|
Тема 4
Кант, И. Сочинения в шести томах [Под общ. ред. В.Ф. Асмуса, А.В. Гулыги, Т.И. Ойзермана]. Т. 4. Ч. 1. – М.: Мысль, 1965
Імануїл Кант. Критика практичного розуму
ВВЕДЕНИЕ
Об идее критики практического разума
Теоретическое применение разума занималось предметами одной только познавательной способности, и критика разума в отношении этого применения касалась, собственно, только чистой познавательной способности, так как эта способность возбуждала подозрение, которое потом и подтверждалось, что она слишком легко теряется за своими пределами среди недостижимых предметов или же противоречащих друг другу понятий. Иначе обстоит дело с практическим применением разума. Здесь разум занимается определяющими основаниями воли, а воля – это способность или создавать предметы, соответствующие представлениям, или определять самое себя для произведения их (безразлично, будет ли для этого достаточна физическая способность или нет), т. е. свою причинность. В самом деле, разум может по крайней мере дойти до определения воли и всегда имеет объективную реальность постольку, поскольку это зависит от воления. Здесь, следовательно, первый вопрос таков: достаточно ли одного лишь чистого разума самого по себе для определения воли, или же он может быть определяющим основанием ее, только будучи эмпирически обусловленным? И вот появляется здесь понятие причинности, обусловливаемое критикой чистого разума, хотя и не могущее быть показанным эмпирически, а именно понятие свободы; и если мы можем теперь найти основание для доказательства того, что это свойство действительно присуще человеческой воле (и таким образом также и воле всех разумных существ), то этим было бы доказано не только то, что чистый разум может быть практическим, но и то, что только он, а не эмпирически ограниченный разум есть безусловно практический разум. Следовательно, здесь мы будем иметь дело с критикой не чистого практического, а только практического разума вообще. В самом деле, чистый разум, если только будет доказано, что таковой существует, не нуждается ни в какой критике. Он сам содержит в себе путеводную нить для критики всего своего применения. Следовательно, критика практического разума вообще имеет своей обязанностью удерживать эмпирически обоснованный разум от притязания, будто исключительно он один служит определяющим основанием воли. Применение чистого разума, если не подлежит сомнению, что таковой существует, имманентно; эмпирически обусловленное же применение, которое притязает на единовластие, трансцендентно и проявляется в требованиях и заповедях, которые совершенно выходят за пределы разума, а это прямо противоположно тому, что можно было сказать о чистом разуме в его спекулятивном применении.
Но так как все еще имеется чистый разум, познание которого лежит здесь в основе практического применения, то и деление критики практического разума, согласно общему плану, должно соответствовать делению критики спекулятивного разума. Следовательно, мы будем иметь в ней учение о началах и учение о методе, а в учении о началах будем иметь в качестве первой части аналитику как правило истины и диалектику как изложение и устранение видимости в суждениях практического разума. Но порядок в подразделении аналитики будет уже обратным тому, который был принят в критике чистого спекулятивного разума. Дело в том, что в данной критике мы, начиная с основоположений, будем идти к понятиям и уже от них, где возможно, к чувствам; в критике же спекулятивного разума мы должны были начинать с чувств и заканчивать основоположениями. Причина этого в свою очередь заключается в том, что теперь мы имеем дело с волей и должны рассматривать разум не в отношении к предметам, а в отношении к воле и ее причинности, так как основоположения об эмпирически не обусловленной причинности должны составлять начало, сообразно с которым единственно и можно попытаться установить наши понятия об определяющем основании такой воли, о ее применении к предметам и, наконец, в отношении к субъекту и его чувственности. Закон причинности из свободы, т. е. какое-то чистое практическое основоположение, здесь неизбежно составляет начало и определяет предметы, к которым оно только и может иметь отношение.
КРИТИКИ ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
УЧЕНИЕ ЧИСТОГО ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА
О НАЧАЛАХ
КНИГА ПЕРВАЯ
АНАЛИТИКА ЧИСТОГО ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Об основоположениях чистого практического разума
§ 1
Дефиниция
Практические основоположения суть положения, содержащие в себе общее определение воли, которому подчинено много практических правил. Они бывают субъективными, или максимами, если условие рассматривается субъектом как значимое только для его воли; но они будут объективными, или практическими, законами, если они признаются объективными, т.е. имеющими силу воли каждого разумного существа.
Примечание
Если допускают, что чистый разум может заключать в себе практическую основу, т.е. достаточную для определения воли, то имеются практические законы; а там, где этого нет, все практические основоположения будут только максимами. В воле разумного существа, на которую оказывается патологическое воздействие, может иметь место столкновение с им же признанными практическими законами. Так, кто-нибудь может сделать своей максимой не оставлять неотмщенным ни одного оскорбления, и тем не менее он может понять, что это не практический закон, а только его максима; как правило же, для воли каждого разумного существа в одной и той же максиме это может не соответствовать самому себе. В познании природы принципы того, что происходит (например, принцип равенства действия и противодействия в передаче движения), суть вместе с тем и законы природы, так как там применение разума теоретическое и определяется характером объекта. В практическом познании, т.е. таком, которое имеет дело только с определяющими основаниями воли, основоположения, которые мы составляем себе, потому еще не законы, которым неизбежно подчиняются, что в сфере практического разум имеет дело с субъектом, а именно со способностью желания, с особым характером которой правило может многоразлично сообразоваться. – Практическое правило есть всегда продукт разума, потому что оно предписывает поступок в качестве средства для [достижения] результата как цели. Но для существа, у которого разум не единственное определяющее основание воли, это правило есть императив, т.е. правило, которое характеризуется долженствованием, выражающим объективное принуждение к поступку, и которое означает, что, если бы разум полностью определил волю, поступок должен был бы неизбежно следовать этому правилу. Императивы, следовательно, имеют объективную значимость и совершенно отличаются от максим как субъективных основоположений. Императивы определяют или условия причинности разумного существа как действующей причины только в отношении результата и достаточности для него, или же определяют только волю, [безразлично], будет ли она достаточной для результата или нет. Первые – это гипотетические императивы и содержат в себе только предписания умения; вторые, напротив, будут категорическими и исключительно практическими законами. Максимы, следовательно, хотя и основоположения, но не императивы. А сами императивы, если они обусловлены, т.е. определяют волю не просто как волю, а только в отношении желаемого результата, т.е. если они гипотетические императивы, они, правда, практические предписания, но не законы. Законы должны в достаточной мере определять волю как волю еще до того, как я спрошу себя, обладаю ли я способностью, необходимой для желаемого результата, или чтό мне надо делать, чтобы достичь его; стало быть, законы должны быть категорическими, иначе они не законы, так как у них не будет необходимости, которая, если она должна быть практической, не должна зависеть от патологических, стало быть случайно приданных воле, условий. Если, например, кому-нибудь говорят, что в молодости надо работать и быть бережливым, дабы в старости не терпеть нужду, то это верное и вместе с тем важное практическое предписание воли. Но нетрудно видеть, что воля здесь будет обращена на нечто другое, о чем предполагается, что она этого желает; а это желание надо предоставить ему, самому субъекту действия, все равно, предвидит ли он также и другие вспомогательные источники, кроме им самим приобретенного состояния, или вообще не надеется дожить до старости, или думает, что в случае нужды ему едва ли удастся извернуться. Разум, из которого только и могут возникать все правила, кои должны содержать в себе необходимость, хотя и вкладывает в это свое предписание также и необходимость (ведь без этого оно не было бы императивом), но эта необходимость обусловлена лишь субъективно и ее нельзя предполагать во всех субъектах в равной степени. Но для законодательства разума требуется, чтобы оно имело своей предпосылкой только себя самого, так как правило лишь тогда обладает объективной и всеобщей значимостью, когда оно имеет силу без случайных, субъективных условий, отличающих одно разумное существо от другого. Если кому-нибудь говорят, что он никогда не должен давать ложных обещаний, то это есть правило, касающееся только его воли, все равно, будут ли им достигнуты те цели, которые он может иметь, или нет; чистое воление есть то, что должно быть определено посредством указанного правила совершенно a priori. Если же окажется, что это правило практически верно, то оно закон, так как оно – категорический императив. Таким образом, практические законы относятся только к воле независимо от того, чтόсоздается ее причинностью, и от этой причинности (как относящейся к чувственно воспринимаемому миру) можно отвлечься, чтобы иметь эти законы как чистые законы.
