ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ

Предисловие к публикации

Хотя ключи к тайне русской души европейцы начали подбирать давно, еще Канту казалось, что Россия не проявила себя настолько, чтобы можно было делать выводы о ее национальном характере. Гердер сказал о славянах несколько теплых и достаточно проницательных слов, но из них никак не следовало, что всего через несколько десятилетий мир узнает о славянском мессианизме. А. Мицкевич, А. Цешковский, И. Киреевский, А. Хомяков и другие почти одновременно стали рассуждать о своеобразных чертах славянского рода-племени — кто с мазурением, кто акая по-московски... А вскоре Н. Я. Данилевский весьма подробно разъяснил, что славянство представляет собой особый пятисоставный культурный тип. К фольклорным мотивам для уяснения черт его психологической неповторимости он почти не прибегал, и это вполне понятно. В эпоху, ознаменованную фундаментальными трудами по этнической психологии X. Штейнталя и др., расцвела сравнительно-историческая школа, широко изучавшая так называемые «бродячие сюжеты», родственные связи богов индоевропейского пантеона. Ее богатый материал наводил скорее на мысли об общем, нежели об особенном... Границы «поэтических воззрений славян на природу», как известно, очень условны.

Мировая война и большевистская революция дали новую пищу для размышлений о русской душе. В Германии о ней наиболее ярко, с профетическим пафосом писал Освальд Шпенглер во втором томе «Заката Запада», а в пределах Отечества этой теме отдали дань едва ли не все крупные мыслители. Но, как казалось до самого последнего времени, один только кн. Е. Н. Трубецкой в небольшой книжке «Иное царство и его искатели в русской народной сказке» (1918) решился проверить свои умозрительные догадки фольклорным материалом.

Недавно открытая работа Бориса Петровича Вышеславцева «Русский национальный характер» (1923) вызывает сразу множество вопросов: в какой мере на ее замысел повлияла работа Е. Н. Трубецкого? насколько может она прояснить творческую историю одной из лучших книг самого Вышеславцева — «Русская стихия у Достоевского» (1923)? что общего у Трубецкого и Вышеславцева с представителями аналитической психологии в подходи к фольклорному материалу? и т. д. Не в последнюю очередь приходится думать и о том, насколько значимы выводы Б. П. Вышеславцева для понимания той новой, безымянной, но неоспоримой психологической реалии, какую являет собою «советский народ». Ведь в его генезисе «русская душа» сыграла далеко не последнюю роль.

Н. К. Гаврюшин

Русский национальный характер[1]

Б. П. ВЫШЕСЛАВЦЕВ

Вопросы философии.— 1995.— №6.— С.

Далекая таинственная Россия ... ее всегда боялись и не понимали. Теперь она выкинула какую-то невероятную штуку, которая волнует, пугает или восхищает весь мир. И вот она, как будто опозоренная, предательская, [всех возмущающая] , стала невероятно популярной, и ее нужно понять. Все заинтересовались ею. Никогда русское искусство, русская мысль не были так популярны в мире, никогда не влияли так на западную культуру, как сейчас. И мы, рассеянные по всем странам, сыны нашей таинственно-загадочной Родины, осуществляем странную миссию — дружиться с разными народами, принимать в [сердце свое их судьбу и нести] им свой трагический опыт. Задача всех [людей] сильных духовных индивидуальностей различных наций состоит сейчас в том, чтобы разрушить стены, разъединяющие народы, чтобы работать для всемирного братства, чтобы создать взаимодействие всех национальных индивидуальностей и дарований. Человечество и каждая душа устали, жить ненавистью и вообще отрицательными аффектами. (Нрзбрч.; слово зачеркнуто) Сейчас необходима интернациональная мобилизация всех светлых духов, всех, кто хочет возродить (нрзбрч.; слово зачеркнуто) честь, любовь к родине, свободе. Им предстоит борьба с разлагающими темными силами меркантильного духа бесчестной корысти и злобы. Мы хорошо знаем этот дух у себя на родине и чувствуем его веяние во всей Европе. [В Италии эти духи скованы на время, но не совсем покорены, не совсем подчинены высшим началам. У нас они, напротив, властвуют и сковывают все, что им противоположно.]

Из того, что пишется и говорится на Западе, я вижу, что русский народ и русская судьба все еще остается полной загадкой для Европы. Мы интересны, но непонятны; и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны. Мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера.

Я убежден, что народный характер необычайно устойчив, быть может, он даже всегда остается тем же, и самые неожиданные и невероятные колебания судьбы вскрывают только его скрытые, но всегда присутствовавшие потенции; так что из глубокого понимания характера можно прочесть всю его судьбу.

[Я расскажу вам одну древнейшую русскую былину. Это русский эпос, создававшийся в веках, следовательно, это выражение исконного народного подлинного духа.]

