Вопросы философии.— 1995.— №1.— С. 3—30.
В предлагаемой работе мне хотелось бы обсудить эволюционные и экологические (точнее, энвайроментальные) основания наиболее острых противостояний, которые сегодня могут нарушить общепланетарную стабильность и иметь катастрофические последствия. Многие из них носят цивилизационный характер и, как мы увидим ниже, есть все основания думать, что именно в этом ключе уже в ближайшие десятилетия будут развиваться наиболее опасные противоборства, способные перекроить всю карту мира.
Из общих соображений эволюционизма разнообразие цивилизаций — великое благо для человечества как единого вида, единой живой системы. Вместе с тем это и источник опаснейших противостояний. Они могут иметь своим следствием настоящий «конец истории», а не тот, о котором говорили Гегель, Фукуяма и другие философы и политологи. Мне кажется, что сопоставление эволюционистских и цивилизационных рассмотрении нынешней фазы общественного развития способно помочь в политологическом анализе возможных сценариев развития общепланетарной обстановки. И найти то общее, что должно быть свойственно планетарной цивилизации XXI в., если такое понятие окажется имеющим смысл.
И еще одно предварительное замечание. Как это видно из названия предлагаемой работы, автор полагает, что развитие человека как биологического вида, как составляющей биосферы, все более активно с ней взаимодействующей, продолжается. Более того, этот процесс (для которого естественно сохранить название антропогенеза) вступает в новую и очень опасную фазу. Его интерпретация, предлагаемая в данной работе, по мнению автора, дополняет многое сказанное по поводу глобальных проблем, встающих перед человечеством. И представляет еще один ракурс рассмотрения перспективы развития политических событий.
Итак, планета и общество вступают в совершенно новую стадию своего развития. Первыми этот факт осознали естествоиспытатели. Вспомним, что еще на заре нынешнего века В. И. Вернадский первым заметил, что «человечество превращается в основную геологообразующую силу планеты». Через двадцать лет Ле Руа и Тейяр де Шарден ввели в обращение термин „ноосфера". А на грани 60-х годов В. А. Ковда показал, что именно человечество является основным мусоропроизводителем: оно производит отбросов органического происхождения, т. е. исключающих этот материал из естественного кругооборота веществ, в 2000 раз интенсивнее всей остальной биосферы. Постепенно становилось очевидным, что нагрузка, оказываемая человеческой деятельностью на окружающую среду, не просто превращается в фактор, определяющий ее эволюцию, но и растет столь быстро, что говорить о каком-либо равновесии биосферы и одновременно о сохранении гомеостаза вида homo sapiens уже не приходится.
К этим соображениям следует добавить утверждение, совершенно тривиальное с точки зрения популяционной динамики: никакой живой вид, сделавшись монополистом в своей экологической нише, не способен избежать экологического кризиса. И он может иметь только два исхода: либо вид начнет деградировать, либо он, надлежавшим образом изменившись (изменив стандарты своего поведения и взаимоотношения с природой), сформирует новую экологическую нишу. А человечество уже давно обречено на монополизм.
Из сказанного следует, что человечество неизбежно будет втягиваться в экологический кризис, причем глобального масштаба, поскольку ойкуменой человечества в XX в. сделалась уже вся планета, и оно взаимодействует с природой как единый вид. Для того чтобы предотвратить деградацию, человечеству предстоит мучительный поиск новой экологической ниши. Наши современные взгляды на особенности мирового эволюционного процесса выражаются в форме представления о коэволюции биосферы и общества, т. е. их совместном развитии, как абсолютно необходимом условии сохранения человека на Земле. Этап человеческой истории, когда окажется реализованным необходимое квазиравновесие общества и природы, получил название эпохи ноосферы.
Вопрос о возможности реализации такого соотношения природы и общества, т. е. вопрос о предотвращении деградации человечества как элемента биосферы, сводится по существу к формированию новой цивилизации (или новых цивилизаций). И этот вопрос остается открытым.
Но одно уже совершенно очевидно: прогрессирующая неравновесность в соотношении общества и остальной биосферы, разрушение естественных биосферных циклов приведет к глубоким цивилизационным противостояниям.
Неизбежность (я думаю, скорее, необходимость) перехода планеты и общества в качественно новую стадию их совместной эволюции осознается естественнонаучной мыслью с начала века. Но теперь, в последние десятилетия нашего столетия, неотвратимость перемен стала наглядно осязаемой и доступной самым широким кругам общественности. Последнее, впрочем, вовсе не означает утверждения о существовании оптимистического исхода такого процесса. Я просто еще раз констатирую, что «процесс пошел»! Он еще по-настоящему не осознан. Тем не менее, наметившиеся сдвиги в общественной эволюции уже начали влиять и на общественное сознание и привлекать внимание людей, далеких от естествознания. Так, например, получили широкую известность работы Римского клуба, привлекшие внимание мировой общественности к изучению тенденций глобальной эволюции. Глубокие исследования проблем взаимодействия человеческой активности и условий жизни общества были проведены Международным институтом жизни (Institut de la Vie), показавшие, что практически любая форма научно-технической деятельности, если она проводится без достаточного контроля общественности (планетарного гражданского общества, которое еще предстоит создать), грозит катастрофическими последствиями и для организма человека, и для самой биосферы, а следовательно, и для общества в целом!
Описанные особенности современного этапа эволюции окружающей среды и общества имеют уже сейчас ряд негативных социальных последствий. С особой остротой в последние годы встают проблемы стратификации уровней жизни. Это прежде всего так называемые проблемы «Север — Юг». Они принципиально неразрешимы в рамках современного общественного сознания, современного образа мышления и современного устройства планетарного сообщества. Я бы еще добавил — современных цивилизационных парадигм.
Смутное представление о грозящих опасностях и неизбежных общественных сдвигах, имеющих общепланетарный характер, активизировало не только широкие общественные круги, но и заставило обратить на них внимание политиков и специалистов в области общественных наук. Проблемы соответствия характера мировых общественно-политических процессов возможностям и особенностями эволюции биосферы стали беспокоить руководителей большинства государств. Представление о возможности катастрофического исхода современного пути эволюции планетарной цивилизации привело к целому ряду важных акций международного масштаба, среди которых экологический конгресс в Рио де Жанейро в июле 1992 г. занимает особое положение.
Этот конгресс в научных кругах не получил однозначной оценки. Основная критика сводилась к тому, что он не поставил точки над и. Политические мотивы не позволили обнажить реальных горизонтов развития цивилизации так, как они видятся ученым. Но он был проведен на правительственном уровне и уже поэтому знаменует собой важный этап в развитии общественного сознания. Вместе с тем нельзя не сказать и о том, что он не оправдал надежды специалистов и, что может быть особенно опасно, породил определенные иллюзии. Они в известной степени успокоили общественное мнение и перевели усилия в рамки чисто практических локальных мероприятий, конечно, очень важных, но не способных качественно изменить планетарную экологическую обстановку и сколько-нибудь существенно снизить риск катастрофического развития событий. Среди этих иллюзий особое место занимает идея устойчивого (регулируемого) развития.
Такая идея родилась в исследованиях ученых-гуманитариев, прежде всего экономистов, и была поддержана политиками. Она очень далека от того идеала, о котором писали Вернадский и Тейяр де Шарден в своих размышлениях о ноосфере. Я думаю, что эта идея также очень далека и от возможной реализации —ситуация в мире гораздо серьезнее и разговоры об устойчивом развитии напоминают поведение страуса, прячущего голову в песок. К сожалению, она не подверглась профессиональному критическому анализу и нашла отклик во многих правительственных документах и, в частности, в указе Президента нашей страны. Мне кажется, что концепция устойчивого развития — одно из опаснейших заблуждений современности. Особенно в том виде, как она интерпретируется политиками и экономистами.
Действительность неизмеримо сложнее и опаснее. Политические последствия экологического кризиса куда глубже, чем это может представить общественность, опираясь на решения конгресса в Рио. Если же состояние устойчивого развития понимать не в том примитивном смысле, как его понимают политики и экономисты, а как иное словесное выражение необходимости развития процесса, приводящего однажды к реализации принципа коэволюции или эпохе ноосферы (что является, по моему мнению, синонимами), то надо честно сказать, что на этом направлении человечеству еще придется пройти долгий и тернистый путь, наполненный трагедиями планетарного масштаба. К этому общество должно быть готовым, и мы не имеем права заменять реальность упрощенными и опасными иллюзиями. Этот путь будет совсем не похож на устойчивое развитие.
Но прежде чем говорить о возможных катаклизмах, следует сделать еще несколько замечаний, относящихся к некоторым особенностям развития человечества, традиционно не связываемых с его современной историей.
Человек — составляющая биосферы. Он возник в результате ее эволюции. Поэтому изучение процесса его развития в контексте мирового эволюционного процесса дает весьма полезный ракурс для оценки происходящего в общественной сфере и определенные представления о возможном развитии событий.
Прежде всего заметим, что развитие любого живого вида, любой популяции может происходить лишь в жестких ограниченных пределах изменения параметров окружающей среды. Подобное утверждение касается и человека. Поэтому лет 20 тому назад я ввел понятие экологического императива, как некоторого множества свойств окружающей среды (зависящих от особенностей цивилизации), изменение которых человеческой деятельностью недопустимо ни при каких условиях. Другими словами — некоторые виды человеческой деятельности, особенно степень воздействия человека на окружающую среду должны быть строго ограниченными и контролируемыми. Категория «экологический императив» — объективна, она не зависит от воли отдельного человека, а определяется соотношением свойств природной среды и физиологических и общественных особенностей всего вида. Но реализация этого соотношения зависит от воли человека! Вот почему использование термина, аналогичного кантовскому категорическому императиву, совершенно не случайно.
Всю историю антропогенеза можно рассматривать в ракурсе соответствия способности прачеловека, тех или иных его популяций принять экологический императив, подчинить ему свою жизнедеятельность. Такая позиция воспринимается как совершенно естественная и не вызывает чувства протеста у представителей общественных наук, когда речь идет о ранних этапах антропогенеза — главным содержанием этого процесса было не совершенствование форм общественного бытия, а биологическая эволюция. Но я вижу прямую необходимость аналогичного рассмотрения и более позднего, уже исторического этапа развития вида homo sapiens, когда в начале голоцена, после завершения неолитической революции, у человечества сформировалась современная экологическая ниша, и оно на поздних этапах неолита вступило в свою историю.
Я смею это утверждать, ибо анализ истории Шумера, Древнего Египта, Китая и многочисленные другие исследования в этой области наглядно показывают прямую зависимость цивилизационных структур и их эволюцию от изменения природных факторов. Причины таких изменений могли быть очень разными. Многие из них были связаны с вариациями климата, как, например, в Египте. Другие были вызваны увеличением антропогенного давления на окружающую среду, как в Шумере или Китае. В одних случаях цивилизация оказывалась не способной к ним адаптироваться и навсегда покидала историю, оставив после себя лишь смутные воспоминания, как это было в Древнем Шумере. В других эти трудности служили источником нового взлета, когда цивилизация смогла расширить свою экологическую нишу.
Подобная зависимость отчетливо проявлялась и в средние века, например, в истории скандинавских стран и особенно Исландии. Наступление «малого ледникового периода», которое усложнило ледовую обстановку в Северной Атлантике, отодвинуло заселение Америки с XII до XV в. Кто знает, как бы пошла история человечества, если бы ухудшение ледовых условий не прерывало связей с Винландом, успешное освоение которого было начато Эриком Рыжим. В современных же условиях зависимость человека от природных факторов многократно возросла, ибо экспоненциально растущее воздействие на природу меняет (тоже экспоненциально) саму природу, а значит, и условия жизни людей.