§ 2
Теорема І
Все практические принципы, которые предполагают объект (материю) способности желания как определяющее основание воли, в совокупности эмпирические и не могут быть практическими законами.
Под материей способности желания я разумею предмет, действительности которого желают. Если желание обладать этим предметом предшествует практическому правилу и если оно служит условием для того, чтобы сделать это правило принципом, то я говорю (во-первых), что этот принцип в таком случае всегда эмпирический. В самом деле, тогда определяющее основание свободного выбора (Willkűr) есть представление об объекте и то отношение этого представления к субъекту, которым способность желания определяется к осуществлению этого объекта. А такое отношение к субъекту называется удовольствием, доставляемым действительностью предмета. Следовательно, это удовольствие надо было бы предполагать как условие возможности определения произвольного выбора. Но ни об одном представлении о каком-нибудь предмете, каким бы оно ни было, нельзя a priori знать, связывается ли оно с удовольствием или с неудовольствием или будет [к ним] безразличным. Следовательно, в таком случае определяющее основание произвольного выбора всегда должно быть эмпирическим, стало быть, и практический материальный принцип, который предполагает его как условие, должен быть таким же.
А так как (во-вторых) принцип, который основывается только на субъективном условии восприимчивости к удовольствию или неудовольствию (которое всегда познается только эмпирически и не может иметь одинаковой значимости для всех разумных существ), хотя и может служить для субъекта, который обладает ею, его максимой, но даже и для него (так как в этом принципе нет объективной необходимости, которую надо познавать a priori) не может служить законом, - то такой принцип никогда не может быть практическим законом.
§ 3
Теорема ІІ
Все материальные практические принципы, как таковые, суть совершенно одного и того же рода и подпадают под общий принцип себялюбия или личного счастья.
Удовольствие, доставляемое представлением о существовании вещи, поскольку оно должно быть определяющим основанием желания обладать этой вещью, зиждется на восприимчивости субъекта, так как это удовольствие зависит от существования предмета; стало быть, оно относится к чувственности, а не к рассудку, который выражает отношение представления к объекту согласно понятиям, а не субъекту согласно чувствам. Оно, следовательно, лишь постольку бывает практическим, поскольку ощущение приятного, которое субъект ожидает от действительности предмета, определяет способность желания. А сознание приятности жизни у разумного существа, постоянно сопутствующее ему на протяжении всего его существования, есть счастье, а принцип сделать счастье высшим, определяющим основанием произвольного выбора есть принцип себялюбия. Таким образом, все материальные принципы, которые определяющее основание произвольного выбора полагают в удовольствии или неудовольствии, испытываемых от действительности какого-нибудь предмета, совершенно одинаковы в том смысле, что все они относятся к принципу себялюбия или личного счастья.
Вывод
Все материальные практические правила полагают определяющее основание воли в низшей способности желания, и если бы не было чисто формальных законов ее, которые в достаточной мере определяли бы волю, то нельзя было бы допустить и какую-либо высшую способность желания....
§ 4
Теорема ІІІ
Если разумное существо должно мыслить себе свои максимы как практические всеобщие законы, то оно может мыслить себе их только как такие принципы, которые содержат в себе определяющее основание воли не по материи, а только по форме.
Материя практического принципа – это предмет воли, а этот предмет – или определяющее основание воли, или нет. Если он определяющее основание воли, то правило воли подчиняется эмпирическому условию (отношению определяющего представления к чувству удовольствия и неудовольствия) и, следовательно, не есть практический закон. А от закона, если в нем отвлекаются от всякой материи, т. е. от каждого предмета воли (как определяющего основания), не остается ничего, кроме формы всеобщего законодательства. Следовательно, разумное существо или не может свои субъективно практические принципы, т. е. максимы, мыслить себе также и в качестве всеобщих законов, или оно должно признать, что одна лишь форма их, согласно которой максимы подходят для всеобщего законодательства, сама по себе делает их практическими законами.
Примечание
Даже самый обыденный рассудок без всякого указания может решить, какая форма максимы подходит для всеобщего законодательства и какая нет. Я, например, сделал себе максимой увеличить свое состояние всеми верными средствами. В данное время у меня имеется депозит, владелец которого умер и не оставил никакой расписки. Конечно, есть подходящий случай применить мою максиму. Теперь я хочу только знать, может ли эта максима иметь силу и как всеоющий закон. Итак, я применяю ее к настоящему случаю и спрашиваю: может ли она принять форму закона, стало быть, могу ли я посредством своей максимы установить также и такой закон: каждый может отрицать, что он принял на хранение вклад, если этого никто доказать не может? И я тотчас обнаруживаю, что такой принцип, будучи законом, уничтожил бы сам себя, так как это привело бы к тому, что вообще никто не будет отдавать деньги на хранение. Практический закон, признаваемый мной таковым, должен быть годен для всеобщего законодательства; это тождественное суждение, и, следовательно, оно само по себе ясно. Но если я говорю: моя воля подчинена практическому закону, то я не могу ссылаться на свою склонность (например, в настоящем случае на мою жадность) как на определяющее основание, подходящее для всеобщего практического закона; в самом деле, так как эта склонность слишком далека от того, чтобы быть пригодной для всеобщего законодательства, то в форме всеобщего закона она, скорее, должна уничтожить себя. ...
§ 7. Основной закон чистого практического разума
Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства.
Примечание
Чистая геометрия имеет постулаты в качестве практических положений, которые не содержат в себе ничего, кроме предположения, что нечто можно сделать, если требуется, чтобы это было сделано; они единственные положения чистой геометрии, касающиеся существования. Следовательно, они практические правила, подчиненные проблематическому условию воли. Но здесь правило гласит: непременно следует поступать определенным образом. Практическое правило, следовательно, необусловленно, стало быть, представлено a priori как категорическ практическое положение, которім воля безоговорочно и непосредственно (самим практическим правилом, которое здесь, следовательно, есть закон) определяется объективно. В самом деле, чистый, сам по себе практический разум здесь уже непосредственно законодательствующий. Воля мыслится как независимая от эмпирических условий, стало быть, как чистая воля, как определенная одной лишь формой закона; и это определяющее основание рассматривается как высшее условие всех максим. Такое положение вещей довольно странное и не имеет себе подобного в остальном практическом познании. Действительно, априорная мысль о возможном всеобщем законодательстве, которая, следовательно, есть лишь проблематическая мысль, безусловно предписывается как закон, ничего не заимствуя из опыта или какой-либо внешней воли. Но это и не такое предписание, согласно которому поступок должен быть совершен, благодаря чему возможен желаемый результат (ведь тогда правило было бы всегда обусловлено физически), а представляет собой правило, которое a priori определяет только волю в отношении формы ее максимы. И тогда закон, который служит только ради субъективной формы основоположения, можно по крайней мере мыслить как определяющее основание благодаря объективной форме закона вообще. Сознание такого основного закона можно назвать фактом разума, так как этого нельзя измыслить из предшествующих данных разума, например из сознания свободы (ведь это сознание нам заранее не дано); оно само по себе навязывается нам как априорное синтетическое положение, которое не основывается ни на каком – ни на чистом, ни на эмпирическом – созерцании, хотя это положение должно быть аналитическим, если предполагают свободу воли, для кторой, однако, как для положительного понятия, необходимо было бы интеллектуальное созерцание, которого здесь допустить нельзя. Но для того чтобы рассматривать этот закон без ложных толкований как данный, надо заметить, что он не эмпирический закон, а единственный факт чистого разума, который провозглашается таким образом как первоначально законодательствующий разум (sic volo, sic jubeo).