Характер человека не есть, однако, что-то явное, очевидное; напротив, он есть нечто скрытое. Поэтому трудно понять характер и возможны неожиданности. Как часто люди говорят: «Вот этого я от тебя никогда не ожидал\» Характер имеет свой корень не в отчетливых идеях, не в содержании сознания, а скорее в бессознательных силах, в области подсознания. Там, в этой подпочве, подготавливаются землетрясения и взрывы, которые нельзя объяснить, если смотреть на (нрзбрч.; слово зачеркнуто) внешнюю поверхность (surface exterieure). В особенности это применимо к русскому народу. Все герои Достоевского поражают такими выходками и вспышками. И весь русский народ в целом поразил мир своим революционным извержением. Нужно сказать, что область подсознательного в душе русского человека занимает исключительное место. Он чаще всего не знает, чего он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело.

Умеем ли мы вообще хотеть? Да, у нас бывают мгновенные и непреодолимые желания, и в нас [всех] есть жажда жизни, есть Эрос, но мы не можем определить направление хотения. Любимец русской сказки Иванушка-Дурачок, долго лежавший на печи, ни с того ни с сего вдруг вскакивает и кричит: «Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда»

Но как проникнуть туда, в бессознательное нашего духа? Фрейд думает, что оно раскрывается в снах. Сны суть наши подсознательные устремления. Во сне мы видим то, чего мы боимся, и то, чего мы жаждем. В этом отношении сны не обманывают: они развертывают художественные символы скрытых сил нашей души.

Чтобы понять душу народа, надо, следовательно, проникнуть в его сны. Но сны народа — это его эпос, его сказки, его поэзия... Многих возмущала пошлость и безнравственность сказки. Но сны бывают разные: прозаические, низменные, отвратительные, и — возвышенные, божественные. Сны, как и сказки народа, не выбирают самого красивого и благородного, как это делают стихи поэта; они, напротив, неумолимо правдивы даже в своем цинизме.

Русская сказка показывает нам ясно, чего русский народ боится: он боится бедности, еще более боится труда, но всего более боится «горя», которое привязывается к нему. И горе это как-то страшно является к нему, как будто по его собственному приглашению: возвращается бедняк из гостей, где его обидели, и пробует затянуть песню. Поет он один, а слышит два голоса. Остановился и спрашивает: «Это ты, Горе, мне петь пособляешь?» И Горе отвечает: «Да, хозяин, это я пособляю». «Ну, Горе, пойдем с нами вместе». «Пойдем, хозяин, я теперь от тебя не отстану». И ведет горе хозяина из беды в беду, из кабака в кабак. Пропивши последнее, мужик отказывается: «Нет, Горе, воля твоя, а больше тащить нечего». «Как нечего? У твоей жены два сарафана (по-французски можно просто „платья"): один оставь, а другой пропить надобно». Взял мужик сарафан, пропил и думает: «Вот когда пир! Ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»

И непременно нужно было дойти до конца, до предела, чтобы подумать о спасении. Эту тему потом развивал Достоевский. Замечательно тоже, что «горе» здесь сидит в самом человеке: это не внешняя судьба греков, покоящаяся на незнании, на заблуждении, это собственная воля, или скорей какое-то собственное безволие. И пьет русский человек обыкновенно больше с горя, чем ради веселья. Даже его кутеж, его веселье как-то незаметно переходит предел и становится источником расточения материальных и духовных сил, источником «горя».

Но есть еще один страх в сказках и былях, страх более возвышенный, чем страх лишений, труда и даже «горя» — это страх разбитой мечты, страх падения с небес — прямо в болото (одно слово нрзбрч.; зачеркнуто); множество сказок изображает эту тему Икара в чисто русском смешном обаянии. Как часто мы видим и теперь сны этого типа, сны падения с высоты воздушного замка! И это вещие сны, которые предсказали русскую действительность.

Теперь посмотрим, [о чем мечтает] чего желает русская сказка, каковы бессознательные мечты (reves) русской души. Прежде всего — это искание «нового царства и лучшего места», постоянное стремление куда-то «за тридевять земель». Здесь есть, конечно, нечто общее сказочному миру всех народов: полет над действительным к чудесному, но есть и нечто свое, особенное, какое-то странничество русской души, любовь к чужому и новому здесь, на земле, и за пределами земли: «Града грядущего взыскуем».

Замечательно то, что вся гамма желаний развернута в русской сказке — от самых возвышенных до самых низких. Мы найдем в ней и самые заветные мечты русского идеализма, и самый низменный житейский «экономический материализм». Прежде всего это есть мечта о таком «новом царстве», где распределение будет построено на принципе «каждому по его потребностям», где можно наесться и напиться, где стоит «бык печеный», где молочные реки и кисельные берега. А главное — там можно ничего не делать и лениться. Сказка о дураке-Емеле рассказывает, что он проводит время на печи и на всякое предложение пальцем пошевельнуть для какого-нибудь дела неизменно отвечает: «Я ленюсь!» Но ему, дураку, принадлежит волшебная щука, которая исполняет все его желания. Все работы выполняются сами собою, «по щучьему велению». Из этой сказки взято это популярное выражение, ставшее поговоркой: «по щучьему велению».