Предлагаемая «природная интерпретация» не только экономической, но и политической истории человечества, ее рассмотрение в кадре взаимоотношения природы и общества никак не противоречит другим ракурсам изучения истории, в том числе и марксистскому анализу. И каждый из них не универсален. В связи с этим уместно вспомнить знаменитые слова Н. Бора о том, что никакое сложное явление нельзя описать с помощью одного языка (т. е. с помощью какой-либо одной интерпретации или на основе одной парадигмы). Истинное понимание может дать только голограмма, т. е. рассмотрение явления в разных ракурсах, его описание с помощью ряда различных интерпретаций. А понимание и есть главная цель любого анализа. Вспомним, что по этому поводу сказал другой великий физик А. Эйнштейн: как много мы знаем и как мало мы понимаем!
И в разные времена те или иные контексты рассмотрения исторического процесса могут иметь разное значение для формирования того информационного поля, в котором целесообразно проводить эффективный анализ разворачивающихся событий, и предсказывать различные возможные (или вероятные) повороты политической жизни планеты. Так, например в XIX в., когда в Европе и Америке закончилась эпоха первоначального накопления, когда шел бурный процесс становления молодого капитализма, то видение событий, предложенное Марксом, давало, вероятно, наиболее содержательный вклад в информационную базу прогностической деятельности. Но уже в конце XIX в., и особенно в XX в., тот контекст мирового процесса развития, который использовал Э. Бернштейн, оказывался способным давать более реалистические оценки возможного поворота общественной эволюции. Он стал служить более надежным источником прогностической информации в области экономики и эволюции общественных отношений. Однако тоже недостаточным для понимания этих процессов.
Что же касается нынешнего времени, то я полагаю, что определяющее значение в истории, общества (во всяком случае, ближайших десятилетий) будут играть его взаимоотношения с окружающей природой. Именно они окажутся инициаторами цивилизационных конфликтов, поскольку человечество подошло к порогу допустимого, и разные цивилизации будут очень по-разному воспринимать природные ограничения и искать свои пути дальнейшего развития. В этом и состоит экологический пафос современного политологического анализа переживаемого этапа процесса планетарного развития.
Зависимость судеб человека от природных факторов на протяжении всей истории воспринималась им как проявление каких-то высших сил. Его реакции на изменения характеристик окружающей среды носили стихийный характер. Так усиление муссонных осадков в Абиссинии увеличивало разливы Нила — тогда народ уходил на Юг и нижний Египет беднел и терял свое значение. Когда климат становился суше, разливы Нила сокращались и центр страны снова перемещался в более плодородный Нижний Египет. Так происходило и тогда, когда природная среда изменялась по вине самого человека, что им, разумеется, не осознавалось. Так, например, однажды от чрезмерного полива произошло засоление почв в низовьях Тигра и Ефрата. Тогда люди бросили свою землю и ушли с насиженных мест. Культура Шумера рухнула, о ней забыли, и только в 20-х годах нынешнего столетия археологи установили существование одной из самых старых земледельческих цивилизаций древнего мира. Китайцы оказались умнее шумеров: когда население возросло и его стало нечем кормить, они научились выращивать рис в чеках, залитых водой, и разводить в них рыбу. Продуктивность земли увеличилась во много раз. Страна вышла из экологического кризиса, более того, разбогатела, и тогда ярко вспыхнула древнекитайская цивилизация.
Кочевой образ жизни — это тоже реакция популяций на антропогенные изменения природной среды. Другими словами, общество так или иначе реагировало на изменения природных условий: оно не только меняло местоположение, но вырабатывало новую форму государственного устройства и власти, изобретало новые технологии и т. д. И что особенно важно — люди вырабатывали новые формы взаимоотношения с природой и между собой. Общество формировало то, что мы называем общественным поведением или нравственностью (т. е. систему нравов), необходимыми для сохранения своего стабильного существования. Имел место сложнейший процесс самоорганизации, не исключавший и возможности срыва в штопор, когда в считанные годы в жизни общества происходили перемены катастрофического характера. Их примером являются великие переселения народов.
Если исключить перестройки бифуркационного характера, то подобные процессы взаимной адаптации природы и общества шли веками, составлявшими порой целые эпохи. Подчеркнем — взаимной адаптации, ибо общество не только подстраивало себя к окружающей природе, но и всегда так или иначе подстраивало природу под свои нужды: другое дело, в каких масштабах это происходило. «Естественное» изменение природных характеристик происходит обычно достаточно медленно по человеческим масштабам, а тем более под действием человеческой активности: в старые времена оно могло становиться заметным лишь на интервале жизни многих поколений. Вот почему человек на протяжении своей истории до самого последнего времени жил в условиях квазистатичных, близких к тем, которые мы определяем как «гомеостаз». И в этом смысле поведение вида homo sapiens мало чем отличалось от поведения других видов, которые также адаптировались к изменению внешних условий и адаптировали природу под свои нужды, как, например, бобры, которые строят плотины и заболачивают местность, меняя не только условия жизни, но и характер ландшафтов. По этим же причинам ученые, которые занимались изучением истории и размышляли над проблемами философии истории, не очень интересовались особенностью человека как естественной составляющей биосферы. И целый пласт проблем выпал из поля зрения общественных наукой политологии в частности. Поэтому общественные науки и оказались не готовыми принять современный экологический вызов.
А это необходимо, поскольку ныне ситуация качественно изменилась: антропогенные изменения окружающей среды уже при жизни одного поколения существенно меняют условия жизни людей и надежда на «естественную», т. е. стихийную, адаптацию цивилизации человека к подобным изменениям становится не только иллюзорной, но и крайне опасной. Возникают новые типы конфликтов (о них я буду говорить ниже), попытки разрешения которых старыми методами могут привести к катастрофе. Если не будут включены новые способы воздействия человека на природу (которые еще предстоит изобрести), на самого себя, если не будут созданы иные системы взаимоотношений между людьми, государствами и цивилизациями, то человечество очень скоро и бесславно закончит свое земное существование. Биосфера, вероятнее всего, сохранится при любых человеческих катаклизмах, которые будут неизбежным следствием планетарного кризиса, но она лишится единственного инструмента своего самопознания — человека.
Другими словами — экологический императив не может быть обеспечен в рамках традиционной схемы адаптации общества к изменяющимся условиям существования, которые происходят благодаря жизнедеятельности самого общества. По существу он требует создания, причем в достаточно короткие сроки, нового нравственного императива, т. е. нового характера взаимоотношения людей между собой и природой.
Все это ставит перед науками об обществе (и философией истории в частности) совершенно новые нетрадиционные задачи. Может быть и проблему нового миропонимания. В этой работе делается попытка обсудить лишь некоторые из возникающих проблем.
Развитие человечества уже пережило по меньшей мере две бифуркации — два качественных изменения характера своего развития. Первая перестройка произошла еще в палеолите и привела к утверждению системы табу, ограничивающих действие биосоциальных законов. Среди них особое место занимает табу «не убий!», утверждение которого перевело процесс развития рода человеческого из канала биологической эволюции в канал общественного развития. Вторая перестройка произошла уже в неолите, накануне или даже в начале голоцена. Она связана с качественным расширением экологической ниши homo sapiens, которое произошло благодаря тому, что человечество освоило сначала земледелие, а затем и скотоводство. Обе бифуркации имели планетарные масштабы. Первая имела своим следствием практическое прекращение (точнее — резкое замедление) чисто биологической эволюции и выделение кроманьонца в качестве единственного представителя нашего биологического вида, вторая — сформирование той экологической ниши, в которой мы живем.
Содержание этих перестроек очень разное, но каждая из них позволяет извлечь определенные уроки, необходимые для выработки «Стратегии Человека», согласованной со «Стратегией Природы», всегда необходимой, но отсутствие которой трагично в условиях сегодняшнего дня. И может быть понять, что, не разработав «Стратегию Человечества» и не внедрив ее в современную жизнь, ему просто не удастся перешагнуть в эпоху ноосферы.
Я убежден, что человечество стоит на пороге третьей перестройки такого же масштаба, как и первые две. Другими словами, нас ожидает не только необходимость отыскания новой, более емкой экологической ниши, но и перестройка самого процесса антропогенеза и, в частности, содержание цивилизации, ее целей, взаимоотношения с природой, людей между собой... И это новое общественное поведение должно войти в плоть и кровь человека, определить новый этап его развития как биологического вида, живущего в условиях социума в такой же степени, как вошел в жизнь homo sapiens принцип «не убий!», изменивший само содержание эволюционного процесса. Вот почему я столь широко использую термин «антропогенез», говоря о проблемах сегодняшнего дня.
Естественные науки способны предвидеть общие изменения планетарной экологической обстановки — возможное изменение климата, реакцию биоты на антропогенное воздействие и даже сформулировать многие условия экологического императива. Но не предсказать реакции общества на эти изменения и на рекомендации науки. Здесь наши предсказательные возможности значительно слабее, поскольку проблемы самоорганизации общества почти не разработаны. Они только-только начинают осознаваться как относящиеся к наукам об обществе. Но еще позволю себе это утверждать, в рамках общественных наук не создано необходимого инструментария для их изучения. Философия истории, политология и другие гуманитарные дисциплины (в том числе и марксизм) дали целый ряд важных интерпретаций, оставляющих, тем не менее, множество лакун. Только теперь через экологию идеи естествознания, и прежде всего, теории самоорганизации (или универсального эволюционизма, что одно и тоже), начинают проникать в науки об обществе, освещая сложнейшие вопросы его взаимоотношения с природой и ее влияние на процессы, в нем происходящие. И постепенно специалисты начинают осознавать глубокую связь этих взаимоотношений с тем, что происходит внутри общества и понимать, что они являются частью единого эволюционного процесса. И это дает определенные шансы в понимании возможных перемен, которые могут произойти в окружающей среде, а следовательно, и выбора действий, способных смягчить надвигающийся кризис.
Заметим, что каждая популяция, взаимодействуя с природой как целостная система как бы предчувствует грядущие последствия происходящего и вырабатывает определенные формы поведения, способные, если и не предотвратить надвигающийся кризис, то во всяком случае смягчить его последствия для популяции в целом. В этом смысле очень характерно, например, поведение лемингов, массовое самоубийство которых предотвращает возможность перенаселения и сохраняет популяцию в своей экологической нише (феномен лемингов—так мы будем называть эту плохо понимаемую реакцию популяций, ведущих к сохранению популяций). Поведение живых существ в интересах популяции, каким-то образом отложившееся в памяти популяции, носит название биосоциальных законов. Феномен лемингов относится к их числу. В отличие от нравственности, которая является проявлением общественной сущности человека, биосоциальные законы, вероятнее всего, закодированы генетическим аппаратом, и принципы нравственности направлены на ограничение сферы автоматического действия биосоциальных законов. Принципы нравственности расширяют поле поиска возможных рациональных форм существования вида homo sapiens и содействуют включению в процесс эволюции коллективной памяти и коллективного интеллекта человечества.
Наше {общество, по-видимому, тоже уже начинает реагировать на возможность грядущего кризиса. Возможным выходом из кризиса может оказаться, конечно, не только его преодоление и выход на новые рубежи развития, но и распад общественных структур, деградация человека и его возвращение в царство одних биосоциальных законов. Другими словами — возвращение к одному из первых этапов антропогенеза. Т. е. «феномен лемингов» нельзя исключить из числа возможных сценариев будущей истории. В самом деле, во многих странах, причем вполне «благополучных», мы наблюдаем разрушение нравственных начал, усиление агрессивности и нетерпимости, проявление разного рода фундаментализмов, распространение массовой псевдокультуры, широкое распространение генетических и иммунных заболеваний, уменьшение рождаемости и т. д. Это и многое другое я воспринимаю как проявление тех самых биосоциальных законов (и даже как проявление феномена лемингов), которые властвовали на заре антропогенеза, и для сдерживания действия которых в современных условиях традиционно действующих нравственных начал, по-видимому, уже недостаточно.