Вывод
Чистый разум сам по себе есть практический разум и дает (людям) всеобщий закон, который мы называем нравственным законом. ...
§ 8
Теорема IV
Автономия воли есть единственный принцип всех моральных законов и соответствующих им обязанностей; всякая же гетерономия произвольного выбора не создает никакой обязательности, а, скорее, противостоит ее принципу и нравственности воли. Единственный принцип нравственности воли состоит именно в независимости от всякой материи закона (а именно от желаемого объекта) и вместе с тем в определении произвольного выбора одной лишь всеобщей законодательной формой, к которой максима должна быть способна. Но эта независимость есть свобода в негативном смысле, а собственное законодательство чистого и, как чистого, практического разума есть свобода в положительном смысле. Следовательно, моральный закон выражает не что иное, как автономию чистого практического разума, т. е. свободы, и эта свобода сама есть формальное условие всех максим, только при котором и могут они быть согласны с высшим практическим законом. Если поэтому материя воления, которая не может быть ничем иным, как только объектом желания, связываемого с законом, входит в практический закон как условие его возможности, то возникает гетерономия произвольного выбора, а именно зависимость от закона природы, предписывыающего следовать какому-нибудь побуждению или склонности; тогда воля не устанавливает себе закона, а дает себе только предписание для разумного следования патологическим законам; но максима, которая таким образом никогда не может содержать в себе всеобще-законодательной формы, не только не устанавливает обязательности, а сама противостоит принципу чистого практического разума, а тем самым и нравственному образу мыслей, хотя бы поступок, вытекающий отсюда, и был законосообразным. ...
Фрідріх Енгельс. Діалектика природи.
ВВЕДЕНИЕ В «ДИАЛЕКТИКУ ПРИРОДЫ»
И человек возникает путем диференцирования, и не только индивидуально, - развиваясь из одной единственной яйцевой клетки до сложнейшего организма, какой только производит природа, - но и в историческом смысле. Когда после тысячелетней борьбы рука, наконец, диференцировалась от ноги и установилась прямая походка, то человек отделился от обезьяны, и была заложена основа для развития членораздельной речи и для мощного развития мозга, благодаря которому образовалась до сих пор непроходимая пропасть между человеком и обезьяной. Специализация руки означает появление орудия, а орудие означает специфически человеческую деятельность, преобразующее обратное воздействие человека на природу – производство. И животные в более узком смысле имеют орудия, но лишь в виде членов своего тела: муравей, пчела, бобр; и животные производят, но их производственное воздействие на окружающую природу является по отношению к этой последней равным нулю. Лишь человеку удалось наложить свою печать на природу: он не только переместил различные виды растений и животных, но изменил также внешний вид и климат своего местожительства, изменил даже самые растения и животных до такой степени, что результаты его деятельности могут исчезнуть лишь вместе с общим омертвением земного шара. И этого всего он добился прежде всего при посредстве руки. Даже паровая машина, являющаяся до сих пор самым могущественным его орудием для преобразования природы, в последнем счете, именно как орудие, основывается на деятельности руки. Но параллельно с развитием руки шаг за шагом развивалась и голова, возникало сознание – сперва условий отдельных практических полезных результатов, а впоследствии, на основе этого, у народов, находившихся в более благоприятном положении, - понимание законов природы, обусловливающих эти полезные результаты. А вместе с быстро растущим познанием законов природы росли и средства обратного воздействия на природу; при помощи одной только руки люди никогда не создали бы паровой машины, если бы вместе и наряду с рукой и отчасти благодаря ей не развился соответственным образом и мозг человека.
РОЛЬ ТРУДА В ПРОЦЕССЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ ОБЕЗЬЯНЫ
В ЧЕЛОВЕКА
Труд – источник всякого богатства, утверждают политэкономы. Он действительно является таковым наряду с природой, доставляющей ему материал, который он превращает в богатство. Но он еще и нечто бесконечно большее, чем это. Он – первое условие всей человеческой жизни, и притом в такой степени, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека.
Много сотен тысячелетий тому назад, в еще не поддающийся точному определению промежуток времени того периода в развитии земли, который геологи называют третичным, предположительно к концу этого периода, жила где-то в жарком поясе – по всей вероятности, на обширном материке, ныне погруженном на дно Индийского океана, - необычайно высокоразвитая порода человекообразных обезьян. Дарвин дал нам приблизительное описание этих наших предков. Они были сплошь покрыты волосами, имели бороды и остроконечные уши и и жили стадами на деревьях.
Под влиянием в первую очередь, надо думать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку. Этим был сделан решающий шаг для перехода от обезьяны к человеку.
Все существующие еще ныне человекообразные обезьяны могут стоять прямо и передвигаться на одних только ногах, но лишь в случае крайней необходимости и в высшей степени неуклюже. Их естественное передвижение совершается в полувыпрямленном положении и включает употребление рук.Большинство из них при ходьбе опираются о землю средними фалангами согнутых пальцев рук и, поджимая ноги, продвигают тело между длинными руками, подобно хромому, ходящему на костылях. Вообще мы и теперь еще можем наблюдать у обезьян все переходные ступени от хождения на четвереньках до хождения на двух ногах. Но ни у одной из них последнее не стало чем-то бóльшим, нежели вынужденным приемом, применяемым в крайнем случае.
Если прямой походке у наших волосатых предков суждено было стать сначала правилом, а аотом необходимостью, то на долю рук тем временем доставалось все больше и больше других видов деятельности. Уже и у обезьян существует известное разделение функций между руками и ногами. Как уже упомянуто, при лазании руками пользуются иначе, чем ногами. Рука служит преимущественно для целей собирания и удержания пищи, как это уже делают некоторые низшие млекопитающие при помощи своих передних лап. С помощью руки некоторые обезьяны строят себе гнезда на деревьях или даже, как шимпанзе, навесы между ветвями для защиты от непогоды. Рукой они схватывают дубины для защиты от врагов или бомбардируют последних плодами и камнями. При ее же помощи они выполняют в неволе ряд простых операций, которые они перенимают у людей. Но именно тут-то и обнаруживается, как велико расстояние между неразвитой рукой даже самых высших человекообразных обезьян и усовершенствованной трудом сотен тысячелетий человеческой рукой. Число и общее расположение костей и мускулов одинаково у обеих, и тем не менее рука даже самого первобытного дикаря способна выполнять сотни операций, недоступных никакой обезьяне. Ни одна обезьянья рука не изготовила когда-либо хотя бы самого грубого каменного ножа.
Поэтому те операции, к которым наши предки в эпоху перехода от обезьяны к человеку на протяжении многих тысячелетий постепенно научились приспособлять свою руку, могли быть вначале только очень простыми. Самые низшие дикари и даже те из них, у которых приходится предположить возврат к более звероподобному состоянию с одновременным физическим вырождением, все же стоят гораздо выше тех переходных существ. Прежде чем первый кремень при помощи человеческой руки был превращен в нож, должен был, вероятно, пройти такой длинный период времени, что в сравнении с ним известный нам исторический период является незначительным. Но решающий шаг был сделан, рука стала свободной и могла теперь усваивать себе все новые и новые сноровки, а приобретеная этим бóльшая гибкость передавалась по наследству и возрастала от поколения к поколению.
Рука, таким образом, является не только органом труда, она также и продукт его. Только благодаря труду, благодаря приспособлению к все новым операциям, благодаря передаче по наследству достигнутого таким путем особого развития мускулов, связок и, за более долгие промежутки времени, также и костей, и благодаря все новому применению этих переданных по наследству усовершенствований к новым, все более сложным операциям, - только благодаря всему этому человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини.
Но рука не была чем-то самодовлеющим. Она была только одним из членов целого, в высшей степени сложного организма. И то, что шло на пользу руке, шло также на пользу всему телу, которому она служила, и шло на пользу в двояком отношении.