Типична в этом отношении сказка о «хитрой науке». Бедная старуха «захотела отдать сына в такую науку, чтобы можно было ничего не работать, сладко есть и пить и чисто ходить». Сколько ее не уверяли, что такой науки нигде в целом свете не найдешь, она не послушала, продала все свое имущество, продала избу и говорит сыну: «Собирайся в путь, пойдем искать легкого хлебать. Учителем этой хитрой науки оказался только сам черт, К нему в плен и попал искатель легкого хлеба. Есть целый ряд сказок, в которых (нрзбрч.; зачеркнуто) «хитрая наука» оказывается не чем иным, как искусством воровства. При этом счастье обыкновенно сопутствует лентяю и вору. Один вор сделал такую карьеру, что пригодился по своей (нрзбрч.; зачеркнуто) специальности даже самому царю: а именно — он украл для него невесту. А потом, так как царь был стар, он украл эту невесту у царя.

Сказки в этом отношении беспощадны: они разоблачают все, что живет в подсознательной (нрзбрч.; зачеркнуто) душе народа, и притом в душе собирательной (collective), охватывающей и худших его сынов. Не забудем, что воровство играет первостепенную роль во всех мифологиях. Вспомним Гермеса и золото Рейна. Но в русской душе есть еще [над] бессознательное чувство, что это путь дьявольский.

Сказка раскрывает все, что тщательно скрыто в жизни, в ее официальном благочестии и в ее официальной идеологии. Она разоблачает социальную вражду и жажду (одно слово нрзбрч.) социальной утопии. Вот, напр., работник нанимается к купцу задаром, за право дать хозяину по окончании года «щелчок и щипок». Дал он ему щелчок, по истечении года работы, и купец помер. Батрак «взял себе его имение и стал себе жить, поживать, добра припасать, лиха избывать». Затем повторяется постоянная тема о том, как мужик становится первым министром, или даже царем. Обыкновенно после опасных и трудных подвигов он от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир на весь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое».

Интересна головокружительная, наполеоновская карьера одного «Мартышки», отданного родителями в солдаты за безделье. Он самовольно ушел с часов, потом дезертировал, потом экспроприировал чужой дом, кошелек и особенные карты. [Всех] обыграл [включая] всех генералов, обыграл самого короля, у которого выиграл все деньги, платье и лошадей с каретой, и затем великолепным жестом «опосля ему все взад отдал». В конце концов он стал любимцем короля и премьер-министром, а когда король уехал за границу, то стал управлять вместо короля. Вот тут-то он и показал себя, осуществив затаенную мечту своих товарищей, воплотив свою социальную утопию:

«И повел Мартышка по-своему; приказал он шить на солдат шинели и мундиры из самого царского сукна, что и офицеры носят, да прибавил всем солдатам жалованья — кому по рублю, кому по два и велел им перед каждою едою пить по стакану вина и чтобы говядины и каши было вдоволь. А чтобы по всему королевству нищая братия не таскалась, приказал выдать из казенных магазинов по кулю или по два на человека муки. И так-то за его солдаты и нищая братия Бога молят».

Трудно не узнать в этом «Мартышке» гоголевского Хлестакова, [решившего] внезапно вообразившего себя настоящим героем и благодетелем человечества.

Все эти смешные сказочные сны русского народа оказались, однако, вещими и пророческими. Ведь сны раскрывают то, что живет в душе, как постоянно присутствующее, хотя порою скрытое и подавленное желание. И они могут предсказывать будущее, ибо с человеком случается обыкновенно то, чего он больше всего хочет, особенно чего он бессознательно хочет. Вот почему сказки так символичны для судьбы народа.

Наш сон исполнился. «Хитрая наука» о «легком хлебе», ради которой старуха потеряла дом и имущество, оказалась «научным социализмом» Маркса. Он оказался тем «чертом», к которому попал в плен мальчишка, и он научился там, что воровство есть не воровство» а «экспроприация экспроприаторов». «Хитрая наука» сообщила ему, наконец, как попасть в то царство, где можно наесться и напиться, где можно лежать на печи и все будет исполняться «по щучьему велению»: туда нужно смело прыгнуть, выражаясь вульгарно; а на языке строгой науки: «совершить прыжок из царства необходимости в царство свободы». И многое другое исполнилось в этом сне: богач получил «щелчок в лоб» и помер, мужик «по смерти царя начал сам царствовать». Наконец, [(нрзбрч.; зачеркнуто) (поэт мальчишеской наглости Хлестаков, а в сказке)] дезертир и шулер Мартышка — (нрзбрч.; зачеркнуто) воплотил социальную утопию, где «беднота» получает пайки из «казенных магазинов».