Подобные явления уже фиксируются специалистами в области наук об обществе и об их развитии высказываются порой вполне справедливые суждения. Однако они вряд ли связываются с грядущим кризисом и их анализ проводится вне общего контекста развития планетарного сообщества, вне связи с исследованием процесса самоорганизации природы и общества, их взаимной адаптации. В этой связи заслуживает внимания, например, статья С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций», русский перевод которой опубликован в журнале «Полис» (№ 1, 1994). В этой статье делается справедливый вывод о роли границ цивилизационных разломов в современной истории и об этих границах, как о возможных линиях будущих фронтов, в том числе и горячих. Однако его аргументация мне не представляется достаточно убедительной, поскольку причины неизбежного столкновения цивилизаций, по моему мнению, лежат в гораздо более глубоких горизонтах, чем это представляется автору. А его справедливые наблюдения всего лишь поверхностные проявления глубинных процессов современного этапа антропогенеза.
Одной из важнейших причин современных цивилизационных противостояний являются процессы модернизации и создание и распространение некоторых общепланетарных стандартов, отвечающих потребностям возникающей технологической основы цивилизации. Но постепенно эти противостояния перейдут в сферу экологии, точнее — потребуют нового устройства планетарного сообщества, отвечающего обеспечению экологического императива. И они могут оказаться источником катастрофических последствий.
Человечество — единый биологический вид, находящийся в процессе своей преимущественно надорганизменной общественной эволюции: биологическое развитие идет столь медленно (если идет), что не оказывает какого-либо заметного влияния на характер остальных эволюционных процессов. Все те люди, которые живут ныне на Земле — потомки кроманьонцев, которые, по-видимому, только в неолите определились в качестве единственных представителей семейства австралопитековых, сохранивших способность претендовать на право оказаться нашими общими предками. Все остальные близкие виды (и неандертальцы, в частности) были уничтожены в процессе естественного, но уже не внутривидового, а надорганизменного отбора. Существуют разные гипотезы о причинах и характере исхода этой трагедии, ибо в биологическом и умственном отношении многие популяции неандертальцев, вероятнее всего, не уступали кроманьонцам.
Сама причина этой борьбы была более или менее очевидной. В самом деле, если два вида в одной и той же нише выполняют одну и ту же биологическую функцию, то между ними неизбежно разгорается борьба за ресурс, а следовательно, и за выживание. А в неолите разные популяции неандертальцев, а тем более кроманьонцы, были уже разными видами. Но вот победу кроманьонцев надо еще объяснить. Здесь могут быть лишь гипотезы. Я думаю, что исход борьбы лежит уже в особенностях цивилизации этих видов.
Палеолитическую революцию, которая перестроила само содержание процесса эволюции прачеловека (неоантропа), удалось пережить, вероятнее всего, далеко не всем видам австралопитековых, которые в начале четвертичного периода переселились из тропического леса в саванну. Не все виды смогли усвоить качественно новые условия обитания, приспособиться к использованию искусственных орудий и увеличению роли интеллекта в жизни первобытных сообществ. В самом деле, необходимость накапливания знаний, навыков, мастерства потребовала ограничений на действие биосоциальных законов. Эти законы установились в самом начале антропогенеза и постепенно начали приходить в противоречие с новыми условиями жизни. Стала возникать система запретов, все то, что мы теперь называем основами нравственности, способной оградить рождающееся общество от безраздельного господства биосоциальных законов и обеспечить развитие общественных форм жизни. Вероятно, именно с этого периода стало возможным говорить о возникновении цивилизации неоантропов.
Употребляя слово «цивилизация», я буду иметь в виду некоторую общность людей, характеризуемую определенным набором ценностей (в том числе, и технологиями, и навыками), системой общих запретов, похожестью (но не тождественностью) духовных миров и т. д. Но любому эволюционному процессу, в том числе и развитию цивилизации, сопутствует и рост разнообразия форм организации жизни, в том числе и «цивилизационных разнообразий» — цивилизация никогда не была и не будет единой, несмотря на объединяющую человечество технологическую общность.
Австралопитеки, покинувшие лес, жили первое время, вероятнее всего, в более или менее одинаковых природных условиях. Можно думать, что они в более или менее одно время научились использовать подсобные средства, а затем и создавать искусственные орудия. Такое предположение не противоречит известным данным антропологов. И поэтому многие запреты (например, хочешь иметь жену, добудь ее в другой пещере, т. е. запрет на кровосмешение), а тем более табу «не убий!», умерявшее агрессивность, были ответом всего биологического вида «пралюдей» на меняющиеся условия жизни, тем биосоциальным законам, которые сформировались за 2—2,5 млн. лет коллективной жизни в саванне.
Однако позднее эти цивилизационные контуры стали наполняться весьма разным содержанием. Причин тому более чем достаточно. Вряд ли у индейцев, живущих в амазонской сельве, и жителей современных мегаполисов могут сформироваться идентичные представления о содержании понятий добра и зла. Но основной разлом цивилизаций проходил, вероятнее всего, по характеру места личности в семье, племени и обществе в целом, в понимании степени соответствия ее личной свободы и способности индивидуума подчинять свои действия общей необходимости. Такое представление — очень консервативная составляющая духовного мира человека, и в разное время степень личной свободы и инициативы играла разную роль в развитии общества. И поэтому служила мощным фактором отбора. Детали этого процесса надерган измен ного (может быть, даже и надпопуляционного) отбора нам никогда не станут известными. Но о характере последнего акта драмы, которая стерла с лица Земли популяции классических неандертальцев (живших еще в начале неолита на Ближнем Востоке), можно высказать достаточно правдоподобную гипотезу.
Эта популяция неандертальцев в умственном отношении потенциально ни в чем не уступала кроманьонцам, жившим в то же время в тех же краях. И потомки неандертальцев могли с таким же успехом занять место в университетских аудиториях, как и наши современники. Но неандертальцы, по-видимому, были более агрессивны — об этом говорят некоторые особенности строения их черепов. Такие особенности означают, что в сообществах неандертальцев было труднее преодолеть действие биосоциальных законов, подчинить их индивидуальность общим правилам поведения. И, следовательно, сохранить умельцев и других носителей необходимой информации. Эти индивиды в рыцарских боях за самку вряд ли могли выстоять против дюжих молодцов с пудовыми кулаками и не очень развитым интеллектом. Уметь сделать топор вовсе не означает умение его использовать в драке! Значит, такие популяции, теряя «мастеров», теряли и в скорости своего технического прогресса. В результате у неандертальцев оказывалось худшего качества оружие, и их боевые дружины были менее дисциплинированны. А поскольку между двумя популяциями, обладающими общей экологической нишей, живущими за счет одного и того же ресурса, не может не возникнуть смертельной конкуренции за этот ресурс, то одна из популяций неизбежно должна будет погибнуть.
Исход этой борьбы был заранее предрешен — неандертальцев подвела нравственность!
Таким образом, есть все основания полагать, что первый глобальный (общепланетарный) конфликт в истории антропогенеза свелся к столкновению цивилизаций, главное отличие которых сводилось к различию духовных миров и представлению о месте личности в общественных структурах.
По мере освоения человеком потенциальной ойкумены, проблемы, вызываемые цивилизационной дифференциацией, становятся все более и более весомой причиной конфликтов и смены страниц нашей общей истории. Необходимость кооперации, диктуемая развитием производительных сил, встречается со все большими трудностями нахождения необходимых компромиссов. Но прежде чем говорить о будущем и роли этого противоречия и его следствиях, остановимся на обсуждении некоторых особенностей понятия «цивилизация».
Сегодня проблемами цивилизаций, их особенностями занимается довольно много специалистов — философов, социологов, историков, этнологов. Цивилизационный подход к истории иногда рассматривается в качестве противопоставления формационному. Но четкого и общепринятого определения формации, а тем более цивилизации, как мне представляется, не существует. Его воспринимают скорее на интуитивном уровне, как некое самоочевидное понятие, что явно недостаточно как для более или менее строгого анализа, так и для нужд прогностики. В предыдущем разделе я предложил свое понимание этого термина.
Оно мне необходимо для того, чтобы читатель мог правильно понять утверждения автора. Но я отдаю отчет сколь такое определение дискуссионно[1].
Существует множество интереснейших наблюдений, но общей картины развития цивилизаций, как и истинных пружин, выделяющих те или иные их свойства, до сих пор нет! Этот процесс сложен, ибо он является становым хребтом обш,его процесса самоорганизации общества, как слагаемого биосферы. И в то же время необходимость понимания особенностей генезиса цивилизаций и рождение в их рамках феномена культуры становится с каждым годом все актуальнее.
С позиции универсального эволюционизма (теории самоорганизации) выделение формаций или цивилизаций играет важную роль в упорядочении того грандиозного объема информации, который нам дает изучение конкретных исторических процессов. Но классификация формаций и цивилизаций, изучение их особенностей не эквивалентно изучению феномена развития человечества, т. е. его истории. Это лишь определенные ракурсы, в которых изучается история. Сейчас принято различать цивилизации традиционные и техногенные. Такое деление не только очень условно, но и грубо. И тем не менее оно имеет смысл, ибо несет определенную информацию, благодаря чему и может быть использовано в качестве отправной позиции.
Традиционными обычно принято называть те цивилизации, где жизненный уклад ориентирован на воспроизведение своего образа жизни, как раз и на всегда данного. Для такой цивилизации именно он является основной ценностью. Обычаи, привычки, взаимоотношения между людьми в таких обществах очень устойчивы, а личность подчинена тоже общему порядку и ориентирована на его сохранение. Индивидуальности людей в традиционных обществах в значительной степени нивелированы. В интересной (я бы даже сказал — замечательной) книге В. Цветова «Пятнадцатый камень сада Реандзи» рассказывается о том, что при отборе кандидатов для работы в японской фирме главным считается не индивидуальный талант, не способность к оригинальному мышлению, а возможность адаптироваться к климату коллектива фирмы, принять ее манеру работать, ее философию. В этой же книге сформулирован также «принцип забивания гвоздей» — приучение людей стремиться во всем не отличаться от окружающих; в результате талант, подаренный человеку природой, остается, чаще всего, невостребованным. Японская цивилизация является в высшей степени традиционной.
К числу традиционных обществ принято относить все общества Востока. И в то же время, насколько они разные — эти традиционные общества! Сколь не похожа мусульманская цивилизация на индийскую, китайскую, а тем более на японскую. Да и каждая из них тоже не представляет собой единого целого: как, например, неоднородна мусульманская цивилизация! Арабский Восток, Иран, Турция, Малайзия — все это разные миры. Но шариат, приверженность к определенному образу жизни стирает многие национальные различия и утверждает некоторый общий миропорядок, консервированный веками.
Традиционные цивилизации обладают удивительной стабильностью. Александр Македонский покорил весь Ближний Восток, построил громадную империю. После него осталась система эллинских государств. Но Восток переварил и Селевкидов и Птолемеев, и привнесенную в завоеванные страны великолепную культуру древних греков, которая, казалось бы, навсегда там утвердилась. Но все однажды вернулось на круги своя — к своему извечному порядку. Как огненный шквал прошли по странам Востока войска Магомета, позднее Тимур сокрушал империи и перекраивал страны — и все же все возвращалось на старое место, народы продолжали жить по-старому, своими родами и общинами. И продолжали поклоняться старым богам, менявшим разве что названия. И не случайно ислам с его шариатом сделался общей религией Ближнего Востока[2].