Прежде всего, в силу того закона, который Дарвин назвал законом соотношения роста. Согласно этому закону известные формы отдельных частей органического существа всегда связаны с определенными формами других частей, которые, казалось бы, ни в какой связи с первыми не стоят. Так, например, все без исключения животные, которые обладают красными кровяными тельцами без клеточного ядра и у которых затылочная кость сочленена с первым позвонком двумя суставными бугорками, обладают также молочными железами для кормления детенышей. Так, у млекопитающих раздельные копыта, как правило, связаны с наличием сложного желудка, приспособленного к процессу жвачки. Изменения определенных форм влекут за собой изменение формы других частей тела, хотя мы и не в состоянии объяснить эту связь. Совершенно белые кошки с голубыми глазами всегда или почти всегда оказываются глухими. Постепенное усовершенствование человеческой руки и идущее рядом с этим развитие и приспособление ноги к прямой походке несомненно оказали, также и в силу закона соотношения, обратное влияние на другие части организма. Однако этого рода воздействие еще слишком мало исследовано, и мы можем здесь только констатировать его в общем виде.
Значительно важнее непосредственное, поддающееся доказательству обратное воздействие развития руки на остальной организм. Наши обезьяноподобные предки, как уже сказано, были общественными животными; вполне очевидно, что нельзя выводить происхождение человека, этого наиболее общественного из всех животных, от необщественных ближайших предков. Начинавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над природой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали все более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган:неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим.
Что это обьяснение возникновения языка из процесса труда и вместе с трудом является единственно правильным, доказывает сравнение с животными. То немногое, что эти последние, даже наиболее развитые из них, имеют сообщить друг другу, может быть сообщено и без помощи членораздельной речи. В естественном состоянии ни одно животное не испытывает неудобства от неумения говорить или понимать человеческую речь. Совсем иначе обстоит дело, когда животное приручено человеком. Собака и лошадь развили в себе, благодаря общению с людьми, такое чуткое ухо по отношению к членораздельной речи, что, в пределах свойственного им круга представлений, они легко научаются понимать всякий язык. Они, кроме того, приобрели способность к таким чувствам, как чувство привязанности к человеку, чувство благодарности и т. д., которые раньше им были чужды. Всякий, кому много приходилось иметь дело с такими животными, едва ли может отказаться от убеждения, что имеется немало случаев, когда они свою неспособность говорить ощущают теперь как недостаток. К сожалению, их голосовые органы настолько специализированы в определенном направлении, что этому их горю уже никак нельзя помочь. Там, однако, где имеется подходящий орган, эта неспособность, в известных границах, может исчезнуть. Органы рта у птиц отличаются, конечно, коренным образом от соответствующих органов человека. Тем не менее птицы являются единственными животными, которые могут научиться говорить, и птица с наиболее отвратительным голосом, попугай, говорит всего лучше. И пусть не возражают, что попугай не понимает того, что говорит. Конечно, он будет целыми часами без умолку повторять весь свой запас слов из одной лишь любви к процессу говорения и к общению с людьми. Но в пределах своего круга представлений он может научиться также и понимать то, чтó он говорит. Научите попугая бранным словам так, чтобы он получил представление о их значении (одно из главных развлечений возвращающихся из жарких стран матросов), попробуйте его затем дразнить, ивы скоро откроете, что он умеет так же правильно применять свои бранные слова, как берлинская торговка зеленью. Точно так же обстоит дело при выклянчивании лакомств.
Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг, который, при всем своем сходстве с обезьяньим, далеко превосходит его по величине и совершенству. А параллельно с дальнейшим развитием мозга шло дальнейшее развитие его ближайших орудий – органов чувств. Подобно тому как постепенное развитие речи неизменно сопровождается соответствуюшим усовершенствованием органа слуха, точно так же развитие мозга вообще сопровождается усовершенствованием всех чувств в их совокупности. Орел видит значительно дальше, чем человек, но человеческий глаз замечает в вещах значительно больше, чем глаз орла. Собака обладает значительно более тонким обонянием, чем человек, но она не различает и сотой доли тех запахов, которые для человека являются определенными признаками различных вещей. А чувство осязания, которым обезьяна едва-едва обладает в самой грубой, зачаточной форме, выработалось только вместе с развитием самой человеческой руки, благодаря труду.
Развитие мозга и подчиненных ему чувств, все более и более проясняющегося сознания, способности к абстракции и к умозаключению оказывало обратное воздействие на труд и на язык, давая обоим все новые и новые толчки к дальнейшему развитию. Это дальнейшее развитие с момента окончательного отделения человека от обезьяны отнюдь не закончилось, а, наоборот, продолжалось и после этого; будучи у различных народов и в различные эпохи по степени и по направлению различным, иногда даже прерываясь местными и временными движениями назад, оно в общем и целом могучей поступью шло вперед, получив, с одной стороны, новый мощный толчок, а с другой стороны – более определенное направление благодаря тому, что с появлением готового человека возник вдобавок еще новый элемент – общество.
Наверное протекли сотни тысяч лет, - в истории земли имеющие не большее значение, чем секунда жизни человека, - прежде чем из стада лазящих по деревьям обезьян возникло человеческое общество. Но все же оно, наконец, появилось. И в чем же опять мы находим характерный признак человеческого общества, отличающий его от стада обезьян? В труде. Стадо обезьян довольствовалось тем, что дочиста поедало пищу, имевшуюся в его районе, размеры которого определялись географическими условиями или степенью сопротивления соседних стад. Оно кочевало с места на место и вступало в борьбу с соседними стадами, добиваясь нового, богатого кормлм, района, но оно было неспособно извлечь из района, где оно добывало себе корм, больше того, чтó он давал от природы, за исключением разве того, что стадо бессознательно удобряло почву своими экскриментами. Как только все области, способные доставлять корм, были заняты, увеличение обезьяньего населения стало невозможным; в лучшем случае это население могло численно оставаться на одном и том же уровне. Но все животные в высшей степени расточительны в отношении предметов питания и притом часто уничтожают в зародыше их естественный прирост. Волк, в противоположность охотнику, не щадит козули, которая на следующий год должна была бы доставить ему козлят; козы в Греции, поедающие молодую поросль мелкого кустарника, не давая ему прорасти, оголили все горы страны. Это «хищническое хозяйство» животных играет важную роль в процессе постепенного изменения видов, так как оно заставляет их приспосабливаться к новым, необычным для них родам пищи, благодаря чему их кровь приобретает другой химический состав и вся физическая конституция постепенно становится иной, виды же, установившиеся раз навсегда, вымирают. Не подлежит сомнению, что это хищническое хозяйство должно было привести к тому, что в пищу стали употреблять все большее и большее количество новых растений, а из этих растений все большее количество съедобных частей, одним словом, к тому, что пища становилась все более и более разнообразной, следствием чего было проникновение в организм все более и более разнообразных веществ, создававших химические условия для превращения этих обезьян в людей. Но все это еще не было трудом в собственном смысле слова. Труд начинается с изготовления орудий. А что представляют собой наиболее древние, судя по найденным предметам, оставшимся нам в наследство от доисторических людей, и по образу жизни наиболее ранних исторических народов, а также и наиболее примитивных современных дикарей? Эти орудия представляют собой орудия охоты и рыболовства; первые являются одновременно и оружием. Но охота и рыболовство предполагают переход от исключительного употребления растительной пищи к потреблению наряду с ней и мяса, а это знаменует собой новый шаг на пути к превращению в человека. Мясная пища содержала в почти готовом виде наиболее важные вещества, в которых нуждается организм для своего обмена веществ; она сократила процесс пищеварения и вместе с ним продолжительность других вегетативных (т. е. соответствующих явлениям растительной жизни) процессов в организме и этим сберегла больше времени, вещества и энергии для активного проявления животной, в собственном смысле слова, жизни. А чем большее формировавшийся человек удалялся от растительного царства, тем больше он возвышался также и над животными. Как приучение диких кошек и собак к потреблению растительной пищи наряду с мясной способствовало увеличению физической силы и самостоятельности формировавшегося человека. Но наиболее существенное влияние мясная пища оказала на мозг, получивший благодаря ей в гораздо большем количестве, чем раньше, те вещества, которые необходимы для его питания и развития и что дало ему возможность быстрей и полней совершенствоваться из поколения в поколение. С позволения господ вегетарианцев, человек не мог стать человеком без мясной пищи, и если потребление мясной пищи у всех известных нам народов влекло за собой также людоедство (предки берлинцев, велетабы или вильцы, еще в Х веке поедали своих родителей), то нам теперь до этого уже никакого дела нет.