Правда, вся эта явь, в свою очередь, оказалась сном и рассеялась, как сон; но и это предвидит русская сказка. Ведь в ней живет не только народная глупость, но и народная мудрость. [(В ней все контрасты и противоречия русского характера, противоречивость которого есть его [особенность] важное свойство.)]

До сих пор я показывал вам низменное и пошлое в русской сказке. [(К этому меня обязывала правдивость философа и скромность русского человека. Национальная скромность, самокритика и самоосуждение составляют нашу несомненную черту. Нет народа, который до такой степени любил бы ругать себя, изобличать себя, смеяться над собой. Вспомните Гоголя и Достоевского. Но тот же Достоевский верит в высокий дух русского народа. Верим и мы, и наша вера ценна потому, что она прошла через горнило глубочайшего сомнения. Кто из русских не (усомнился) в своем народе в страшный период революции? Впрочем, в революциях все народы страшны.

Тот спасен от низменного к пошлого, кто почувствовал его ничтожество и разразился смехом.)] Смех есть великое освобождение. [Его дал нам и Гоголь, и Чехов, но он есть вообще в русской душе и в русской сказке.] С мудрым юмором показывает она, что конец жадного и завистливого земного благополучия есть «разбитое корыто». Наш великий поэт Пушкин оценил и обессмертил эту тему народной сказки. Сказка хорошо сознает всю пошлость земной утопии сытого рая, как предела желаний, как вершины фантазии, которая притом никогда не сбывается.

Вот, например, рассказ о мужике, который вырастил горошину «до небушка». Влез он туда и нашел на небе «середи хором печку, а в печке и гусятины, и поросятины, и пирогов видимо-невидимо. Одно слово сказать, чего только душа хочет, все есть». Однако, когда мужик захотел вернуться обратно на землю, он не нашел дороги; тогда он свил веревку из паутины, летавшей по воздуху, и стал спускаться. «Спускался, спускался—хвать—веревочка вся, а до земли еще далеко, далеко: он перекрестился и бух1 Летел, летел и упал в болото». Все-таки русский человек верит, что и из болота, в которое он попал, его непременно какой-нибудь случай вытянет, и, действительно, мужика вытягивает утка. Сказка кончается ироническим заключением:

«Не то чудо из чудес,
Что мужик упал с небес,
А то чудо из чудес,
Как туда он влез».

Тут случилось именно то, чего человек втайне боялся и неизбежность чего подозревал, он и не особенно поэтому ужасается: сидит в болоте и ждет, что его какая-нибудь утка вытянет.

Много таких пророчеств можно найти в наших сказках, но есть в нашем эпосе одна былина, которая [дает] обладает положительным ясновидением (конец предложения — нрзбрч.). На нее указал мне мой друг, профессор Алексеев, сейчас работающий над этой темой. Это былина об Илье Муромце и о его ссоре с князем Владимиром. Илья Муромец, любимый национальный богатырь [окруженный в былинах наибольшим почетом], происходит из крестьянской семьи. Если Добрыня Никитич есть представитель русского дворянства (а Алеша Попович происходит из «духовного звания»), то Илья Муромец воплощает крестьянство, как главную опору и силу русской земли. [Это мужицкий (одно слово нрзбрч.) богатырь.] Вместе с тем он есть главная и постоянная опора престола и церкви. Он неизменно спасает Владимира от нашествия татар и защищает везде и всегда (одно слово нрзбрч.) «веру православную». Тем более неожиданной является его ссора с Владимиром, и тем более странными и удивительными представляются его поступки при этой ссоре.

Однажды устроил князь Владимир «почестей пир» «на князей, на бояр, на русских богатырей», «а забыл позвать старого казака Илью Муромца». Илья, конечно, страшно обиделся. Натянул он тугой лук, вложил стрелочку каленую и начал стрелять...

В кого бы вы думали? «Начал он стрелять по Божьим церквам, да по чудесным крестам, по тыим маковкам золоченым».

И вскричал Илья во всю голову зычным голосом:

«Ахвы, голь кабацкая, (доброхоты царские!) Ступайте пить со мной заодно зелено вино, Обирать-то маковки золоченыя!» Тут-то пьяницы, голь кабацкая Бежат, прискакивают, радуются:

— Ах ты, отец наш, родной батюшка!— Пошли обирать на царев кабак, Продавать маковки золоченые, Берут золоту казну бессчетную, И начали пить зелено вино.—

Вот вам вся картина русской революции, которую в пророческом сне увидела древняя былина: (Илья, этот мужицкий богатырь, это олицетворение крестьянской Руси, устроил вместе с самой отвратительной чернью, с пьяницами и бездельниками, настоящий (одно слово нрзбрч.) разгром церкви и государства); внезапно он стал разрушать все, что он признавал святыней и что [чему служил] защищал всю свою жизнь. И все это в силу некоторой справедливой обиды: мужицкого богатыря не позвали на княжеский пир. Крестьянская (нрзбрч.) Русь не участвовала в барской, дворянской культуре, хотя защищала ее от врагов и молилась с нею в одной церкви. [Пир культуры был ей недоступен, хотя жизнь русского барина долгие века была непрерывным пиром, более блестящим и грандиозным, чем пир Западной Европы.]