А рядом с неподвижным Востоком жил греческий Запад, мир маленьких независимых и самостоятельных городков — полисов, в которых люди не были привязаны к плодородным речным долинам, требовавшим ежегодного повторения жизненных циклов. Они были вынуждены находиться в непрерывном поиске, путешествовать, торговать — иначе они просто не смогли бы выжить! Так же как и их северные соседи — кельты, германцы, славяне... Им тоже приходилось все время мигрировать в поисках лучшей доли. Некоторым из них «повезло»: несколько племен ариев откочевали на север Индостана. Они расселились в плодородных долинах великих рек и превратились в народ, создавший одну из величайших традиционных цивилизаций планеты. Еще более консервативную, чем в Египте и Междуречье. Они изобрели касты с жесткими границами, которые в еще большей степени подчинили личность утвердившемуся общественному устройству. И когда такое случилось, эти народы уже утеряли способность рождать будущих конквистадоров.
Для того чтобы отчетливее представить глубину сложившихся цивилизационных разломов, я приведу еще один пример.
XIII век. Венецианец Марко Поло прошел шелковый путь и добрался до Китая. Не китаец, житель по тем временам самой могущественной и богатой империи мира, открыл Европу для Китая, а западный купец открыл путь из Европы в Китай. А еще через два века португальцы на своих утлых лодочках, которые они гордо называли каравеллами, достигли Китая, страны, которая строила в то время корабли водоизмещением в тысячи тонн с плавательными бассейнами, оснащенными разнообразным навигационным оборудованием. И не Китай открыл Америку — она ему была не нужна, как и Европа! Самую высокую ценность для китайской цивилизации представлял сам Китай. Его тоже потрясали нашествия и войны. Но это были лишь поверхностные волны над почти недвижными глубинами человеческого океана. И этому океану не было дела до того, что происходит в той же Европе.
Я уже сказал о том, что используемая цивилизационная дихотомия очень условна и далеко не отражает многих важных особенностей отдельных цивилизаций. Наглядный пример тому — славянские народы, и особенно русские. Общепринято считать, что в отечественной цивилизации огромную роль играют традиционные начала. И это действительно так. Соборность, коллективизм, служении нации, т. е. приоритет ее судеб над личными заботами — все эти принципы свойственны русскому народу и жизненно необходимы в условиях сурового климата. Но одновременно они сопряжены и с непрерывным поиском во всех сферах жизни. В том числе и со стремлением к самоидентификации. Вопросы о том, кто мы есть и откуда мы, что мы можем и куда идем, пронизывают всю нашу историю. А ответа на них нет и сейчас. Царь Петр прорубил окно в Европу и пытался всю жизнь примерять народу европейские одежды. А закончился этот эксперимент смутой 30-х и 40-х годов XVIII в. и страшным разорением страны, получившим в народе название «петровский разор». А между тем Россия к концу того века выплавляла стали не меньше, чем вся остальная Европа, вместе взятая. Однако это не помешало России продолжать укреплять феодальные (помещичьи) порядки и не услышать первые громы наступавшей научно-технической революции. Были и другие попытки вестернизации страны, т. е. ее развития по образцу и подобию цивилизаций народов Европейского полуострова. И мне трудно утверждать, сколь были они полезны для формирующейся нации и ее собственной цивилизации.
А вместе с тем русский люд шел на Восток, попутно ассимилируя или подчиняя себе множество народов. И этот естественный процесс закончился тем, что он вышел к новому для себя океану. Более того, он перешагнул через него и в Калифорнии встретился с испанцами. И кто знает, как бы пошла история, если бы не случился один прискорбный эпизод. Его история не только трагична, но и романтична — вполне в духе русских и испанцев. Русский офицер покорил сердце дочери местного испанского властителя (кажется, губернатора). Офицер должен был на ней жениться, а под русскую корону должна была отойти некоторая часть Калифорнии, где уже был поднят русский флаг. Но незадачливый жених решил испросить на то разрешение императрицы Екатерины и по дороге в Петербург утонул при переправе через одну из сибирских рек. Бедная невеста, как повествуют легенды, ушла в монастырь, а русский флаг через полвека был заменен американским. Но от нашего пребывания в Калифорнии там остались, тем не менее, названия некоторых поселков. И форт Росс! Куда русских во времена холодной войны не допускали.
К сказанному я бы хотел добавить еще одну деталь. Это русские открыли и освоили Курилы, а не японцы, у которых они были под боком. Любой открыватель новых земель «высовывается», а это нехорошо согласно «принципу забивания гвоздей». У нас, у русских, такого принципа не было.
Вот почему цивилизация моего народа никак не вкладывается в приведенную дихотомию. В этом, может быть, и скрыта наша трагедия, а может быть и... будущее.
И есть основания надеяться, что не такое уж темное!
В работе, на которую я уже ссылался, С. Хантингтон относит религиозный фактор к числу особенностей, определяющих облик цивилизаций. Так же как и Тойнби. В одном из примечаний предыдущего параграфа я уже высказал свое неприятие этого тезиса. Его важность требует некоторых дополнительных комментариев.
Слов нет — религия оказывает огромное влияние на формирование духовного мира человека и тем самым на утверждение тех или иных цивилизационных догм. Но я думаю, что все несколько сложнее, чем это написано в статье уважаемого профессора политологии. И я полагаю, что не следует и переоценивать влияния церкви: цивилизация, духовный мир человека, условия его жизни и структура его верований завязаны в один нерасторжимый узел. Вряд ли, например, можно отрицать, что существует и обратное влияние цивилизации на формирование религии. Более того, я даже думаю, что не столько религия формирует цивилизацию, сколько сама цивилизация не только «выбирает» ту или иную религию, но и адаптирует ее к своим духовным и материальным потребностям. В самом деле, ведь любая цивилизация возникает гораздо раньше религии, принятой теми или иными народами, а цивилизационные стандарты меняются весьма медленно. Так я думаю, что совершенно не случайно на относительно небольшом пространстве Ближнего Востока родились три мировые религии. Таков был общий духовный настрой цивилизации этого края, населенного кочевниками, проводившими многие ночи в пустыне под сверкающими звездами в чистом небе. И так же совершенно не случайно, что, в конечном счете, и иудаизм, и христианство были оттуда вытеснены, а ислам — безоговорочно принят! И дело не просто в победах воинов Магомета.
Что же касается Европы, то она, точнее европейская индивидуалистическая (технотронная) цивилизация, не приняла ислама. Она не могла его принять, как, наверное, не смогла бы принять даосизма, сводящего человека к роли «винтика» в общественном механизме, или японский принцип «забивания гвоздей». Это не Карл Мартел разбил при Пуатье войска арабов, перешагнувших Пиренеи, а Европа отказалась следовать той форме единобожия, которая утверждала шариат и главенство заветов Пророка над всеми светскими делами. Пример тому дает и история католической церкви: вспомним, что претензии Римского Папы на светскую власть окончились авиньонским пленением!
Точно так же и Древняя Русь в IX в., когда ислам пришел на Русскую платформу, не приняла его, и он смог утвердиться только в Волжской Булгарии. Да и христианство Древняя Русь приняла тоже особо. И дело не в том, что она его приняла из рук Византии, а не Рима. Она приняла православие, и тоже особое! Как справедливо писал В. Соловьев, понятие о совести, представление о месте Бога в жизни людей, сформировавшееся у восточнославянских племен, были далеко не греческими. Они в большей степени соответствовали представлениям первых христиан, чем византийских греков. Это хорошо видно, как заметил тот же В. Соловьев, из послания первого русского митрополита Иллариона (IX в.) «Слово о Благодати». И русские предпочли греческую церковь римской, поскольку она была ближе к этим изначальным представлениям, чем католицизм с его жесткой церковной иерархией и регламентациями, с его богослужением на непонятном латинском языке. Уже с тех пор на Руси установилась неприязнь к «латинянам», которая прошла через всю нашу историю. Заметим, что эта неприязнь была взаимной. И основывалась она не на экономических или классовых противоречиях, а на различии цивилизаций. И непохожести духовных миров в частности.
Было бы, конечно, неверным утверждать, что цивилизационные парадигмы остаются неизменными (хотя они и очень консервативны): их трансформация занимает многие поколения. Ряд славянских племен еще в начале нынешнего тысячелетия принял католицизм, но и до сих пор эти народы не полностью «вошли в Европу». Страны, которые возникли на их основе, так и остались частью маргинального пространства, лежащего между двумя цивилизациями. Европейцами сделались разве лишь полабские славяне и жители Померании, полностью потерявшие свою славянскую идентичность и ассимилированные немцами, так же как и угрофинские племена Центральной России были ассимилированы русскими. Те и другие вошли в состав новых этносов, внося в них, естественно, определенные черты своей утерянной культуры.
Что же касается поляков, западных украинцев, чехов и других католических народов славянского корня, то они остались частью промежуточного пространства между двумя цивилизациями, которых «настоящий» Запад рассматривал скорее как районы своих ленных владений или предмет торга с Россией и Турцией, чем как свою естественную составляющую. Тем не менее после принятия католицизма (или унии, с подчинением римскому Папе, как в Западной Украине) эти страны, теряя постепенно свою славянскую идентичность и самобытность, всегда тянулись к Западу и стремились сделаться частью Европейского полуострова. Тому причин много — и экономическое благосостояние, и политические выгоды и, конечно, общность церкви. И это стремление к западной цивилизации оказывалось обычно сильнее своего национального (славянского) восприятия. Поэтому в Европе линия раздела между народами проходит не столько по границам национальных территорий, сколько по линиям религиозного размежевания. Она пересекает Украину и Боснию и во время второй мировой войны превращает хорватов в немецких сателлитов и палачей сербского народа, с которым они говорят на одном языке и имеют общие национальные корни и традиции.
Одним словом, понять, кто свои, а кто чужие, и почему одни свои, а другие — чужие, совсем не просто и зависит от множества обстоятельств. А понять это необходимо, тем более что процессы идентификации людей и народов, их цивилизационной принадлежности тесно переплетаются с процессами модернизации и выбором путей в надвигающемся экологическом кризисе.
Процессы модернизации, т. е. непрерывного совершенствования технологической и технической основы цивилизации и подстройки к ней общественных организационных структур, принято связывать с последними двумя веками нашей истории. В действительности же процесс модернизации — составляющая общего процесса развития человечества, если угодно, процесса антропогенеза, поскольку он связан и с преобразованием экологической ниши человека, и с изменением самого человека. Он проходит очень по-разному в разных частях планеты, в странах с разными цивилизациями. Это и есть проявление общих тенденций самоорганизации, роста разнообразия и сложности организации общества.
Но до первой научно-технической революции процессы модернизации шли столь медленно, что практически не влияли на политическую и экономическую историю. В самом деле, замена каменного оружия на бронзовое, а затем и на железное занимали сотни лет, так же как и появление других технических новшеств. Все подобные новации на протяжении многих поколений не вносили заметных изменений в жизнь людей. Поэтому усовершенствование технической основы цивилизации фиксировалось лишь на больших временных интервалах, а исторические события проходили как бы вне модернизационного контекста.
Совершенно иная ситуация начала складываться начиная с XVII—XVIII вв., со времен первой научно-технической революции.
Модернизацию иногда отождествляют с понятием вестернизации. Смешение этих двух, в принципе очень разных понятий, в известной мере обосновано, поскольку технотронная волна поднялась на Западе и постепенно стала перемещаться на Восток, неся с собой определенные западные стандарты жизни. Первые паровые машины, изменившие облик промышленного производства, начали в первую очередь использоваться в Англии. В XVII в. единственным «Западом» была Англия. Затем процесс «вестернизации» начал распространяться и захватил Нидерланды, Францию, Северную Италию и т. д. Вместе с распространением современного промышленного производства, вместе с технотронной волной происходила и миграция «западных образцов жизни,» отвечающих особенностям новой организации производительных сил, структуре производственных отношений и необходимости подстройки всего уклада быта к новым его условиям.
