытно постигающего созерцания в „многообразиях", и везде и повсюду должны полностью, во всех слоях своих, проясняться обоюдосторонние сущностные взаимосвязи — по смыслу и смысловой полноте, по тетическим функциям и т. д. 6 конец концов должно возникать совершенное усмотрение того, что в феноменологически чистом сознании репрезентирует идея действительной вещи, каким образом вещь есть необходимый коррелят структурно исследуемой и по мере сущности описываемой ноэтически-ноэматической взаимосвязи.

§ 151. Слои трансцендентального конструирования вещи. Дополнения

Наши исследовании существенно определены различными ступенями и слоями конституирования вещи в рамках сознания, первозданно постигающего в опыте. Каждая ступень и каждый слой ступени характеризуется тем, что они конституируют особое единство, какое со своей стороны есть необходимое посредующее звено полного конституирования вещи.

Если мы возьмем, скажем, ступень просто перцептивного конституирования вещи, коррелятом какого служит снабженная чувственными качествами чувственная вещь, то мы сопрягаемся с одним единственным потоком сознания, с возможными восприятиями одного-единственного воспринимающего Я-субъекта. Тут мы обнаруживаем немало слоев единства, сенсуальных схем, „видимых вещей" высшего и низшего порядка, какие должны совершенно выявляться в этом своем порядке и изучаться по своей ноэтически-ноэматической конституции, как отдельно, так и во взаимосвязи. Выше всего среди слоев этой ступени стоит субстанциально-каузальная вещь — уже реальность в специфическом смысле, однако все еще конститутивно связанная с одним постигающим в опыте субъектом и его идеальными многообразиями восприятия.

На ступень выше стоит затем интерсубъективно тождественная вещь — конститутивное единство высшего порядка. Конституирование таковой сопряжено с открытой множественностью субъектов, находящихся в отношении „взаимосогласия"). Интерсубъективный мир — вот коррелят интерсубъективного, т. е. опосредуемого „вчувствованием" опыта. Тем самым мы отсылаемся к многообразным единствам чувственной вещи, уже индивидуально сконструированным многими субъектами, далее — к соответствующим, многообразиям восприятия, принадлежным к различным Я-субъектам и потокам сознания, но прежде всего — к тому новому, что вносит вчувствование, и к вопросу о том, каким образом оно играет конституирующую роль в „объективном" опыте, придавая единство раздельным многообразиям.

При этом все исследования должны проводиться в той полноте и всесторонности, какие требуются сущностью самого дела. Так, выше, сообразно с целью введения, мы постигали во взоре лишь самую первую — лежащую в основе систему конституирующих многообразий явления, а именно ту, в какой одна и та же вещь постоянно является внутренне-согласно. Восприятия по всем систематическим линиям в безграничном поступательном движении покрываются без остатка, тезисы беспрестанно получают подтверждение. Имеет место лишь более конкретное определение, и никогда не бывает определения в качестве иного. Ни одна достигшая своего полагания вследствие протекания предшествующего опыта вещь (в пределах такой идеально замкнутой системы) не претерпевает „перечеркивания" и „замены" другими определениями той же самой категории устроенности, нормально предначертанными сущностью региона. Согласованность не бывает нарушаема, и не бывает событий, выравнивающих нарушенное, не говоря уж о тех „взрывах" согласности, когда целиком и полностью перечеркивается положенная вещь. Но ведь однако и эти случаи противоположного следует учитывать феноменологически, поскольку и они играют или могут играть свою роль во взаимосвязи возможного конституирования опытной действительности. Путь как фактического, так и идеально возможного познания ведет через заблуждения, причем так уже и на самой низшей ступени познании, на ступени созерцающего схватывания действительности. Итак, надлежит систематически характеризовать, по их ноэтическим и ноэматическим составам, такие протекания восприятия, когда возникают частичные нарушения согласности и последняя достигается лишь путем поправок, „корректур": изменения постижения, своеобразные тетические события, переоценивания, отъятия ценности у прежде постигнутого в опыте как „кажимости", „иллюзии", переход в невыравниваемое на каком-то протяжении „противоборствование" и т. д. Отличные от непрерывно-континуального синтеза согласности синтезы противоборствования, перетолкования и определения иным и как бы они еще ни именовались должны получить положенное им по праву, — для феноменологии „истинной действительности" совершенно неизбежна также и феноменология „ничтожной кажимости".