Здесь ясно виден весь русский характер: несправедливость была, но реакция на нее совершенно неожиданна [не сообразна] и стихийна. Это не революция западно-европейская; с ее добыванием прав и борьбою за новый строй жизни, это стихийный нигилизм, мгновенно уничтожающий все, чему народная душа поклонялась, и сознающий притом свое преступление, совершаемое с «голью кабацкою». Это не есть восстановление нарушенной справедливости в мире, это есть «неприятие мира», в котором такая несправедливость существует. Такое «неприятие мира» есть и в русском горестном кутеже, и в русских юродивых и чудаках, и в нигилистическом отрицании культуры у Толстого, и, наконец, в коммунистическом нигилизме. [(Последний соблазнил Россию тем, что предложил ей все стереть с лица земли, превратить родную землю в «tabula rasa» и на ней все по-новому расписать. К сожалению, русский мужицкий богатырь оказался неграмотным, и «по неграмотности его и личной просьбе» другие стали писать на «tabula rasa» непонятные ему лозунги и девизы во имя Карла Маркса.)]

[Вещий сон былины оканчивается, однако, более благополучно, чем окончилась русская революция. Владимир, увидав «погром», испугался и понял, «что пришла беда неминучая». Он устроил новый пир (одно слово нрзбрч.) специально для «старого казака Ильи Муромца». Но трудная задача была его пригласить, ясно было, что он теперь уж не пойдет. Тогда снарядили в качестве посла Добрыню Никитича, русского барина-богатыря, который вообще исполнял дипломатические поручения. Только он (одно слово нрзбрч.) сумел уговорить Илью. И вот Илья, которого теперь посадили на самое лучшее место и начали угощать вином, говорит Владимиру, что он не пришел бы, конечно, если бы не Добрыня, его «брат названый».

«Знал, кого послать меня позвать!» И далее признается, что у него было намерение:

«Натянуть тугой лук разрывчатый[2],
А класть стрелочка каленая,
Стрелять во гридню во столовую,
Убить тебя князя Владимира
Со стольною Княгиней с Евпраксией
А ныне тебя Бог простит
За эту вину за великую!»

Вот этого пророческого предупреждения, совершенно ясно высказанного в русском былинном эпосе, не поняла русская монархия: она не послала барина Добрыню, чтобы пригласить «брата крестового», русского мужицкого богатыря на княжеский и боярский пир; хотя этот «барин» сам часто указывал Князю на необходимость такого приглашения. Напротив, вышло даже так, что «барин» попал в немилость у князя за эти непрошенные советы.

Такова мудрость эпоса — подсознательная душа народа высказывает в нем то, чего она втайне желает или чего боится. В этих подсознательных силах заключено все прошлое и будущее. Разве вы не замечали, что с человеком обыкновенно случается то, чего он больше всего хочет или чего он больше всего боится?

Правильность этой мысли раскрывается в судьбе другого русского богатыря, [Васьки] предводителя новгородской «вольницы» Васьки Буслаева. Это воплощение русского нигилизма, бесчинства и своеволия. Васька объявляет себя совершенным атеистом. Он не верит «ни в сон, ни в чох[3], и республиканскую свободу понимает как полный произвол. Он пугает весь Новгород своими бесчинствами, постоянно кого-нибудь избивает, устраивает пиры, на которых убивает гостей и выбрасывает за ворота. Замечательна его гибель. Попадается ему на дороге человеческий череп, и он отбрасывает его ногой с пути. Череп говорит: «Ты к чему меня подбрасываешь? Я, молодец, не хуже тебя был». И предрекает ему гибель. Череп — напоминание о гибели, о ничтожности земной силы и своеволия. Тайный страх закрадывается в душу Василия. Он встречает длинный камень, на котором надпись:

«А кто де у каменя станет тешиться,
А и тешиться забавляться,
Вдоль скакать по каменю,
Сломит будет буяну голову».

Василий, конечно, этому не верит. Вся его дружина начинает «тешиться и забавляться», прыгать через камень. Однако поперек прыгают, а вдоль камня никто прыгнуть не решается. Василий, конечно, не мог стерпеть таинственного запрета, его своеволие и безверие потребовало немедленного нарушения. Он разбежался, прыгнул вдоль, «недоскочил только четверти» и «тут убился под камнем». С ним случилось то, чего он втайне боялся, ибо во всяком своеволии есть подсознательный страх: а вдруг сорвусь! И этот страх всегда оправдывается.