Но все сказанное выше — все, что порождается совершенствованием и обогащением технической базы цивилизации, не означает ее коренной ломки, а следовательно, и не меняет сколь-нибудь значительно существующую в ней систему ценностей. Хотя и накладывает весьма весомый отпечаток на особенности (главным образом внешние проявления) цивилизации. Вот почему я и взял в кавычки сочетание слов «западные образцы жизни». До поры до времени такие цивилизационные подстройки совершались медленно и почти незаметно. Однако теперь, поскольку скорость модернизации стала очень быстро нарастать, цивилизациям становится очень непросто за относительно небольшой срок приспособиться к изменяющимся структурам средств производства и новым возможностям потребления. Особенно сложны и неоднозначны процессы модернизации в странах, цивилизация которых носит ярко выраженный традиционный характер.
Совершенно не случайно, что модернизационная волна пошла именно с Запада. Ориентация личности на поиск нового, на проявление индивидуальной инициативы — это то, что было особенностью западной технотронной цивилизации — именно им обязана планета появлению этой волны. Энергия и индивидуальная предприимчивость проявлялись, конечно, и ранее. Так, в средние века они выливались в крестовые походы, в эпоху Возрождения — в дальние плавания, первоначальное накопление и завоевание новых земель. Но после первой научно-технической революции открылись новые, теперь уже производственные возможности; Вот почему, после того как состоялось первоначальное накопление, энергия и предприимчивость потенциальных конквистадоров переключались в сферу материального производства и торговли. На этом витке истории человечества цивилизации технотронного типа родили новые стимулы развития общепланетарной цивилизации, если уместно употреблять такой термин. Может быть, лучше сказать — дали человечеству новые средства обеспечения собственного (общепланетарного) гомеостаза.
Но модернизация — это двуликий Янус. Новые возможности обычно сопровождаются и новыми трудностями. С ними оказываются связаны и новые опасности для судеб человека. В конечном счете, все те новые блага, которые пришли вместе с переустройством технологической основы цивилизации — и повышение среднего уровня жизни, и развитие здравоохранения, и как следствие небывалый рост продолжительности жизни и многое другое, что дает научно-технический прогресс,— приводят к экологическому кризису и грозят вселенской катастрофой. И диалектика развития такова, что никакая страна не может остаться в стороне от модернизации, ибо в этом случае «ей станет еще хуже»! Любое отставание в процессе модернизации грозит отбросить страну с основной дороги истории и превратить ее в эксплуатируемый придаток более развитых государств. И в то же время преодоление (лучше сказать — смягчение) экологического кризиса нельзя мыслить вне рамок научно-технического прогресса, развития технологий и других нововведений. Но что на нынешнем этапе истории особенно страшно — модернизация необходимо рождает предпосылки для столкновения цивилизаций. Не стран и народов, как в былые времена, а цивилизаций.
Я уже обратил внимание на то, что модернизация не означает полной реконструкции цивилизации. Многие цивилизационные стандарты, особенно взаимоотношения личности и общества, крайне консервативны и их изменение требует многих поколений. Что же касается изменения структуры производительных сил, технико-технологической основы жизненного устройства, то в нынешнее время все это существенно меняется уже при жизни одного поколения. Кажется, что в этих условиях технотронные цивилизации получают особые преимущества. Но не все так просто: традиционность, технический прогресс и способность к внедрению высших технологий не связаны однозначной зависимостью.
Представляется, что наибольшие трудности в реализации модернизационных процессов должны встречать цивилизации традиционного типа. Но это общее место, ибо вовсе не всегда бывает так, поскольку традиционные цивилизации очень различны. Некоторые особенности цивилизаций этого типа оказываются весьма восприимчивыми к ряду современных тенденций развития процесса модернизации. Более того, они могут оказаться весьма полезными при внедрении некоторых новых технологий в практику производства. Наиболее яркий пример такого утверждения демонстрирует Япония. В самом деле, очевидно, что цивилизация Японии относится к традиционному типу (может быть, даже «архитрадиционному»!) и в то же время именно эта страна по многим позициям идет «впереди Европы всей». И при этом «западной» страной она не сделалась. Я думаю, что японская цивилизация еще более далека от европейской, чем даже мусульманская цивилизация Ближнего Востока.
Основные мотивы, внутренние стимулы поведения людей в Японии не так уж и изменились со времен сегунов. Та же преданность традициям и старшим, то же стремление к гармонии — не потерять контактов, присущих общине, та же забота патрона о своих служащих вплоть до совместных выпивок... Развитие «высших технологий» при современной доступности информации определяет прежде всего технологическая дисциплина и высокая квалификация исполнителя. Японцы обладают тем и другим. К этому следует добавить и их практицизм — они принимают любой иностранный технический опыт и легко его приспосабливают под свои жизненные стандарты. И их цивилизация ориентирована на воспитание, образование и коллективные формы деятельности в значительно большей степени, чем евро-американская. В этом отношении японская цивилизация была ближе к нашей, русской, особенности которой ныне так стремятся вытравить господа «демократические западники».
В аналогичном ключе происходит и развитие процессов модернизации в ряде других стран Тихоокеанского региона (Тайвань, Сингапур, Таиланд и др.) при всем различии их культур и миропредставлений. И сейчас, вернее, в ближайшие десятилетия, процессы модернизации в Тихоокеанском регионе будут основным вызовом западноевропейской (и американской) цивилизации. И по этому разлому, носящему ярко выраженный цивилизационный характер, неизбежно пройдет новая линия «фронта». Термин «фронт» здесь более или менее условен, и я не думаю, что где-то в нем возникнут горячие точки. Но наиболее острое (хотя и не самое опасное для будущего человечества) противостояние будет, вероятнее всего, именно здесь — по линии разлома этих двух, только внешне совместимых цивилизаций. Эти цивилизационные противостояния уже в ближайшее время способны внести качественные изменения в характер развития политической истории планеты.
Но эти противоречия только в ближайшее время будут играть определяющую роль. Затем ситуация начнет качественно меняться. Но об этом ниже.
Наиболее эффективно (и безболезненно) современный процесс модернизации происходит в тех цивилизациях традиционного типа, где в верхней части шкалы общечеловеческих ценностей стоят дисциплина, почитание старших, принадлежность к коллективу, где светская жизнь не канонизируется церковью, а внешний плюрализм уживается с производственным либерализмом. Именно такими свойствами обладают многие цивилизации Дальнего Востока.
Значительно сложнее дело обстоит в странах мусульманского Востока. Здесь тоже идут процессы модернизации. Но они встречают множество трудностей, которые накладываются на чрезвычайно сложную палитру внутренних, уже межстрановых и клановых противоречий. И появление в этих государствах радикальных и энергичных лидеров типа Каддафи, Хомейни или Хуссейна совершенно не случайно. Так же как и то, что они, несмотря на все поражения, воспринимаются своими народами как герои, ибо они — рафинированные представители цивилизации. И возникновение зоны нестабильности, захватившей все пространство от Инда до Средиземноморья и страны Магриба, является своеобразным цивилизационным ответом на процесс модернизации. Во всяком случае, именно таким мне представляется происходящее в мусульманском мире.
Нельзя, конечно, свести объяснение этих процессов к какому-то единому обстоятельству. Но мне кажется, что одной из причин нестабильности в мусульманском мире является принципиальное неприятие либерализма (и демократии западного образца). Единство светской и религиозной жизни, декларируемое исламом, вырабатывает такие стандарты бытия — общественного и индивидуального — и самого мировосприятия, которые совершенно иные, чем на Западе. Я бы даже сказал, антагонистичные западным меркам. В том числе и представлению о человеческих ценностях.
И в то же время модернизация ведет к утверждению стандартов совершенно определенного вида, которые и были рождены Западом в процессе адаптации его технотронной цивилизации к новым реалиям. Совершенно не случайны идеи либерализации, соревновательности разных видов собственности, плюрализма в общественной сфере и т. д.— они (будем следовать марксистскому стилю мышления) содействуют формированию тех производственных отношений, которые отвечают потребностям развития производительных сил. Раскрепощенный образ мышления оказался эффективным не только в науке и технике, но и обычной повседневности.
Целый ряд политических деятелей мусульманского Востока пытались проводить модернизацию «сверху» на манер Петра Великого. И порой добивались значительного успеха. Наиболее характерен в этом отношении пример Ирана. При шахском правительстве династии Пехлеви эта страна сумела добиться экономического процветания и развить современную промышленность. Но его деятельность не затронула народные глубины и не помешала успешному завершению революции Хомейни и последовавшему затем откату Ирана в своем модернизационном процессе.
В качестве примеров, иллюстрирующих мою точку зрения, я бы привел еще Ливию и Алжир. Мусульманину Каддафи было гораздо легче найти общий язык с безбожным Советским Союзом и его вариантом социализма, чем с христианским либерализмом и демократией Европы и Америки. Ливийских мусульман привлекало в нашей стране не только единство идеологии и политической доктрины, но еще больше — принципиальное неприятие Советским Союзом либеральных доктрин и идейного плюрализма. И Ливия проявляла не классовое или экономическое, а именно цивилизационное противостояние с Западом. Может быть, еще более нагляден существующий цивилизационный разлом в Алжире. Казалось, что полтора века французского господства превратили эту страну в процветающее государство западного типа. Да и несколько миллионов французов вроде бы создали в стране костяк западноевропейской цивилизации. Но, как оказалось, все эти изменения носили совершенно поверхностный характер. Алжир не только не принял модели западного либерализма, но и модель социализма оказалась для него глубоко чуждой.
И что еще очень важно — неприятие новых форм жизни, связанных с модернизацией, лежит глубоко в сознании народа (а может быть, и уже в подсознании), сложившегося за тысячелетия его жизни.
Заметим, что аналогичные обстоятельства имеют место и в республиках бывшего Советского Союза. Процессы модернизации в советское время там зашли весьма далеко, но после распада СССР не произошло отката подобного тому, который имел место в Алжире после ухода французов или Иране после революции Хомейни. И секрет в том, что колхозный строй деревни оказался близким к той форме жизни, которая была привычной для этих мусульманских стран: колхоз — это та же махали, а его председатель — всеми принимаемый старейшина. Ну а промышленность — ее создавали «русскоязычные». И им, по-видимому, придется уезжать. И чем быстрее, тем лучше как для «русскоязычных», так и для титульных народов этих стран, которых очень мало беспокоит судьба авиационных заводов и урановых рудников. И трудности во взаимоотношениях с европейцами, которые переживает Алжир, однажды неизбежно проявятся и в Узбекистане. Они не будут зависеть от правительства. Строй жизни и традиции сами начнут восставать против утверждения либерализма. А без него невозможно завершить модернизацию.
Вот почему как ответ на развитие модернизационных процессов в большинстве мусульманских стран расцветает исламский фундаментализм и неизбежно ему сопутствующий терроризм. Если к этому добавить иное представление о ценности «земной» жизни, чем на Западе, понимание того, что оружие массового уничтожения становится доступным не только странам, но и отдельным группам людей, то мы увидим, сколь опасна эта линия цивилизационного разлома.
Я убежден, что линия разлома европейско-американской и тихоокеанской цивилизаций во всяком случае в обозримом будущем не приведет к «горячим фронтам». Противостояния будут нарастать и дальше, и уже сегодня мы видим ростки будущих трудностей. Но они будут носить прежде всего экономический характер; это будет соревнование в способности эффективно реализовать потенциальные возможности модернизации. И его результат можно предсказать — будет постепенное вытеснение Америки из большинства восточных рынков. В самом деле, тихоокеанские цивилизации более или менее безболезненно приняли те формы жизни, которые сопутствуют модернизации. Но только формы — содержание осталось почти неизменным. Да и формы они подстроили, трансформировали под свои мерки и нашли новые образцы жизни, интенсифицирующие модернизационные процессы: новая волна модернизации пойдет с Востока!