Употребление мясной пищи привело к двум новым достижениям, имеющим решающее значение: к пользованию огнем и к приручению животных. Первое еще более сократило процесс пищеварения, так как оно доставляло рту, так сказать, уже полупереваренную пищу; второе обогатило запасы пищи, так как наряду с охотой оно открыло новый источник , откуда ее можно было черпать более регулярно, и доставило, кроме того, в виде молока и его продуктов новый, по своему составу по меньшей мере равноценный мясу, предмет питания. Таким образом, оба эти достижения уже непосредственно стали новыми средствами эмансипации для человека. Останавливаться здесь подробно на их косвенных последствиях, как бы важны они ни были для развития человека и общества, мы не можем, так как это отвлекло бы нас слишком в сторону.
Подобно тому как человек научился есть все сьедобное, он также научился и жить во всяком климате. Он распространился по всей пригодной для житья земле, он, единственное животное, которое в состоянии было сделать это самостоятельно. Другие животные, приспособившиеся ко всем климатам, научились этому не самостоятельно, а только следуя за человеком: домашние животные и насекомые-паразиты. А переход от равномерно жаркого климата первоначальной родины в более холодные страны, где год делится на зиму и лето, создал новые потребности в жилище и одежде для защиты от холода и сырости, создал, таким образом, новые отрасли труда и вместе с тем новые виды деятельности, которые все более отделяли человека от животного.
Благодаря совместной деятельности руки, органов речи и мозгане только у каждого в отдельности, но также и в обществе, люди приобрели способность выполнять все более сложные операции, ставить себе все более высокие цели и достигать их. Самый труд становился от поколения к поколению более разнообразным, более совершенным, более многосторонним. К охоте и скотоводству прибавилось земледелие, затем прядение и ткачество, обработка металлов, гончарное ремесло, судоходство. Наряду с торговлей и ремеслами появились, наконец, искусство и наука; из племен развились нации и государства. Развилось право и политика, а вместе с ними фантастическое отражение человеческого бытия в человеческой голове – религия. Перед всеми этими образованиями, которые выступали прежде всего как продукты головы и казались чем-то господствующим над человеческими обществами, более скромные произведения работающей руки отступили на задний план, тем более, что планирующая работу голова уже на очень ранней ступени развития общества (например, уже в первобытной семье) имела возможность заставить чужие руки выполнять намеченную ею работу. Всю заслугу быстрого развития цивилизации стали приписывать голове, развитию и деятельности мозга.
Животные, как уже было вскользь упомянуто, тоже изменяют своей деятельностью внешнбб природу, хотя и не в такой степени, как человек, и эти совершаемые ими изменения окружающей их среды оказывают, как мы видели, обратное воздействие на их виновников, вызывая в них в свою очередь определенные изменения.
Коротко говоря, животное только пользуется внешней природой и производит в ней изменения просто в силу своего присутствия; человек же вносимыми им изменениями заставляет ее служить своим целям, господствует над ней. И это является последним существенным отличием человека от остальных животных, и этим отличием человек опять-таки обязан труду.
Маркс К. Капітал. Критика політичної економії. Том І. Книга І: Процес виробництва капіталу / Переклад І.І.Степанова-Скворцова, перевірений і виправлений. – К.: Державне видавництво політичної літератури УРСР, 1954.
Карл Маркс
КАПІТАЛ
КРИТИКА ПОЛІТИЧНОЇ ЕКОНОМІЇ
ТОМ ПЕРШИЙ
КНИГА І: ПРОЦЕС ВИРОБНИЦТВА КАПІТАЛУ
ВІДДІЛ ТРЕТІЙ.
ВИРОБНИЦТВО АБСОЛЮТНОЇ ДОДАТКОВОЇ ВАРТОСТІ.
РОЗДІЛ П’ЯТИЙ.
ПРОЦЕС ПРАЦІ І ПРОЦЕС ЗРОСТАННЯ ВАРТОСТІ.
1. ПРОЦЕС ПРАЦІ.
Споживання робочої сили – це сама праця. ...
Праця є насамперед процес, що відбувається між людиною і природою, процес, в якому людина своєю власною діяльністю опосереднює, регулює і контролює обмін речовин між собою і природою. Речовині природи вона сама протистоїть як сила природи. Для того щоб привласнити речовину природи в якійсь формі, придатній для її власного життя, вона приводить в рух належні її тілові природні сили: руки і ноги, голову і пальці. Діючи з допомогою цього руху на зовнішню природу і змінюючи її, вона в той же час змінює і свою власну природу. Вона розвиває приховані в останній здатності і підпорядкову. Гру цих сил своїй власній волі. Ми не будемо розглядвти тут перших твариноподібних інстинктивних форм праці. В порівнянні з таким станом суспільства, коли робітник виступає на товарному ринку як продавець своєї власної робочої сили, той стан, коли людська праця ще не звільнилася від своєї примітивної, інстинктивної форми, відноситься до глибин первісних часів. Ми передбачаємо працю в такій формі, в якій вона є виключно надбанням людини. Павук робить операції, що нагадують операції ткача, і бджола будовою своїх воскових комірок лишає позаду деяких людей-архітекторів. Але й найгірший архітектор від найкращої бджоли з самого початку відрізняється тим, що, перш ніж будувати комірку з воску, він уже збудував її в своїй голові. В кінці процесу праці виходить результат, який уже на початку цього процесу був в уяві робітника, тобто ідеально. Робітник відрізняється від бджоли не тільки тим, що змінює форму того, що дане природою: в тому, що дане природою, він здійснює в той же час і свою свідому мету, яка як закон визначає спосіб і характер його дій і якій він повинен підкоряти свою волю. І це підкорення не є одиничний акт. Крім напруження тих органів, якими виконується праця, на весь час праці необхідна цілеспрямована воля, що виражається в увазі, і до того ж необхідна тим більше, чим менше праця захоплює робітника своїм змістом і способом виконання, отже чим менше робітник втішається працею як грою фізичних і інтелектуальних сил.
Прості моменти процеси праці такі: доцільна діяльність, або сама праця, предмет праці і засоби праці.
Земля (з економічної точки зору до неї належить і вода), що споконвікупостачає людині їжу, готові засоби до життя, існує без всякої участі з боку людини як загальний предмет людської праці. Всі предмети, які праці лишається тільки вирвати з їх безпосереднього зв’язку із землею, є дані природою предмети праці. Наприклад, риба, яку ловлять, позбавляють її життєвої стихії – води, - дерево, яке рубають в первісному лісі, руда, яку видобувають з надр землі. Навпаки, якщо сам предмет праці уже був, так би мовити, профільтрований попередньою працею, то ми називаємо його сировим матеріалом, напр. уже видобута руда, яка перебуває в процесі промивання. Всякий сировий матеріал є предмет праці, але не всякий предмет праці є сировий матеріал. Предмет праці є сировим матеріалом лише при тій умові, якщо він уже зазнав певної зміни з допомогою праці.