Те образы и символы, которые мы до сих пор рассматривали, отнюдь не являются, однако, вершиной народного творчества, пределом полета фантазии.

Этот полет всегда направлен в «иное царство», в «иное государство», в «иные земли», за «тридевять земель», (одно слово нрзбрч.) на край света,— где «красное солнышко из синя моря восходит», в «страну, где ночует солнце». Он оставляет далеко внизу все ежедневное, будничное, но также и все мечты о сытости, и все утопии (одно слово нрзбрч.) жирного неба. Сказка смеется над ними, не сюда устремлен ее полет, не это ее лучший сон. *Иная страна* бесконечно далека, туда нужно лететь на крыльях орла, или на крыльях «...Могол-птицы», или, наконец, на крыльях ветра. И этот полет не только не дает земных благ, но, напротив, для него нужно всем пожертвовать. Мужик берет в дом раненого орла и кормит его три года... орел все пробует подняться и не может. Мужик все лечит орла, он скормил всю свою скотину, занимал у других, к ужасу своей семьи, и, наконец, совсем разорился. Орел, однако, поправился и сказал мужику: «Пора нам с тобой рассчитаться, садись на меня», и орел полетел за синее море и показал мужику такую высоту, когда «море кажется колесом»...

Иван Царевич летит на край света на «Могол-птице», он массу заготовил провианта, но птица все съела. Тогда ему приходится кормить вещую птицу своим собственным телом. Пока эта жертва не принесена, птица все время грозит опуститься на землю, в леса или в непроходимые болота.

Но зачем же летит Иван Царевич на край света? Он ищет невесту, «ненаглядную красоту», а по другим сказкам «Василису Премудрую». Вот лучшая мечта русской сказки. Об этой невесте говорится: «Когда она рассмеется, то будут розовые цветы, а когда заплачет — то жемчуг». Трудно найти, трудно похитить эту невесту, и вместе с тем это вопрос жизни: добудешь ее, и все счастье устроено, не сумеешь — погиб навеки.

Вот русская форма таинственного мифа об Эросе и Психее. Иван Царевич с его вечными полетами и бесконечными стремлениями — это русский Эрос. Как и Эрос Платона, он рвется прочь от земной бедности и юдоли и жаждет обладания мудростью и божественною красотою. Какова же его Психея, его ненаглядная Василиса Премудрая? Она красота и мудрость запредельная, потусторонняя, до странным образом связанная с красотою сотворенного мира. Вся тварь ей повинуется: по ее мановению муравьи ползучие молотят несчетные скирды, пчелы летучие лепят церковь из воска, люди строят золотые мосты да великолепные дворцы. Русская Психея связана с душою природы, и она же учит людей, как строить жизнь, как творить красоту. Пока Царевич с нею, для него нет трудностей в жизни, Василиса Премудрая выручает его из всякой беды. Настоящая беда только одна: если он забудет свою невесту.

Однажды Царевич загрустил у своей Василисы. Ему захотелось домой, на землю, в обыкновенную жизнь. «Что так грустен, Царевич?» — спрашивает невеста. «Ах, Василиса Премудрая, сгрустнулось по отцу, по матери, захотелось на святую Русь». И Василиса говорит: «Вот это беда пришла». Она знает, что вернувшись домой, он ее забудет, и предупреждает жениха, чтобы он дома никого не целовал — ни отца, ни матери, ни сестры, ибо всякий земной поцелуй влечет за собою забвение невесты.

«Ты меня забудешь, Иван Царевич».
«Нет, не забуду!»
«Нет, Иван Царевич, не говори, забудешь!
Вспомни обо мне хоть тогда,
когда станут два голубка в окна биться».

Пришел Иван Царевич во дворец. Увидели его родители и стали целовать, миловать его. На радостях позабыл Иван-Царевич про Василису Премудрую, забыл совсем и собрался даже жениться на другой. Вдруг видит, прилетели два голубка и бьются об окна его дворца. Вспомнил тогда Царевич, бросил все и вернулся к своей чудесной возлюбленной.