В исламском мире эти процессы идут совершенно по-иному. И предсказать их развитие гораздо сложнее, ибо религией являются сами формы жизни. Ислам не только религия и ее «порядок во взаимоотношении с Богом», это и отношения между людьми, и образец жизни, усвоенный веками, и естественным образом продолжающий доисламские традиции. Но его неприятие либерализма — пожалуй, лучше сказать, некоторых западных стандартов, будет означать отставание в промышленном производстве, в развитии новых идей и технологий. А новые идеи (и способность их индуцировать) как раз и являются тем основным продуктом, который на мировом рынке определяет положение страны в планетарном сообществе (в нынешнее время куда больше, чем запасы минеральных ресурсов). Вот почему неприятие некоторых форм жизни, и главным образом мышления, обрекает народы, их не принявшие, на судьбу неандертальцев в нашей общей экологической нише.
Но добровольно ни один народ не согласится с таким финалом собственной истории. Если он не сможет принять вызов модернизации, то он возьмется за оружие. И никакой контроль не помешает сегодня созданию ядерного оружия и средств его доставки. А может быть, и других средств массового уничтожения. И если мировое сообщество не примет мер, не найдет в себе силы для глубокого компромисса и глубокой перестройки своей организации, то уже процессы модернизации могут привести к «горячим фронтам», линии которых пройдут по границам цивилизационных разломов[3].
И все же не те противоречия, которые сегодня у всех на виду, противоречия, порождаемые (может быть, лучше — стимулируемые) процессами модернизации, представляют основную опасность для судеб рода человеческого. На линиях цивилизационных разломов, благодаря противоречиям, которые стимулируются модернизацией, уже возникают фронты. Но пока еще не ядерные, и я надеюсь, что они и никогда не перерастут в ядерные, ибо у народов всегда есть определенный шанс адаптироваться к требованиям модернизации, приспособить их «под себя», подогнать под свои стандарты, найти приемлемый компромисс со своими традиционными устремлениями. Одним словом, поступить так, как это сумели сделать Япония и остальные промышленные страны Тихоокеанского региона. Но, конечно, по-другому.
Самые опасные противостояния, которые возникнут и уже начинают возникать, будут связаны с проблемами экологии — с проблемами организации единой жизни под общей крышей непрерывно беднеющей планеты цивилизаций очень разных, имеющих разные шкалы ценностей и лежащих в их основе разных духовных миров.
Современные процессы модернизации, т. е. технологической, производственной, а следовательно, и организационной перестройки основы общественного устройства — всего лишь часть, лишь составляющая общего переустройства экологической ниши нашего вида. Она началась не сегодня. Но о ней уместно говорить как о процессе уже со времен первой промышленной революции, когда человечество нашло эффективные способы использования в промышленности горючих ископаемых, включения в планетарные геохимические циклы материалов, накопленных в биосферах прошлых времен. Но тот факт, что эта перестройка — суть начало некоторого необратимого процесса, процесса переустройства планеты, ее эволюции и изменения судеб человечества — начала ощущаться лишь в XX в. На границе этого же века из разрозненных этносов человечество начало превращаться в единую систему. О всем происходящем принято говорить как об этапе истории человечества. Но мне кажется, что для этого более уместно использовать термин «антропогенез», в очередную фазу которого мы сейчас вступаем.
До последнего времени процесс переустройства планетарной экологической ниши человека был больше связан в его сознании с достижениями науки, производством новых товаров, резким повышением среднего уровня жизни людей, ростом долголетия и т. д. Все отрицательные проявления модернизации долгое время отходили на задний план и только в самое последнее время стали волновать не только интеллектуалов и провидцев вроде монаха Мальтуса и ему подобных. Сегодня мы подошли к началу самого трудного и опасного этапа переустройства нашей экологической ниши, поскольку сталкиваемся с необходимостью практического решения проблемы ресурсов, формирования и распределения обязанностей и ответственности отдельных народов и цивилизаций за судьбы человечества как вида.
Существующих ресурсов явно недостаточно для поддержания стандартов жизни, уже достигнутых в промышленно развитых странах мира. Недостаток полноценной пищи, минеральных ресурсов, чистой воды и воздуха, земли, пригодной для жизни и выращивания злаков, а скоро и кислорода — вот характерные приметы времени и уже зримые признаки надвигающегося кризиса.
Борьба за ресурсы в некотором смысле неизбежна. И она тем более внутри одного вида — это всегда борьба за жизнь со всеми вытекающими последствиями. Никогда в истории человечества она не была столь острой и драматичной, как в наступающую эпоху. Но и никогда человечество не располагало столь развитым «коллективным интеллектом» с его способностью предвидеть результаты тех или иных усилий. Вопрос лишь в том, сможет ли разумное начало справиться с инерцией биосоциальных законов, сможет ли человечество за отпущенное ему время выработать новые принципы нравственности и сделать их законами жизни.
Заметим, что борьба за ресурсы реально уже началась, хотя так же, как и модернизация, такого вида противоречия еще не рассматриваются в качестве основы возникающих противостояний. Они пока находятся еще на периферии политологической и социологической мысли, хотя многое из происходящего на планете уже можно отнести к проявлению «феномена леминга». Особенно тогда, когда противостояния имеют характер цивилизационных. И чем дальше, тем большее значение будет иметь в судьбах народов борьба за ресурсы.
Решение проблемы ресурсов и реализация экологического императива тесно связаны между собой: это две стороны одной и той же медали. Они в равной степени определяют содержание кризиса и возможность сохранения человека в составе биосферы, т. е. его выживание на планете. И становится все более очевидным, что преодолеть надвигающийся кризис чисто техническими средствами невозможно. Как бы ни были важны безотходные технологии, новые методы переработки отходов, очистка рек, повышение норм здравоохранения — они могут лишь облегчить кризис, отсрочить его наступление, дать человечеству тайм-аут для отыскания более кардинальных решений.
Необходимо дать себе отчет в том, что в результате человеческой деятельности нарушилось естественное равновесие (точнее — квазиравновесие) естественных природных циклов, восстановить которые теми методами, которыми мы владеем сегодня,— невозможно. У человечества есть две очевидных альтернативы восстановления равновесия. Либо перейти к полной автотрофности, т. е. поселить человека в некой техносфере, либо уменьшить антропогенную нагрузку на биосферу примерно в 10 раз.
Я думаю, что ни одна из этих альтернатив не может быть реализована ни сегодня, ни в обозримое время.
О проблеме автотрофности говорили многие: и Вернадский, и Циолковский, да и ряд других мыслителей всерьез размышляли о ее возможном содержании. При этом Вернадский обсуждал структуры возможных искусственных геохимических циклов, изменения естественного кругооборота веществ. Эти вопросы важны и вне зависимости от проблемы автотрофности, поскольку так или иначе, но человечество самим фактом активной деятельности уже вмешивается в природу циклов. Безусловно, изучение искусственных биогеохимических циклов и создание специальной дисциплины — своеобразной «общепланетарной технологии» — очень важно для будущего: искусственный кругооборот веществ уже существует и будет играть все большую и большую роль в судьбе планеты и жизни человечества. Но проблема автотрофности в том смысле, как ее понимал Циолковский, т. е. независимости человека от биосферы — это нечто совсем иное, и к необходимости ее анализа я отношусь скептически. В самом деле, человек это результат эволюции биосферы, ее развития. Биосфера без человека существовала и будет существовать, но человечество существовать вне биосферы вряд ли когда-либо сможет. И все разговоры об автотрофности человечества, о возможности существования биологического вида homo sapiens вне среды, его породившей (во всяком случае, при нынешнем уровне развития науки и техники, психологии человека и его духовного мира), мне представляются абсолютно утопичными и относящимися к области фантастики, а не научного анализа.
Таким образом, первый путь, т. е. ставка на автотрофность, мне представляется абсолютно нереалистичным[4].
Второе направление возможных усилий — обеспечение «естественного равновесия», т. е. включение человека в естественные циклы биосферы, также не представляется сколь-нибудь реалистичным. В самом деле, для этого антропогенная нагрузка на биосферу должна быть уменьшена примерно в 10 раз. Это значит, что при нынешней технологии либо количество людей, живущих на планете, должно уменьшиться в 10 раз, либо во столько же раз должны сократиться потребности отдельного человека.
Надо ли говорить, что и то, и другое невозможно!
Поэтому более или менее приемлемый путь выхода из экологического кризиса, если такой выход существует и может быть найден, я вижу в форме некоторой длительной переходной программы изменения общества и окружающей среды, которая должна опираться как на программу технического перевооружения общества (дальнейшего развития технологий, возможно, преимущественно биотехнологий), так и на множество социальных программ — образования и переустройства общества, его потребностей, менталитета и выработки некоторого нравственного императива, о чем речь будет идти ниже. Другими словами, необходима стратегия человечества — термин, который я употреблял пока без сколь-нибудь подробной расшифровки, которая означает поиск качественно иного пути развития цивилизации, способного в конечном итоге обеспечить состояние коэволюции природы и общества.
С этих позиций становится очевидным, что связывать будущее человечество с развитием в том направлении, по которому оно шло после неолитической революции, и особенно последние столетия, крайне опасно. Это направление уже исчерпало свою потенцию. А декларировать возможность его простого совершенствования, сохранив шкалу привычных приоритетов, еще и вредно, поскольку порождает иллюзии, следование которым может привести только к катастрофе.
Поэтому, пока не поздно, необходимо вложить в понятие «устойчивое развитие» иной смысл, отличный от того, что предлагают политики и экономисты. На самом деле, мы должны говорить не об устойчивом развитии, а о Стратегии человечества, его совокупных действиях, способных однажды обеспечить коэволюцию человека и окружающей среды. Ее разработка мне представляется самой фундаментальной проблемой науки за всю историю человечества. Может быть, вся история человеческих знаний, нашей общей культуры всего лишь подготовительный этап для решения этой задачи, от реализации которой зависит и сам факт сохранения в биосфере нашего вида[5].
Стратегия человечества, т. е. целенаправленная система действий, нужных для облегчения переходного периода, с необходимостью должна иметь две составляющие: технико-технологическое перевооружение и утверждение в сознании людей новой нравственности как еще одного заслона против действия биосоциальных законов. Эти две стороны стратегии — два разных «мира»: их утверждение требует разных типов мышления. Но они нераздельны. Ни одна из программ ничего не значит без другой. Обсудим их последовательно.
Научно-технологическая компонента Стратегии значительно более проста — если в энвайроментальных проблемах можно говорить о простоте! Ее разработка — это огромный труд, с которым людям еще придется справиться. Однако очевидно, что мы не сможем в обозримом будущем и в обозримые сроки уменьшить наши потребности в несколько раз. Но мы способны уже в ближайшие десятилетия начать значительно эффективнее использовать природные ресурсы и даже при нынешнем уровне потребностей значительно снизить нагрузку на биосферу. Другими словами, надо научиться бороться с последствиями научно-технического прогресса средствами, которые должно создавать дальнейшее развитие науки и техники. Таков парадокс и такова диалектика развития вида homo sapiens.
И в деятельности людей уже есть примеры, дающие определенные ориентиры и вскрывающие новые трудности. Вот один из них.
В 50-х годах силами ученых была совершена так называемая зеленая революция. Ее смысл состоит в создании комплексной технологии земледелия для стран, лежащих в экваториальном поясе. Предложенная технология позволяла в несколько раз увеличить производство зерна и снять тем самым угрозу голода во многих развивающихся странах. Эта технология включала специальную обработку почв, структуру севооборотов, средства защиты растений, подбор сортов и многое другое. В целом каждое из этих мероприятий не представляло какого-либо особого научного достижения. Эффект достигался комплексностью подхода и четким согласованием отдельных операций.
Так или иначе, но во многих странах — в Индии, во многих латиноамериканских странах (Аргентина, Мексика) — проблема недостатка собственного хлеба была снята. Правда, технология производства зерна оказалась весьма дорогой. Ее внедрение потребовало значительных начальных капиталовложений. А это, в свою очередь, повлекло за собой целый ряд социальных последствий, показавших, что дело не только в технологии; о некоторых из этих следствий я скажу ниже. Но путь был указан.