§ 152. Перенос проблемы трансцендентального конституирования на другие регионы

Тут без всяких лишних слов ясно, что все сказанное выше относительно конституирования выбранной в качестве показательного примера материальной вещи — а притом в аспекте конституирования в системе многообразий опыта, пред-шествующего всякому „мышлению" — должно переноситься на все регионы предметов, по самой проблеме и по методу. Что касается „чувственных восприятий", то тут, естественно, вступают соопределяемые соответствующим регионам, по мере сущности, виды первозданно, из самого источника, дающих актов, какие до этого должен выявить и изучить феноменологический анализ.

Весьма сложные проблемы связаны со сплетенностью различных регионов. Они обусловливают сплетения в конституирующих образованиях сознания. Как то уже было заметно по данным выше намекам на интерсубъективную конституцию „объективного" вещного мира, вещь по отношению к постигающему в опыте субъекту вовсе не есть нечто изолированное. Теперь же и сам этот постигающий в опыте субъект конституируется в опыте как реальное, как человек или животное, равно как конституируются и интерсубьективные общности как общности живых существ.

Такие общности, пусть они и сущностно фундируются в психических реальностях, в свою очередь фундируемых в реальностях физических, оказываются нового вида предметностями высшего порядка. Вообще обнаруживается, что имеются всякого вида предметности, упрямо противостоящие любым своим психологистическим и натуралистическим перетолкованиям. Таковы все виды ценностных и практических объектов, все конкретные культурные сложения, определяющие нашу актуальную жизнь в качестве жестких действительностей, — таковы, к примеру, государство, право, обычай, церковь и т. д. Все такие объектности должны описываться такими, какими достигают они своей данности, согласно основополагающим видам их и в их порядке ступеней, и в отношении их должны ставиться и решаться проблемы конституирования.

Само собой разумеется, что их конституирование возвращает также и назад — к конституированию пространственных вещностей и психических субъектов: первые и фундируются именно в такого рода реальностях. А в качестве самой низшей ступени в конце концов в основе всех иных реальностей лежит материальная реальность, а тем самым феноменологии материальной природы принадлежит особо отмеченное положение. Однако, если смотреть непредвзято и все феноменологически возводить к истокам, то фундируемые единства — это именно не что иное, как фундируемые и новообразные единства: то новое, что конституируется вместе с ними, как показывает сущностное интуирование, никогда и ни при каких условиях не может быть сводимо к простым суммам иных реальностей. Так что на деле любой своеобразный тип таких действительностей ведет с собой свою особую конститутивную феноменологию, а тем самым и новое конкретное учение о разуме. Всюду задача с ее принципиальной стороны одна и та же: все дело — в познании полной системы образований сознания, конституирующих первозданную данность всех таких объектностей, по всем ступеням и слоям их, а тем самым в уразумении эквивалента соответствующего вида „действительность" существующего в сознании. И все то, что можно тут сказать сообразно с истиной, дабы исключить многие напрашивающиеся само собой недоразумения, относящиеся к корреляции бытия и сознания (например, что любая действительность „разрешается в психическое"), может быть сказано лишь на основе сущностных взаимосвязей конститутивных групп постигнутых в феноменологической установке и в свете интуирования.

§ 153. Полная протяженность трансцендентальной проблемы. Членение исследований

Выдержанное в столь общих чертах обсуждение только что постигнутых в качестве возможных и требуемых исследований, какое было возможно для нас до сих пор, конечно же не способно создать сколько-нибудь удовлетворительного представления о колоссальной пространности таковых. Для этого, по крайней мере в отношении главных типов действительностей, необходимы были бы отделы излагающих исследований, т. е. того самого метода, какому следовали мы, излагая проблематику всеобщих структур сознания. Между тем, в следующей книге у нас будет повод, обсуждая столь занимающие нашу современность спорные вопросы взаимоотношений между тремя обширными группами наук, обозначаемых рубриками „естествознание", „психология" и „наука о духе", в особенности в их отношении к феноменологии, приблизить к себе и сделать более осязаемыми также и проблемы конституирования. Пока же, должно быть, ясно стало, что тут речь действительно идет о серьезных проблемах и что тут открываются области исследования, затрагивающие все подлинно принципиальное каждой содержательной науки. „Принципиальное" — это ведь нечто иное, как то, что группируется, согласно основополагающим понятиям и основополагающим познаниям, вокруг идеи каждого региона и находит — или же должна находить — свое систематическое разворачивание в соответствующей региональной онтологии.