Есть еще одна сказка, быть может, самая поэтическая, где раскрывается сущность русской души, русской Психеи. Это сказка «о серебряном блюдечке и наливном яблочке». Была обиженная сестрами дурочка, как бы Сандрильона, которая на всех работала. Ей досталось в руки серебряное блюдечко и наливное яблочко такой красоты, что сестры ей начали завидовать. Заманили они ее в лес и убили. На могиле вырос тростник, из которого пастух сделал дудочку, заиграл на ней, и она человеческим голосом все рассказала. Отец достал [у царя] живую воду, оживил дочь и пришел к царю. Видит царь старика с тремя дочерьми: «две за руки связаны, а третья дочь, как весенний цветок, очи — райский свет, по лицу заря, из очей слезы катятся, будто жемчуг, падают». И вот показывает она царю чудеса: в серебряном блюдечке он видит все свое царство с городами, полками, кораблями, и весь мир. «Яблочко по блюдечку катится, наливное по серебряному; в блюдечке все небо красуется; солнышко за солнышком кружится; звезды в хороводы собираются. Царь удивлен чудесами, а красавица льется слезами, перед царем в ноги падает, просит помиловать: «Царь-государь, говорит она, возьми мое серебряное блюдечко и наливное яблочко, лишь прости ты сестер моих, за меня не губи ты их».

Что же такое это «серебряное блюдечко», которому позавидовали сестры и в котором царь увидал всю красоту мира? Это ведь только серебряное зеркало, в котором отражается весь мир. Но «зеркало вселенной» (miroir de 1'univers) есть душа, так определил ее Лейбниц. И в этой душе отражались не предметы жалких забот, а красота Космоса, вращение светил и хороводы звезд, поистине, как сказал философ «le monde entier plein d'mfinite». Эта душа, умевшая видеть красоту, была единственным сокровищем девушки, которому позавидовали ее сестры. Она же не могла ни гневаться, ни мстить, ибо та душа, которая поднялась к созерцанию мировой гармонии, которая вбирает в себя весь мир и любит весь мир, может только прощать.

И она предлагает царю свое единственное сокровище, свою душу, прямо по слову Христа: «Больше сия любви никто же имать, аще кто душу свою положит за други своя».

[Вот русская Психея, вот Сандрильона, которая может быть достойной невестой принца, невестой Ивана Царевича.] В такую Психею были влюблены наши лучшие писатели: и Пушкин, и Достоевский, и даже Толстой. Таковы ли мы сами? Конечно, нет. Но такими мы хотели бы быть. К этому пределу устремлена наша религия и наша философия. Это то, чего хотел Достоевский в образе своего Зосимы и князя Мышкина, это то, что Соловьев назвал «положительным всеединством» (Pun et le tout positive). И это совершенно национально, ибо об этом говорит простая мужицкая народная сказка.

В ней виден весь русский Эрос, на всех [его низших и высших путях, видно все, что мы любим, к чему стремимся и от чего отвращаемся].

Иван Царевич, отыскивающий Василису [любовь Ивана Царевича к Василисе Премудрой (одно слово нрзбрч.)] Премудрую, есть русский Эрос, устремленный к мудрости и красоте.

Но эта мудрость и красота в нашем русском мировоззрении понимается не в смысле абстрактных идей Платона, отрешенных и оторванных от мира, не в смысле вечно недосягаемого идеала, а в смысле конкретной мудрости и красоты, воплощенной в Космосе, в природе, в Душе.

Достоевский говорил, что «красота спасет мир». Вот этот мир, спасенный и преображенный красотою, и составляет предмет любви Ивана Царевича, и первое место в нем принадлежит просветленной душе человеческой, прекрасной Психее.

Достоевский стремился [выразить, что вершина христианской любви есть непосредственное чувство мировой гармонии. Не всякая душа ее отражает, ее слышит.] показать красоту такой нравственной души в образах Зосимы и князя Мышкина. В них есть непосредственное прикосновение к мировой гармонии, они ее слышат и дают услышать другим:

«Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божью зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...»

В этих словах князя Мышкина христианская любовь становится космической любовью, как у Франциска Ассизского. Замечательно в этом чувстве сочетание эстетического момента с этическим: устранение в душе жадного своекорыстия и злобной эгоистической изоляции сразу [поднимает над миром] вырывает из мира разорванного конечного существования [и поднимает] и ставит на высоту бесконечности, где переживается солидарность всех людей и всей твари, где выступает подлинная (одно слово нрзбрч., зачеркнуто) красота бескорыстного созерцания. Все со всеми связаны, «все за все ответственны». Изолированное существование есть иллюзия, есть смерть. («Не любящий брата пребывает в смерти»,— говорит ап. Иоанн. Истинная, полная и вечная реальность есть положительное всеединство. Это любимая мысль нашей философии, выраженная Вл. Соловьевым. Это en kai pan Плотина, harmonia universalis Лейбница, как единство красоты, истины и добра.)

Вражда, раздор есть для нас не столько нарушение закона и долга, сколько нарушение Космоса, красоты, любовной гармонии. Красота потому «спасет мир» по слову Достоевского, что она возбуждает непосредственное восхищение, и человек ее любит помимо всякого долга, т. е. свободно, в силу естественного влечения сердца, в силу собственного Эроса. Всякий Эрос есть в конце концов предчувствие универсальной гармонии и успокаивается только на ней.