Со времен Мальтуса будущее человечества связывалось с проблемой пищи, недостаток которой считался основной угрозой. Только позднее люди стали понимать, что вопрос куда глубже и не сводится только к проблеме пищи. Но это понимание не сняло продовольственной проблемы. В нынешнее время почти половина населения Земного шара недоедает, т. е. живет на грани перманентного голода. Проблема пищи остается одной из центральных.
Зеленая революция, казалось бы, показала путь преодоления этой беды. И, по-видимому, идя по этому пути, т. е. развивая эффективные технологии земледелия, человечество могло бы на обозримом интервале времени обеспечить растущее население планеты достаточным количеством полноценной пищи. Т. е. отдалить катастрофу еще на несколько десятков лет. Уже это очень важно! Поэтому программы создания новых технологий сельскохозяйственного производства необходимо должны присутствовать в основе стратегии.
Однако здесь следует сделать одно важное замечание. Можно спорить по поводу того количества людей, которое сможет прокормить планета при самой совершенной организации сельскохозяйственного производства. Но очевидно, что предел очень недалек и без ограничения рождаемости, без весьма жестко регламентированной демографической стратегии обойтись не удастся — правде надо смотреть в глаза!
Но проблема пищи не единственная, которая требует технических решений. А может быть, и не самая опасная. Проблема загрязнений и исчерпания минеральных ресурсов таит в себе еще большие опасности. Они чреваты даже генетическими последствиями, что будет означать перерождение самой природы человека как биологического вида. Что уже является катастрофой. Да и само крупномасштабное стихийное изменение структуры геохимических циклов сулит не только изменение климатических характеристик, но многие пока еще непредсказуемые следствия.
Поэтому технологическая программа должна охватывать множество очень разных направлений человеческой деятельности. Это и безотходные и энергосберегающие технологии, развитие электроники, биотехнологий и т. д. и т. п. Но вся эта деятельность носит локальный, я бы сказал даже, предупредительный характер, ориентированный на тайм-аут.
Здесь я не буду перечислять всех возможных опасностей и мер, необходимых для их предупреждения — об этом уже многое написано. Следует лишь понять, что равновесие биосферы уже нарушено, и процесс этот развивается по экспоненте. И перед человечеством встают вопросы, с которыми оно никогда ранее не встречалось. И первый из них: можно ли восстановить равновесие и на каком уровне, т. е. каковы будут характеристики этого равновесного состояния? Окажется ли это равновесие пригодным для жизни человека?
У нас ответа на подобные вопросы пока нет! А без него любые программы технологического перевооружения могут носить лишь превентивный характер, не решая ничего по существу.
И последнее — технологические программы должны сопрягаться с программами социальными. В противном случае технологические усовершенствования могут приводить к дополнительным и очень опасным напряжениям. Пример тому Аргентина, которая в первые послевоенные годы была одной из весьма богатых стран. Великое общечеловеческое благо, зеленая революция обернулась, трагедией для миллионов ее жителей. У большинства крестьян не было денег для внедрения новой технологии, цены на зерно стали падать, а стоимость земли расти. Нетрудно было предвидеть дальнейшее развитие событий. Крестьяне стали продавать землю и уходить в города, рождая люмпенизированный слой общества. На месте крестьянских хозяйств стали возникать латифундии, продуктивность сельского хозяйства возросла, а емкость внутреннего рынка стала сокращаться как шагреневая кожа. Хлеб начал экспортироваться в Европу, обогащая Голландию, Данию ... Аргентинские деньги стали оседать в Европе, а Аргентина — стремительно беднеть.
Стратегия человечества, как мы видим, должна иметь две очень разные компоненты: научно-технологическую и вторую — нравственную и социальную. Я очень верю в то, что человечество сможет найти разумные программы технического и технологического перевооружения общепланетарной цивилизации. И для этой веры уже есть реальная основа. Я думаю также, что «общепланетарный интеллект» сможет справиться и с выработкой прогноза о том, что будет представлять собой новое состояние равновесия биосферы и общества, и сформировать систему ограничений и действий, выполнение которых необходимо для перехода человечества в режим коэволюции с биосферой. Другими словами, я считаю вполне реалистичным предположить, что интеллект человечества уже сегодня способен понять, какими должны быть биосфера и общество будущего, чтобы обеспечить дальнейшее существование рода человеческого, и найти принципиальные решения для перехода биосферы и общества в новое состояние. Гарантию этого я вижу в том, что многое уже делается в нужном направлении. Но где гарантия того, что люди захотят принять разумные и даже, может быть, единственно возможные нормы своего поведения, своих действий и захотят перестроить свое общество? Ведь для этого нужны усилия и лишения. И здесь уместно несколько общих замечаний.
Не следует забывать, что биологически мы мало чем отличаемся от охотников за мамонтами. На протяжении миллионов лет жизнь первобытных стад определяли биосоциальные законы, которые оказались к началу палеолитической революции, вероятнее всего, уже закодированными в нашем генетическом аппарате. И теперь, как и тогда, человек вынужден ограничивать действие этих законов. Только теперь нам труднее, хотя и есть то, чего не доставало нашему далекому предку — понимание ситуации.
Нравственность, т. е. нравы и следование им (так же, как и многие традиции), как раз и рождается как один из естественных ограничителей действия биосоциальных законов. По мере изменения условий жизни меняются и требования к условиям общежития, т. е. меняются те или иные нравственные принципы. Чаще всего происходит появление новых или ужесточение старых принципов нравственности. Те же цели преследуют и законодательства. В самом деле, ведь любые законы ограничивают действия личности в угоду общественной стабильности. Если они разумны, разумеется.
Утверждение таких общественно необходимых норм и принципов поведения, которые принято называть нравственностью, происходит стихийно, и механизмы этого утверждения весьма малопонятны. Среди них, вероятнее всего, важную роль играют особенности цивилизации — традиции, специфика духовного мира данного народа и многое другое. Определенную роль играет и надорганизменный отбор. Но одно можно утверждать более или менее определенно — в их формировании, а тем более становлении, вряд ли когда-либо играло какое-нибудь целенаправленное начало. Уж очень много примеров, показывающих, сколь плохо усваиваются любые навязываемые принципы, если они не совмещены с цивилизационными особенностями, впитанными народами в плоть и кровь. Я не говорю о примерах типа морального кодекса строителя коммунизма, который вошел в историю в качестве анекдота. Но даже великие принципы христианства не очень умерили способности инквизиторов и праведных протестантов в их охоте за скальпами. А сколько времени потребовалось лютеранским странам, чтобы превратить отношение к труду как к «Божьему наказанию» в жизненную цель!
Вот почему я с большой долей сомнения говорю о программах культуры и нравственности. Тем более, что одних нравственных начал, т. е. системы нравов, образцов поведения людей будет еще недостаточно. Мне кажется, что необходима более глубокая моральная перестройка самого духа и смысла человеческой культуры. Возможно ли это? И за ограниченное количество времени?
И несмотря на все сомнения, я говорю о том, что другого пути у нас нет!
Думая о возможных подходах к решению подобных вопросов, мы переходим уже в сферу духовного мира человека, вторгаемся в его взаимоотношения с обществом, сталкиваемся с проблемой его готовности подчинить сегодняшнее поведение обеспечению будущих поколений. А подобные проблемы уже тесно связаны с особенностями культуры и цивилизаций, и в их решении нет стандартных подходов. И на фоне таких общих гуманитарных проблем предстоит научиться решать проблемы конкретные, которые в наибольшей степени чреваты катастрофическими исходами.
Одной из первых трудностей, с которой человечеству придется неизбежно столкнуться, окажется объединение проблем создания общепланетарной научно-технической политики и разделения ресурсов, в том числе и интеллектуальных. Несколько разделов этой работы я посвятил модернизации, т. е. процессу естественной (стихийной, спонтанной) перестройки технологического фундамента цивилизации и связанных с ней изменений жизненных стандартов. Но в современных условиях научно-техническая стратегия перехода к режиму коэволюции должна быть еще и направленной: деятельность людей придется подчинить, вероятнее всего, довольно жесткой регламентации. Другими словами, предстоит новая модернизация и куда более трудная, чем предыдущая, поскольку у цивилизаций будет меньше и времени и возможностей адаптироваться к новым условиям жизни. И разные цивилизации будут очень по-разному воспринимать эту новую реальность, эту новую модернизационную волну. Тем более, что с ней будут тесно связаны и взаимоотношения с другими странами, и переустройство быта и правил общежития, включая и регламентацию жизни семьи. Во всяком случае, планирование рождаемости — правде надо смотреть в глаза!
И вот здесь мы сталкиваемся с тем, что сказанное может быть одними и теми же словами приведет к самому разному пониманию целей и средств этой модернизации. Произнося, например, «права человека» американец будет думать одно, мусульманин — другое, а японец — третье. Кстати, с этим мы уже сталкиваемся сегодня. Руководители и ученые могут договориться о многом, но цивилизации могут не воспринять этой договоренности. И тогда возникнут фронты взаимного непонимания, подозрительности и вражды.
Запад, точнее евро-американская цивилизация, привык к лидерству. Не только ее техника, но и ее атрибуты массовой культуры распространились по всей планете. Ее образ жизни и ее уровень кажется общепринятым стандартом, к которому многие стремятся. Но с этим образом жизни, с «американской мечтой» всем придется расставаться, и тяжелее всего это будет сделать самим американцам. И вряд ли огромный патриотически настроенный народ без борьбы откажется от достигнутого.
Развитие ситуации, которая здесь возникнет, предсказать очень трудно. Надо помнить о том, что раскрепощение творческого потенциала личности, ее инициативы и впредь будет крайне важно для человечества: новые технологии, новая организация труда, новые идеи и новые пути в познании мира будут непрерывно возникать в недрах этой цивилизации. Но такая свобода — это двуликий Янус. Она неизбежно станет мешать утверждению ряда новых нравственных начал, ограничивающих инициативу личности, подчиняющую ее некоторым коллективным обязанностям. Мне, например, очень малопонятно, как американец, реализовавший «американскую мечту», т. е. живущий в домике с садиком и имеющий на счету несколько десятков тысяч «зеленых», сможет принять свою принадлежность к одной «команде» с аборигеном Новой Гвинеи (и даже Японии). Я скорее готов поверить, что его поведение будет напоминать «правила игры» его протестантских предков, которые завоевали Америку. Тем более, что речь будет идти о делении ресурсов, как и в те далекие времена. Другими словами, в богатстве и индивидуализме заложены очень опасные «корни зла», которые придется выкорчевывать. Причем самим американцам. А это будет совсем не просто! А если все останется по-старому, то хуже будет всем.
К тому же потенциальные возможности индивидуализма уже, может быть, и близки к исчерпанию. Мы сетуем у себя в России, что наука, конструкторская деятельность, серьезная литература и музыка не находят спроса. Для себя мы легко находим оправдания в особенностях смутного времени, когда продавец ларька смотрит свысока на интеллектуала. Но ведь нечто подобное происходит и в США. Наука и интеллектуальный уровень общества поддерживаются в этой стране преимущественно за счет эмиграции. Эти процессы требуют глубокого анализа, тем более что при нынешнем поведении общества они неотвратимы!
Определенные преимущества будет иметь в первое время японская цивилизация. Ее коллективизм и дисциплина личности позволят легче приспособиться к меняющимся условиям жизни. Однако в перспективе некоторые особенности японского коллективизма могут оказаться препятствием к дальнейшему развитию в нужном направлении.