Сказанное о содержательной переносится на формальную сферу и присваиваемые ей онтологические дисциплины, следовательно, на все принципы и на все науки о принципах вообще, если только мы подходящим образом расширим идею конституирования. При этом, правда, и рамки конститутивных исследований расширяются настолько, что они в конце концов способны объять всю феноменологию. Все это само собою выступит, если только поразмыслить, дополнительно, о следующем:

В первую очередь проблемы конституирования предмета сопряжены многообразиями возможного первозданно, из самого источника, дающего сознания. Так, например, что касается вещей, — то со всей совокупностью возможных опытных постижений и даже восприятия одной и той же вещи. К этому примыкает дополняющий учет репродуктивных позициональных видов сознания и исследование свершений конститутивного для них разума, или же, что по существу то же самое, их свершений для просто созерцающего познания, а равным образом и учет темно представляющего (однако простого) сознания и сопрягающихся с последним проблем разума и действительности. Короче, мы на первых порах вращаемся в сфере просто „представления".

А со всем этим связаны и соответствующие разыскания, сопрягаемые со свершениями сферы высшей, в более узком смысле так называемой сферы „рассудка" или „разума" с ее эксплицирующими, сопрягающими и прочими „логическими" (а затем, стало быть, и аксиологическими и практическими) синтезами, с их „понятийными" операциями, их высказываниями и новыми, опосредующими формами обоснования. Итак, выходит, что предметности, поначалу данные в монотетических актах, скажем, в простых опытных постижениях (или же мыслимые как данные в идее), можно подвергнуть игре синтетических операций, конституируя посредством их предметности все более и более высокой ступени, какие в единстве совокупного тезиса будут содержать многократные тезисы, а в единстве своей совокупной материи — многообразные, членящиеся материи. Можно коллигировать, можно „образовывать" коллективы (множества) различных ступеней (множества множеств), можно „выделять" или „вычленять" „части" „целого", свойства, предикаты субъекта, можно „полагать в сопряжение" предметы, по своему усмотрению один делать референтом, другой — релатом и т. д. Можно осуществлять такие синтезы „действительно", „в собственном смысле", т. е. в синтетической первозданности, — тогда синтетическая предметность будет по своей синтетической форме обладать характером первозданно данной (к примеру, действительно данной коллекции, субъекции, сопряженности и т. д.), и она будет обладать полным характером первозданности, если обладают таковым тезисы, т. е. если характеры тетического акта мотивированы первозданно как разумные. Можно и привлекать сюда вольные фантазии, можно сопрягать между собой первозданно данное и как бы данное или же совершать синтезы исключительно модифицированно, сознаваемое таким образом превращать в „приступ к полаганию", „образовывать" гипотезы, „выводить следствия" из них; или же можно осуществлять сравнения и различения, данные в таковых равенства и различия в свою очередь вновь подвергать операции синтезирования, связывать их со всеми идеациями, сущностными полаганиями или пред-полаганиями, и так in infinitum.

При этом в основе таких операций лежат отчасти наглядные, отчасти же не наглядные или, при обстоятельствах, даже совершенно путанные акты более низкой или более высокой ступени объективации. В случае темноты или спутанности можно стремиться к тому, чтобы прояснять синтетические „образования", поднимать вопрос об их возможности, о выполнении таковых „синтетическим созерцанием", или же также к тому, чтобы ставить вопрос об их „действительности", об их выполнимости эксплицитными и первозданно дающими синтетическими актами или же, при обстоятельствах, на путях опосредующих „умозаключений" или „доказательств". Феноменологически все эти типы синтезов в их корреляции с „конституируемыми" в них синтетическими предметностями надлежит подвергать исследованию с тем, чтобы прояснить различные модусы данности и значение таковых для „действительного бытия" таких предметностей или для их истинного бытия возможными, для их действительного бытия вероятными, и так — согласно всем вопросам разума и истины и, соответственно, действительности. Так что и тут у нас есть „проблемы конституирования".