Засіб праці є річ або комплекс речей, які робітник ставить між собою і предметом праці і які служать для нього провідником його дії на цей предмет. Він користується механічними, фізичними, хімічними властивостями речей для того, щоб відповідно до своєї мети примусити їх як знаряддя його влади діяти на інші речі. Предмет, яким робітник оволодіває безпосередньо, - ми лишаємо осторонь захоплення готових життєвих засобів, напр. плодів, причому тільки органи тіла робітника і служать засобами праці, - є не предмет праці, а засіб праці. Отже предмет, даний самою природою, стає органом його діяльності, органом, що його він приєднує до органів свого тіла, продовжуючи таким чином, всупереч Біблії, природні розміри останнього. Будучи первісною коморою його їжі, земля є також і первісним арсеналом його засобів праці. Вона постачає йому, напр., камінь, яким він користується для того, щоб кидати, чинити тертя, давити, різати і т. д. Сама земля є засіб праці, але функціонування її як засобу праці в землеробстві, в свою чергу, передбачає цілий ряд інших засобів праці і порівняно високий розвиток робочої сили. Взагалі, коли процес праці досяг хоч би деякого розвитку, він вже має потребу в оброблених засобах праці. В печерах найдавнішої людини ми знаходимо кам’яні знаряддя і кам’яну зброю. Поряд з обробленим каменем, деревом, кістками й черепашками головну роль, як засіб праці на перших ступенях людської історії, відіграють приручені, отже, вже змінені з допомогою праці, вирощені людиною тварини. Вживання і створення засобів праці, хоч і властиві в зародковій формі деяким видам тварин, становлять специфіяно характерну рису людського процесу праці, і тому Франклін визначає людину як ”a toolmaking animal”, як тварину, що робить знаряддя. Таку саму вагу, як будова останків кісток має для вивчення організації зниклих тваринних видів, останки засобів праці мають для вивчення зниклих суспільно-економічних формацій. Економічні епохи різняться не тим, щó виробляється, а тим, як виробляється, якими засобами праці. Засоби праці не тільки мірило розвитку людської робочої сили, але й показник тих суспільних відносин, при яких відбувається праця. Щодо самих засобів праці, то з них механічні засоби праці, сукупність яких можна назвати кістковою і мускульною системою виробництва, становлять характерні відмінні ознаки певної епохи суспільного виробництва далеко більше, ніж такі засоби праці, які служать тільки для зберігання предметів праці і сукупність яких загалом можна назвати судинною системою виробництва, як, напр., труби, бочки, корзини, посуд і т. д. Тільки в хімічній фабрикації вони відіграють важливу роль.
Крім тих речей, з допомогою яких праця діє на предмет праці і які через це так чи інакше служать провідниками її діяльності, в ширшому розумінні до засобів праці належать всі матеріальні умови, необхідні для того, щоб процес міг взагалі відбуватись. Прямо вони не входять в нього, але без них він або зовсім неможливий, або може відбуватись лише в недосконалому вигляді. Такого роду загальним засобом праці є знов-таки земля, тому що вона дає робітникові locus standi [місце, на якому він стоїть], а його процесові – сферу дії (field of employment). Прикладом цього ж роду засобів праці, які проте вже попереду піддавалися процесові праці, можуть бути робочі будівлі, канали, шляхи і т. д.
Отже, в процесі праці діяльність людини з допомогою засобу праці робить наперед намічену зміну предмета праці. Процес згасає в продукті. Продукт процесу праці є споживна вартість, речовина природи, пристосована до людських потреб з допомогою зміни форми. Праця з’єдналася з предметом праці. Праця відбита в предметі, а предмет оброблений. Те, що на боці робітника проявилось у формі руху [Unruhe], тепер на боці продукту виступає в формі усталеної властивості [ruhende Eigenschaft], в формі буття. Робітник пряв, і продукт є пряжа.
Коли розглядати весь процес з точки зору його результату – продукту, то і засіб праці і предмет праці обидва виступають як засоби виробництва, а сама праця – як продуктивна праця.
Коли одна споживна вартість як продукт виходить з процесу праці, в нього входять як засоби виробництва інші споживні вартості, продукти попередніх процесів праці. Одна й та ж сама споживна вартість, будучи продуктом одного процесу праці, служить засобом виробництва для іншого процесу праці. Через це продукти являють собою не тільки результат, але в той же час і умову процесу праці.
За винятком добувної промисловості, яка знаходить свій предмет праці в природі, - як гірнича справа, мисливство, рибальство і т. д. (землеробство лише остільки, оскільки воно вперше обробляє незайманий ґрунт), - всі галузі промисловості мають справу з таким предметом, який являє собою сировий матеріал, тобто предмет праці, уже профільтрований процесом праці, і який сам уже є продуктом праці. Так, напр., насіння в землеробстві. Тварини і рослини, яких звичайно вважають продуктами природи, в дійсності є продуктами праці не тільки минулого року, але в своїх сучасних формах і продуктами видозмін, що відбувалися на протязі багатьох поколінь під контролем людини, з допомогою людської праці. Щождо власне засобів праці, то навіть при найповерховішому розгляді величезна більшість їх має на собі сліди минулої праці.
Сировий матерііал може становити головну субстанцію продукту або ж взяти участь в його утворенні тільки як допоміжний матеріал. Допоміжний матеріал або споживається засобами праці, як, напр., вугілля паровою машиною, мастило колесом, сіно робочим конем, або долучається до сирового матеріалу, щоб зробити в ньому речову зміну, - як, напр., хлор до небіленого полотна, вугілля до заліза, фарба до вовни, - або жсприяє виконанню самої роботи, як, напр., матеріали, вживані для освітлення і опалення робочого приміщення. У власне хімічній фабрикації відмінність між головним матеріалом і допоміжним матеріалом зникає, через те що жоден із застосовуваних сирових матеріалів не з’являється знов як субстанція продукту.
Через те що кожна річ має численні властивості і тому придатна для різних способів користування, то один і той самий продукт може служити сировим матеріалом в дуже різноманітних процесах праці. Наприклад, зерно є сировим матеріалом для мельника, крохмалезаводчика, винокура, скотаря і т. д. Як насіння воно стає сировим матеріалом для свого власного виробництва. Цілком так само вугілля виходить з гірничої промисловості як продукт і входить в неї як засіб виробництва.
Один і той самий продукт в одному і тому самому процесі праці може служити засобом праці і сировим матеріалом. Наприклад, худоба при її вигодівлі є сировим матеріалом, що піддається обробці, і в той же час засобом для виготовлення добрива.
Продукт, що існує в готовій для споживання формі, може знов-таки стати сировим матеріалом для іншого продукту, як, напр., виноград – сировим матеріалом для вина. Або ж праця лишає свій продукт у таких формах, в яких останній може знайти застосування тільки як матеріал. Сировий матеріал в цьому стані називається півфабрикатом і, може, точніше можна було б назвати його проміжним фабрикатом [Stufenfabrikat], як, напр., бавовна, нитки, пряжа і т. д. Будучи вже сам продуктом, первісний сировий матеріал повинен, однак, пройти ще цілий ряд різних процесів, в яких він у завжди змінюваному вигляді кожного разу знов функціонує як сировий матеріал, поки не досягне, нарешті, останнього процесу праці, з якого він виходить уже як готовий елемент споживання або готовий засіб праці.
Отже, чи є якась споживна вартість сировим матеріалом, засобом праці, продукти втрачають характер продуктів. Вони функціонують тут уже тільки як матеріальні фактори живої праці. Прядильник бачить у веретені тільки засіб, яким він пряде, в льоні – тільки предмет, який він пряде. Звичайно, не можна прясти без матеріалу прядіння і без веретена. Тому наявність цих продуктів передбачається перед початком прядіння. Але та обставина, що льон і веретено є продукти минулої праці, так само не має значення для самого цього процесу, як для акту харчування не має значення та обставина, що хліб – продукт минулої праці селянина, мельника, пекаря і т. д. Навпаки. Якщо засоби виробництва і виявляють у процесі праці свій характер як продуктів минулої праці, то виявляють його лише завдяки своїм вадам. Ніж, що не ріже, пряжа, що раз у раз рветься, і т. д. яскраво нагадують про ножівника А і прядильника В. У вдалому продукті не видно будь-якого сліду участі минулої праці у створенні його споживчих властивостей.
Машина, яка не служить в процесі праці, некорисна. Крім того, вона зазнає руйнівної дії природного обміну речовин. Залізо ржавіє, дерево гниє. Пряжа, яка не буде використана для ткання або в’язання, являє собою зіпсовану бавовну. Жива праця повинна охопити ці речі, воскресити їх з мертвих, перетворити їх з тільки можливих у дійсні і діючі споживні вартості. Охоплені полум’ям праці, яка асимілює їх як своє тіло, покликані в процесі праці до функцій, що відповідають їх ідеї і призначенню, вони хоч і споживаються, але споживаються доцільно, як елементи для створення нових споживних вартостей, нових продуктів, здатних увійти як життєві засоби в сферу індивідуального споживання або як засоби виробництва в новий процес праці.