Однако универсальная гармония, положительное всеединство (Г unite universelle positive) не тождественно с Богом, с Абсолютом,— красота мира есть лишь отражение Божественного Лика. Бог остается ее неведомым, таинственным, недоступным источником. [В этом] Здесь лежит отличие этой точки зрения от поэтического пантеизма, к которому склонялся Джордано Бруно. «Fortasse infinitum est ipse absolutum». Но (одно слово нрзбрч.), чтобы подчеркнуть это различие, Вл. Соловьев вводит понятие Софии, или «Премудрости Божией». Соловьев сам как бы влюблен в эту Софию, в эту женственную красоту, разлитую в мире, в «вечную женственность», в космическую Беатриче. Для него это Психея, «Мировая душа».

Почему это «женственность», мадонна («Богородица, как мать сыра земля» у Достоевского)? А потому, что начало воспринимающее, пассивное, отдающееся Божьей силе, отражающее Божественный Лик.

Почему «мировая душа»? А потому, что только душа может отражать в своей глубине Божественный Лик, а не материя. Только через душу материя может становиться прекрасной, может «одухотворяться». Но природа вообще не есть мертвая материя, она одушевлена.

[«Природа не бездушный слепок»,— говорит наш поэт Тютчев. Совершенно так, как думает] Лейбниц прав: нет ничего мертвого и механического; все организовано, все одушевлено, все есть духовная гармония.

Так мы получаем положительное всеединство, en kai pan, как женственную, одушевленную, космическую красоту, включающую в себя и бесконечно большое, и бесконечно малое, и всю гармонию солнц, и всю красоту земных цветов [и малейших былинок] [(«и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду»)].

Вот что такое сказочная «Василиса Премудрая» и «ненаглядная красота».

Едва ли кто может понять это устремление нашей сказки, нашей поэзии и нашей философии так глубоко, как итальянская душа. Ведь она знает любовь к просветленной женственности Данте, любовь к бесконечно большому Джордано Бруно и любовь к бесконечно малому Франциска Ассизского.

[Вы видели, что мы вечно стремимся в „далекие страны", чтобы искать «ненаглядную красоту». Одна из таких стран и, конечно, самая «ненаглядная» — это Италия.]

Есть нечто, что роднит нас с вами [несмотря на всю противоположность]. Это — Эрос. Ваша латинская культура эротична в высшем Платоновском смысле слова. Любовь и красота ведет вашего Данте через ад, чистилище и рай к Богу. [Платон определяет Эрос как рождение и творчество в красоте.] Эротическая культура творит в силу влюбленности в жизнь, в мир, в идеал, (одно слово нрзбрч., зачеркнуто) Англо-саксонскую и германскую культуру потому нельзя (одно слово нрзбрч.) назвать эротической, что она творит в силу долга, [призвания] служения, пуританского благочестия, раскаяния. Готические церквы суровы и пустынны, в них нет культа красоты, культа мадонны, культа прекрасной женственности. Германская музыка, в классических своих образцах, возвышенна, но не эротична. [Напротив, в голосе итальянского певца всегда [звучит] слышен зов Эроса, влюбленность в красоту мелодии, трепет жизни и любви. Во всем мире только мы, русские, поем так же. Не так прекрасно, может быть, но все же, в том же стиле.

В нашем искусстве тоже живет Эрос — в нашей музыке, в нашей поэзии, в нашем танце. Мы тоже творим не из пуританского долга, а только тогда, когда мы увлечены, влюблены в красоту).]

Здесь наше сходство с вами, но здесь же лежит и [противоположность] различие: [наш Эрос жаждет беспредельного и сам беспределен, бесформен, стихиен, лишен граней]: ваш Эрос радостно и уверенно совершает путь творческого восхождения. Можно сказать, что он унаследовал природу своего отца, бога изобилия, и поэтому осыпан всеми дарами Фортуны. Быть может, ему знакомо иногда творческое утомление, печаль и пессимизм; но это лишь пресыщение невероятным изобилием форм. Он не знает тоски от бесформенности, не знает тех падений, тех блужданий, тех разрушительных порывов, которые свойственны русскому Эросу, поистине унаследовавшему природу своей бедной (malhenreuse) матери. Дисгармония жизни приводит нас в отчаяние, и мы начинаем разрушать все и отрицать все в порыве нигилизма; а иногда, в порыве святости, принимаем и любим все, [и верим] все хотим восстановить и спасти, все преобразить.

У нас с вами противоположные задачи: у вас — не дать Эросу остыть и иссякнуть среди завершенности прекрасных форм, у нас: найти форму для нашего беспорядочного Эроса, найти центр, овладеть собою. [Вы обладаете в совершенстве тем, чего мы более всего жаждем. Вот почему мы так влюблены (фраза обрывается).]

Мы жаждем прекрасных форм и умеем любить их как никто. Вот почему мы так любим Италию.