Далее же, логические синтезы хотя и основываются на самых низших тезисах с простыми материями (чувствами), однако основываются они таким способом, что сущностные закономерности синтетической ступени и, в особенности, законы разума — в крайне широкой, со всей определенностью ограничиваемой сфере — независимы от особенных материй синтезируемых звеньев, членов. Именно благодаря этому и возможна ведь общая и формальная логика — таковая абстрагируется от „материи" логического познания и мыслит себе таковую в неопределенной свободно вариативной всеобщности (в качестве „чего-нибудь"). Сообразно этому сопрягающиеся с конституированием исследования разделяются на такие, какие примыкают к формальным основным понятиям, только таковые и избирая в качестве „руководящих нитей" для проблем разума и, соответственно, проблем действительности и истины; с другой же стороны, на такие, какие были описаны выше, а именно такие, какие примыкают к основным понятиям регионов, прежде же всего к самому понятию региона, притом задаваясь вопросом, каким же образом достигает данности нечто индивидуальное такого региона. Вместе с региональными категориями и исследованиями, предначертываемыми таковыми, получает положенное ей по праву то особое определение, какое получает благодаря региональной материи синтетическая форма, а равным образом положенное ему по праву получает и то влияние, какое оказывают на действительность региона особые связанности (те, что находят свое выражение в аксиомах региона).

Изложенное у нас явно переносится на все сферы актов и предметов, следовательно, и на те предметности, конституирование каковых априорно обязаны брать на себя акты душевного с их специфическими тезисами и материями — и таким способом, прояснить какой по форме и материальной особости вновь есть огромная, почти не ощущаемая — не говоря уж о том, чтобы быть предпринятой, — задача соответствующей конститутивной феноменологии.

Тем самым очевидной становится и глубинная сопряженность конститутивной феноменологии с априорными онтологиями и наконец со всеми эйдетическими дисциплинами (саму феноменологию мы в этом случае исключаем). Порядок ступеней, на каких располагаются формальные и материальные учения о сущности известным образом предначертывает порядок ступеней, на каких располагаются конститутивные феноменологии, определяет ступени их обобщенности и, в виде онтологических и материально эйдетических основных понятий и принципов, дает им в руки „руководящие нити". Так, к примеру, основные понятия онтологии природы, как-то время, пространство, материя и ближайшие их производные — это все индексы слоев конституирующего сознания материальной вещности, равно как принадлежные сюда принципы — это индексы сущностных взаимосвязей в этих слоях и между этими слоями. Феноменологическое прояснение всего чисто логического делает затем понятным и то, что — и почему — все опосредованные положения чистого учения о времени, геометрии и вообще всех онтологических дисциплин тоже суть индексы сущностных закономерностей трансцендентального сознания и его конституирующих многообразий.

Однако необходимо заметить и подчеркнуть, что во всех взаимосвязях конститутивных феноменологии и соответствующих формальных и материальных онтологии нет ничего похожего на то, чтобы первые обосновывались последними. Когда феноменолог признает онтологическое понятие или онтологическое положение индексом конститутивных сущностных взаимосвязей, видит в таковом руководящую нить для своих интуитивных обнаружений, какие свое право и свою значимость содержат исключительно в себе самих, то феноменолог не выносит свои суждения онтологически. Эта общая констатация еще подтвердится позднее благодаря более основательным рассуждениям, какие, ввиду важности этого положения дел, безусловно необходимы.

Всестороннее решение проблем конституирования, в равной мере учитывающее и ноэтические, и ноэматические слои сознания, было бы явно равнозначно полной феноменологии разума согласно всем ее формальным и материальным образованиям — одновременно как аномальным (негативно-разумным), так и нормальным (позитивно разумным). Далее же, напрашивается и то, что столь полная феноменология разума совпала бы с феноменологией вообще, что систематическое проведение всех дескрипций сознания, что требуется совокупной рубрикой „конституирование предмета", должно было бы объять собой вообще все дескрипции сознания.