Отже, коли наявні продукти є не тільки результатами процесу праці, але й його умовами, то, з другого боку, їх вступ у процес праці, тобто їх контакт з живою працею, є єдиним засобом для того, щоб зберегти і реалізувати ці продукти минулої праці як споживні вартості.
Праця споживає свої речові елементи, свій предмет і свої засоби, поглинає їх, а тому є процесом споживання. Це продуктивне споживання тим відрізняється від індивідуального споживання, що в останньому продукти споживаються як життєві засоби живого індивідуума, в першому – як життєві засоби праці, - робочої сили, що проявляється в діяльності. Через це продукт індивідуального споживання є сам споживач, а результат продуктивного споживання – продукт, відмінний від споживача.
Оскільки засоби праці і предмет праці самі вже є продуктами, праця споживає продукти для виробництва продуктів, або користується продуктами як засобами виробництва продуктів. Але, подібно до того як процес праці первісно відбувається тільки між людиною і землею, що існує без допомоги людини, так і тепер у процесі праці все ще беруть участь засоби виробництва, які дані природою і не являють собою з’єднання речовини природи з людською працею.
Процес праці, як ми показали його в простих абстрактних його моментах, є доцільна діяльність для створення споживних вартостей, привласнення даного природою для людських потреб, загальна умова обміну речовин між людиною і природою, вічна природна умова людського життя, і тому він не залежний від будь-якої форми цього життя, а, навпаки, однаково спільний усім його суспільним формам. ...
Небезпеки, пов’язані з абсолютизацією праксису.
Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения: в 2 т. Т. 2. – М., 1949
Фрідріх Енгельс
ВВЕДЕНИЕ В «ДИАЛЕКТИКУ ПРИРОДЫ»
Вместе с человеком мы вступаем в область истории. И животные имеют историю, именно историю своего происхождения и постепенного развития до своего теперешнего состояния. Но они являются пассивными объектами этой истории; а поскольку они сами принимают в ней участие, это происходит без их ведома и желания. Люди же, наоборот, чем больше они удаляются от животных в узком смысле слова, тем в большей мере они делают свою историю сами, с сознанием своих действий, и тем меньше становится влияние на эту историю непредвиденных последствий, неконтролируемых сил, и тем точнее соответствует исторический результат установленной заранее цели. Но если мы подойдем с этим масштабом к человеческой истории, даже к истории самых развитых народов современности, то мы найдем, что здесь все еще существует огромное несоответствие между поставленными себе целями и достигнутыми результатами, что продолжают преобладать непредвиденные последствия, что неконтролируемые силы гораздо могущественнее, чем силы, приводимые в движение планомерно. И это не может быть иначе до тех пор, пока важнейшая историческая деятельность людей, та деятельность, которая подняла их от животного состояния до человеческого, которая образует материальную основу всех прочих видов их деятельности, - производство, направленное на удовлетворение жизненных потребностей людей, т. е. в наше время общественное производство, - особенно подчинена слепой игре не входивших в их намерения воздействий неконтролируемых сил и пока желаемая цель осуществляется здесь лишь в виде исключения, гораздо же чаще осуществляются прямо противоположные результаты. В самых передовых промышленных странах мы укротили силы природы и поставили их на службу человеку; благодаря этому мы безмерно увеличили производство, так что теперь ребенок производит больше, чем раньше сотня взрослых людей. Но каковы же следствия этого роста производства? Рост чрезмерного труда, рост нищеты масс и каждые десять лет – огромный крах. Дарвин не подозревал, какую горькую сатиру он написал на людей, и в особенности на своих земляков, когда он доказал, что свободная конкуренция, борьба за существование, прославляемая экономистами как величайшее историческое достижение, является нормальным состоянием мира животных.
РОЛЬ ТРУДА В ПРОЦЕССЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ ОБЕЗЬЯНЫ
В ЧЕЛОВЕКА
… Не будем, однако, слишком обольщаться нашими победами над природой. За кждую такую победу она нам мстит. Каждая из этих побед имет, правда, в первую очередь те последствия, на которые мы расчитывали, но во вторую и третью очередь совсем другие, непредвиденные последствия, которые очень часто уничтожают значение первых. Людям, которые в Месопотамии, Греции, Малой Азии и в других местах выкорчевывали леса, чтобы добыть таким путем пахотную землю, и не снилось, что они этим положили начало нынешнему запустению этих стран, лишив их, вместе с лесами, центров скопления и сохранения влаги. Когда альпийские итальянцы вырубали на южном склоне гор хвойные леса, так заботливо охраняемые насеверном, они не предвидели, что этим подрезывают корни высокогорного скотоводства в своей области; еще меньше они предвидели, что этим они на бóльшую часть года оставляют без воды свои горные источники, с тем чтобы в период дождей эти источники могли изливать на равнину тем более бешеные потоки. Распространители картофеля в Европе не знали, что они одновременно с мучнистыми клубнями распространяют и золотуху. И так на каждом шагу факты напоминают нам о том, что мы отнюдь не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, не властвуем над ней так, как кто-либо находящийся вне природы, - что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и находимся внутри ее, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять.
И мы, в самом деле, с каждым днем научаемся все более и более правильно понимать ее законы и познавать как более близкие, так и более отдаленные последствия нашего активного вмешательства в ее естественных ход. Особенно со времени огромных успехов естествознания в нашем столетии мы становимся все более и более способными к тому, чтобы уметь учитывать также и более отдаленные естественные последствия по крайней мере наиболее обычных из наших действий в области производства и тем самым господствовать над ними. А чем в большей мере это станет фактом, тем в большей мере люди снова будут не только чувствовать, но и сознавать свое единство с природой и тем невозможней станет то бессмысленное и противоестественное представление о какой-то противоположности между духом и материей, человеком и природой, душой и телом, которое распространилось в Европе со времени упадка классической древности и получило наивысше развитие в христианстве.
Но если уже потребовались тысячелетия для того, чтобы мы научились в известной мере учитывать заранее более отдаленные естественные последствия наших, направленных на производство, действий, то еще гораздо труднее давалась эта наука в отношении более отдаленных общественных последствий этих действий. Мы упомянули о картофеле и о сопровождавшей его распространение золотухе. Но что может значить золотуха в сравненнии с теми последствиями, которые имело для жизненного положения народных масс целых стран сведение питания рабочего населения к одному только картофелю? Что значит золотуха в сравнении с тем голодом, который в 1847 г. постиг, в результате болезни картофеля, Ирландию и который свел в могилу миллион питающихся исключительно – или почти исключительно – картофелем ирландцев, а два миллиона заставил эмигрировать за океан! Когда арабы научились дестилировать алкоголь, им и в голову не приходило, что они этим создали одно из главных орудий, при помощи которого будут истреблены коренные жители тогда еще даже не открытой Америки. А когда Колумб потом открыл эту Америку, то он не знал, что он этим пробудил к новой жизни давно исчезнувший в Европе институт рабства и положил основание торговле неграми. Люди, которые в XVII и XVIII столетиях работали над созданием паровой машины, не подозревали, что они создают орудие, которое в большей мере, чем что-либо другое, будет революционизировать общественные отношения во всем мире и которое, особенно в Европе, путем концентрации богатств в руках меньшинства и пролетаризации огромного большинства, сначала доставит буржуазии социальное и политическое господство, а затем вызовет классовую борьбу между буржуазией и пролетариатом, борьбу, которая может закончиться только низвержением буржуазии и уничтожением всех классовых противоположностей. – Но и в этой области мы, путем долгого, часто жестокого опыта и путем сопоставления и анализа исторического материала, постепенно научаемся уяснять себе косвенные, более отдаленные общественные последствия нашей производстенной деятельности, а тем самым мы получаем возможность подчинить нашему господству и регулированию также и эти последствия. …
Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения: в 2 т. Т. 2. – М., 1949.