Я уже обращал внимание на принцип «забивания гвоздей», на тенденцию нивелировать человеческие достоинства и личные успехи (всем равные оценки в школе, оплата по стажу работы в компании, а не по заслугам и т. д.). Значит, тогда, когда понадобятся предельное напряжение творческих сил, фантазии для отыскания приемлемых решений, японская цивилизация снова сможет оказаться в стороне от основного русла «планетарной перестройки» (если найдется интеллектуальный лидер!). Вспомним, что Курилы начали осваивать не японцы, а русские, которые пришли пешком из Москвы! Это ли не тест для размышлений?
Далее, японская цивилизация очень далека от других цивилизаций Тихоокеанского региона. И китайцам или вьетнамцам порой куда легче найти общий язык с европейцами, чем со своими соседями. И подобная трудность контактов сочетается у японцев с глубокой убежденностью в абсолютном превосходстве собственной цивилизации, в том, что именно она должна дать стандарты будущей жизни. Поэтому по границам японской цивилизации тоже неизбежны глубокие цивилизационные разломы и конфронтационные ситуации.
Но особенно опасный разлом возникнет на границах цивилизации мусульманского мира.
Если японской, китайской и другим цивилизациям Тихоокеанского региона из-за присущего им коллективизма и дисциплины будет, вероятно, легче, чем Западу, принять необходимые ограничения во имя общества в целом, то в мусульманском мире «западная регламентация» окажется совершенно неприемлемой. Она противоречит шариату и с ним не совместима. Тем более, что стеснение своей жизни (и особенно ограничение рождаемости) нужно не для спасения правоверных, а и всех тех неверных, которые населяют остальную часть земного шара. Как здесь добиться взаимопонимания, как выстроить вектор совместных усилий — от ответа на эти вопросы зависит наша общая судьба — и правоверных, и неверных! Тем более, что у первых неизбежно и достаточно скоро окажется в руках ядерное оружие.
Вот в такой интерпретации мне представляется та проблема, которую ныне принято называть «проблемой Север — Юг». Но эта картина не будет достаточно отчетливой, если мы не примем во внимание существование грандиозного пространства Северной Евразии, которая сегодня называется Россией.
В той совершенно новой геополитической ситуации, которая начинает складываться на планете, очень важно понять место и роль России, ее возможные перспективы. И не только с точки зрения русского человека, а и с позиции ее возможного вклада в общепланетарный процесс и в предотвращение или смягчение конфронтации по линиям цивилизационных разломов. Но сначала поговорим о чисто российских проблемах.
Я вижу две разные ипостаси, способные кардинально повлиять на судьбу России. Первая — это ее географическое положение. Север Евразии — мост между двумя очень разными цивилизациями, позволяющий использовать опыт и мудрость обоих берегов. Да и уровень нашей жизни совсем не американский, и нам куда легче, чем Западу, принять неизбежные ограничения экологического императива.
Вторая — система традиций России, позволяющая сочетать многие особенности европейского Запада и тихоокеанского Востока. Разумное использование этих возможностей определит и достаточно оптимистические перспективы. Оптимизм, конечно, весьма условный — в надвигающемся кризисе наша страна может оказаться лишь в положении несколько более легком, чем многие другие страны, и линии наших цивилизационных границ легче сохранить как границы холодных противостояний, чем многие другие линии разломов. Но эти оптимистические возможности еще следует умело реализовать. А на нашем политическом горизонте пока не видно общественных деятелей, способных достаточно глубоко и отчетливо понять специфику переживаемой эпохи.
Есть еще некоторые трудности, которые могут обернуться общепланетарной катастрофой. Трагедией распада Советского Союза мы отброшены далеко назад. Сегодня нация пока не готова откликнуться на масштабные дела, как это случилось с нашей страной после окончания гражданской войны, когда был принят план ГОЭЛРО или после Великой Отечественной войны, когда народ взялся за восстановление страны. Его духовный настрой совершенно иной. Разделить, украсть или где-нибудь что-то заработать — на это толкает людей наша действительность и воля «демократов».
Мы бесконечно слабеем и начинаем напоминать собаку на сене, ибо под нами несметные сокровища разнообразных ресурсов, столь нужных всем. Это и залежи ископаемых и бескрайние малозаселенные территории. У нас все это могут легко отнять, даже без сполохов ядерных ударов, если мы сегодня по-хозяйски не распорядимся своим будущим. Но подобное развитие событий может однажды переполнить чашу терпения народа и тогда… Я не настолько ценю мудрость соседних цивилизаций, чтобы поверить в то, что они способны понять, сколь важно для всей планеты иметь сильную Россию, интеллект и ресурсы которой могут сыграть выдающуюся роль в утверждении нового равновесия человечества и природы.
Я уже попытался объяснить свое видение складывающейся геополитической ситуации: все нарастающее противостояние группы тихоокеанских и атлантической (европейско-американской) цивилизаций, однако не переходящее в вооруженную борьбу и появление «горячих фронтов» на линиях разломов мусульманской и других цивилизаций, грозящих ядерной катастрофой. И прежде всего евро-американской цивилизации, перестройка которой будет неизбежно сопровождаться снижением уровня жизни и ограничением в использовании природных ресурсов. А на это вряд ли легко пойдут сегодняшние лидеры технотронной цивилизации.
Вот в этой ситуации роль России может оказаться чрезвычайно важной. И дело не и том, что у нас есть ресурсы, нужные всей планете, и наше географическое положение как бы связывает в единое целое все Северное полушарие. Россия обладает уникальным ядерным потенциалом сдерживания. Если к этому добавить, что тысячелетие совместной жизни с мусульманскими народами дало нам тоже уникальный опыт, то не очень трудно увидеть, сколь эффективной может оказаться наша роль «учредителей компромиссов».
Именно компромиссов, ибо мир XXI в. либо перестанет существовать, либо сделается миром компромиссов. И есть все объективные предпосылки для устойчивых компромиссов: эра антагонистических конфликтов ушла в прошлое, теперь у всех цивилизаций наряду с их собственными целями возникла и общая цель — обеспечить сохранение на Земле человечества.
Но это уже специальная тема, требующая более глубокого уровня политологического анализа. Пока же мне трудно назвать политиков, которые на этот счел имеют свое мнение.
Мне кажется, что современная политология необходимо должна обрести новые горизонты. Экологические императивы приведут к новому видению расклада сил, причин и характера возможных конфронтации. Очень важно почувствовать динамику происходящего и темпы нарастания конфронтационных явлений. Нужно видеть и существование демпфирующих факторов, разумное использование которых может способствовать отступлению непосредственной опасности и дать людям время оглядеться и найти приемлемые решения.
В качестве основного вывода проведенного анализа я полагаю необходимым четко заявить о том, что никакого устойчивого развития в том примитивном смысле, в каком этот термин вошел в официальные документы (в том числе и в решения конференции в Рио де Жанейро) в нынешних условиях быть не может.
Термин «устойчивое развитие» можно использовать, но его следует трактовать по-иному — как обозначение стратегии переходного периода, в результате которого может возникнуть режим коэволюции человека и природы.
Сегодня мы еще не готовы к тому, чтобы говорить о Стратегии переходного периода как о некотором целостном замысле. Тем не менее уже просматривается несколько направлений человеческой деятельности, которые могут сыграть роль обоснования будущей Стратегии и, может быть, ее первых шагов. Вот некоторые из них: а. Изучение структуры коэволюции как некоторого равновесного состояния природы и общества. Используя понятие «равновесное состояние», я в действительности имею в виду некоторое квазиравновесие, когда характерное время изменения параметров биосферы достаточно велико, во всяком случае значительно больше времени жизни одного поколения. б. Разработка возможных вариантов технико-технологического преобразования производительных сил и выработка соответствующих рекомендаций правительствам и корпорациям. в. Изучение особенностей новой модернизационной волны и попытка прогнозировать возможные реакции на нее различных цивилизаций. г. Политологический анализ возможных противостояний и выявление наиболее опасных цивилизационных рубежей и отдельных точек. Их серьезное, не политиканствующее обсуждение на общепланетарном уровне. д. Ну и самое главное — проинформировать общество о реальном состоянии дел, лишить его возможных иллюзий и начать его экологическое и политологическое просвещение с ориентацией на то общее, что должны содержать все цивилизации XXI в.
Сегодня говорят о необходимости формирования новой нравственности. Разговор о нравственности и ее утверждение действительно необходимы. Без этого у человечества не будет будущего. Но я совсем не убежден, что надо изобретать какие-либо новые принципы взаимоотношения людей. Необходимое уже сказано — это принципы Нагорной проповеди. Если бы они действительно вошли в плоть и кровь людей, если бы люди научились «любить людей» и чувствовать ответственность за судьбу других, независимо от цвета кожи и принадлежности к той или иной цивилизации, то отыскание необходимых компромиссов, вероятно, не составляло бы проблемы.
Но вот как добиться, чтобы эти принципы стали настоящим человеческим alter ego, и есть главный вопрос. И для его решения формирования нравственных принципов недостаточно! Мы переходим в сферу морали — понятия более тонкого, связанного с духовным миром человека, его ориентацией на внутренние ценности. Так от вопросов экологии и политологии мы неизбежно должны перейти к обсуждению проблем эволюции внутреннего мира человека. Вот здесь, как я в этом убежден, и лежит ключ к самому главному — сохранению вида homo sapiens на планете.
[1] Развитие цивилизации, формирование ее особенностей не определяется однозначно материальными условиями. Оно тесно связано с характером духовного мира народа. А это еще одна компонента общего процесса развития, связанная с остальными, в то же время самостоятельная. Процесс эволюции человечества, его истинная многоплановая история мне напоминает дельту реки со множеством протоков. Каждый из них может порой течь совершенно самостоятельно, подчинясь своим законам, на много отдаляясь от основного русла. Но однажды он неизбежно возвращается в его лоно, меняя его структуру и качество воды, а иногда даже и ее цвет.
[2] Тойнби полагал, что религия является одной из основных характеристик цивилизации и даже определяет цивилизацию. Я же думаю, что наоборот — цивилизация выбирает религию. Не мог Ближний Восток принять христианство с его свободой совести и ответственностью человека за его дела. Даже заповедь «не убий!» не была для христиан абсолютом. Вспомним евангелие от Матфея, где говорится о том, что могут возникнуть ситуации, когда надо продать одежды и купить меч! Я думаю, что именно шариат с его четкой регламентацией жизни и деятельности правоверных наиболее полно отвечал потребностям цивилизации Ближнего Востока. Не столько само учение Магомета, сколько шариат.
[3] Именно такой мне представляется проблема «Север—Юг», во всяком случае, первый этап этой конфронтации.
[4] Последнее вовсе не означает, что человечеству не следует вмешиваться в структуру процессов, протекающих в биосфере, и изменять их, приспосабливая к своим потребностям. Но одновременно необходимо изменять и самого себя, т. е. менять собственные потребности, без чего утверждение необходимого равновесия невозможно. Другими словами, необходимо действовать с обеих сторон для того, чтобы обеспечить состояние «коэволюции человека и биосферы», в рамках которого только и окажется возможным дальнейшее существование человечества.
[5] В 20-х годах академик Л. С. Берг выдвинул идею о направленности эволюции. Он назвал это явление номогенезом (мне казалось, что более правильно было бы его назвать ноогенезом). Далеко не со всем, что утверждал Л. С. Берг, можно согласиться, но определенная направленность эволюции существует, причем «траектория» этого процесса не единственна: существуют точки ее ветвления — так называемые бифуркации. Более того, утверждение о том, что сегодня мы подходим к новому разветвлению возможных путей эволюции, мне представляется достаточно обоснованным. Один путь — продолжение того эволюционного развития, которому следовала биосфера планеты со всей той направленностью, которая вытекает из постулатов универсального эволюционизма. Его перспективы. очевидны: постепенная и достаточно быстрая деградация вида homo sapiens и исключение его из состава биосферы. Другой путь — целенаправленного «ноосферогенеза». Но для его реализации необходимо совокупное общепланетарное усилие, которое я и называю Стратегией человечества.