^[1] Такой оставалась еще установка „Логических исследований". В сколь бы значительной мере и сама природа вещей ни вынуждала производить ноэматический анализ, все же таковые рассматриваются там, скорее, как индексы параллельных ноэтических структур: сущностный параллелизм ноэтических и ноэматических структур еще не достиг там ясности.

^[2] К. Твардовский. К учению о содержании и предмете представлений. Вена, 1894.

^[3] Пустоту неопределенности нельзя смешивать с пустотой созерцания, с пустотой темного представления.

^[5] Ср. 5-е исследование, §§ 20-21, с. 386-396. Ср., впрочем, и 6-е исследование, § 25, с. 559. Конечно, теперь нейтральная „оставленность" уже не значит для нас „качества" (тезис) среди прочих качеств, а значит модификацию — такую, которая „отражает" вообще все качества, а тем самым и целые акты.

^[6] В смысле излагавшегося выше: § 127 и далее, а также §§ 105-106 и далее.

^[9] Прорыв в этом направлении был произведен гениальным сочинением Брентано „О происхождении нравственного познания" (1889), — перед этим сочинением я испытываю чувство глубокой благодарности.

^[10] „Познание" — этим словом обычно называют логическую истину — как обозначается она с позиции субъекта, в качестве коррелата его очевидного суждения, — но называют и любого рода очевидное суждение как таковое, а в конце концов и любой доксический акт разума.

^[11] Такова одна из наиболее существенных подстановок, связанных со словом „возможность", к какой присоединяются еще и иные: формально-логическая возможность, математически-формальная непротиворечивость. Принципиально важно то обстоятельство, что коррелятами возможности, какая играет свою роль в учении о вероятностях и, в соответствии с этим, и сознание возможности (предположительность) о каком мы говорили, как о параллели к сознанию предположенности, в учении о доксических модальностях, выступают мотивированные возможности. Из немотивированных возможностей не выстроишь вероятности, только мотивированные обладают „весом" и т. д.

^[13] Все тетические события переносятся в сферу фантазии и нейтральности „отраженными" и „бессильными"; точно так — и все события разума. Нейтральные тезисы нельзя подтвердить, их можно зато „как бы" подтвердить, они не очевидны, но „как бы" очевидны, и т. д.

^[14] Ср. „Логические исследования", т. II, 6-е исследование, § 39, с. 59 и далее, особ. с. 598. Вообще все 6-е исследование — это предварительная феноменологическая разработка проблем разума, трактуемых в настоящей главе.

^[15] См. выше главу II раздела I, в особенности § 21.

^[16] Ср. „Логические исследования", т. II, 6-е исследование, с. 583 и далее. — К сожалению В. Вундт и об этом, и обо всей феноменологии судит совсем иначе. Исследования, ни на йоту не выходящие за пределы сферы чисто наглядных данностей, он интерпретирует как „схоластику". Различение акта, дающего смысл, и акта, ис-полняющего смысл, он („Малые работы", т. I, с. 613) именует „выбранной нами схемой", а результат анализов, на его взгляд, — „наипримитивнейшее" „повторение слов": „очевидность — это очевидность, абстракция — это абстракция". Завершает свою критику он словами, какие я еще позволю себе привести: „Скорее теоретически, чем практически направленное обоснование новой логики кончается у Гуссерля в любом анализе понятий, если только таковые вообще обладают примитивным содержанием, заверениями, что, действительно, А = А, и не есть что-либо иное" (там же, с. 613-614).

^[19] Ср. „Основание метафизики нравов" (А 417): „Кто желает цели, желает... и неизбежно необходимого средства, какое в его власти. Это положение, что касается желания, — аполитично".

^[21] Ср. „Критику чистого разума" Канта — пятый, относящийся к пространству, аргумент (А 25).

Эдмунд Гуссерль. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии

Раздел четвертый. РАЗУМ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Глава первая. НОЭМАТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ И СОПРЯЖЕННОСТЬ С ПРЕДМЕТОМ

§ 128. Введение