Фрідріх Енгельс
ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ
И КОНЕЦ КЛАССИЧЕСКОЙ НЕМЕЦКОЙ ФИЛОСОФИИ
… Но вопрос об отношении мышления к бытию имеет еще и другую сторону: как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру? В состоянии ли наше мышление познавать действительный мир, можем ли мы в наших предствалениях и понятиях о действительном мире составлять верное отражение действительности? На философском языке этот вопрос называется вопросом о тождестве мышления и бытия. Громадное большинство философов утвердительно решает этот вопрос. Так., например, у Гегеля утвердительный ответ на этот вопрос подразумевается сам собой: в действительном мире мы познаем именно его мыслительное содержание, именно то, благодаря чему мир оказывается постепенным осуществлением абсолютной идеи, которая от века существовала где-то независимо от мера и прежде него. Само собой понятно, что мышление может познать то содержание, которое уже заранее является содержанием мысли. Не менее понятно также, что доказываемое положение здесь молчаливо уже содержится в самой предпосылке. Но это никоим образом не мешает Гегелю делать из своего доказательства тождества мышления и бытия тот дальнейший вывод, что так как его мышление признает правильной его философию, то, значит, она есть единственно правильная философия и что, в силу тождества мышления и бытия человечество должно немедленно перенести эту философию из теории в практику и переусторить весь мир сообразно гегелевским принципам. Эта иллюзия свойственна ему вместе почти со всеми другими философами.
Но рядом с этим существует ряд других философов, которые оспаривают возможность познания мира или по крайней мере исчерпывающего познания. К ним принадлежат среди новейших философов Юм и Кант, и они играли очень значительную роль в философском развитии. Решающее для опровержения этого взгляда сказано уже Гегелем, насколько это можно было сделать с идеалистической точки зрения. Добавочные материалистические возражения Фейербаха более остроумны, чем глубоки. Самое же решительное опровержение этих, как и всех прочих, философских вывертов заключается в практике, именно в эксперименте и в промышленности. Если мы можем доказать правильность нашего понимания данного явления природы тем, что мы сами его производим, вызываем его из его условий, заставляем его к тому же служить нашим целям, то кантовской неуловимой «вещи в себе» приходит конец. Химические вещества, образующиеся в телах животных и растений, оставались подобными «вещами в себе», пока органическая химия не стала приготовлять их одно за другим; тем самым «вещь в себе» превращалась в вещь для нас, как, например, ализарин, красящее вещество марены, которое мы теперь получаем не из корней марены, выращиваемой в поле, а гораздо дешевле и проще из каменноугольного дегтя. Солнечная система Коперника в течение трехсот лет оставалась гипотезой, в высшей степени вероятной, но все-таки гипотезой. Когда же Леверье, на основании данных этой системы, не только доказал, что должна существовать еще одна, неизвестная до тех пор, планета, но и определил посредством вычисления место, занимаемое ею в небесном пространстве, и когда после этого Галле действительно нашел эту планету (мова йде про планету Нептун, відкриту в 1846 р. спостерігачем Берлінської обсерваторії Іоганом Галле. Ред.), система Коперника была доказана. …
Карл Маркс
ТЕЗИСЫ О ФЕЙЕРБАХЕ
1
Главный недостаток всего предшествовавшего материализма – включая и фейербаховский – заключается в том, что предмет, действительность, берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Поэтому и случилось так, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, разумеется, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой. Фейербах хочет иметь дело с чувственными объектами, действительно отличными от мысленных объектов, но самое человеческую деятельность он не берет как предметную деятельность. Поэтому в «Сущности христианства» он рассматривает, как истинно человеческую, только теоретическую деятельность, тогда как практика берется и фиксируется только в грязно-иудейской форме ее проявления. Он не понимает поэтому значения «революционной», «практически-критической» деятельности.
2
Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, - вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос.
3
Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изминившиеся люди – это продукты иных обстоятельств и измененного воспитания, - это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитателя самого надо воспитать. Оно неизбежно поэтому приходит к тому, что делит общество на две части, одна из которых возвышается над обществом (например у Роберта Оуэна).
Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика. …
5
Недовольный абстрактным мышлением, Фейербах апеллирует к чувственному созерцанию; но он рассматривает чувственность не как практическую человечески-чувственную деятельность. …
8
Общественная жизнь является по существу практической. Все мистерии, которые завлекают теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики.
9
Самое большое, чего может достигнуть созерцательный материализм, т. е. материализм, который не постигает чувственность как практическую деятельность, это – созерцание отдельных индивидов в «гражданском обществе». …
11
Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его.
Тема 5
Філософія природи
Спіноза.Б. Спиноза Б. Серия «Выдающиеся мыслители». Ростов-на-Дону: «Феникс», 1998.
КОРОТКИЙ ТРАКТАТ ПРО БОГА, ЛЮДИНУ І ЇЇ ЩАСТЯ
ГЛАВА VIII
О ПОРОЖДАЮЩЕЙ ПРИРОДЕ (NATURA NATURANS)
Прежде чем приступить к чему-либо другому, мы вкратце разделим всю природу, именно на порождающую природу и порожденную природу (natura naturata). Под порождающей природой мы разумеем существо, которое мы понимаем ясно и отчетливо (через самого себя и без чего-либо иного, необходимого ему, как все атрибуты, до сих пор определенные нами), т.е. Бога. Томисты также разумели под этим Бога, но их порождающая природа была существом (как они это называли) вне всех субстанций.
Порожденную природу мы должны разделить на две части: общую и особенную. Общая состоит из всех модусов, непосредственно зависящих от Бога, о чем мы будем говорить в следующей главе. Особенная состоит из всех особенных вещей, порождаемых всеобщими модусами. Поэтому породженная природа, чтобы быть правильно понятой, нуждается в субстанции.
ГЛАВА ІХ
О ПОРОЖДЕННОЙ ПРИРОДЕ (NATURA NATURATA)
Что касается всеобщей порожденной природы, или модусов, т.е. творений, зависящих непосредственно от Бога или созданных им, то мы знаем их только два, именно движение в материи* и разум в мыслящей вещи. Они же, говорим мы, существовали от вечности и останутся навеки неизменными. Творение – действительно столь великое, как подобало величию создателя.
Что касается собственно движения, то оно скорее относится к рассуждению о естествознании, чем сюда. То, что оно существовало от вечности и навеки должно остаться неизменным, что оно в своем роде бесконечно, что оно не может ни существовать, ни быть понятым само через себя, но лишь посредством протяжения, - обо всем этом, говорю я, мы не будем здесь рассуждать, но скажем лишь о том, что оно есть сын, творение или произведение, непосредственно созданное Богом.
Что касается разума в мыслящей вещи, то он так же, как первое, есть сын, творение или непосредственное создание Бога, также от вечности сотворенное Богом и навеки остающееся неизменным. Этот его атрибут, однако, только один, именно познавать всегда все ясно и отчетливо, благодаря чему неизменно возникает бесконечное или совершеннейшее удовольствие, которое не может отказаться делать то, что оно делает. Хотя то, что мы сказали, достаточно ясно само по себе, однако мы еще яснее докажем это в рассуждении об аффектах души и потому здесь ничего не скажем больше об этом.
* Примечание. То, что здесь говорится о движении в материи, сказано не серьезно. Ибо автор думает еще найти причину этого, как он это сделал в известном смысле a posteriori. Однако это может здесь остаться, так как на этом ничего не построено или от этого ничего не зависит.
Альфред Норт Уайтхед. Уайтхед А. Избранные работы по философии: пер. с англ./ Сост. И. Т. Касавин: Общ. ред. и вступ. ст. М. А. Кисселя. – М.: Прогресс, 1990
НАУКА ТА СУЧАСНИЙ СВІТ
Глава 2
Математика как элемент интеллектуальной истории
… Ничто так не впечатляет, как то обстоятельство математика, удалившись на высочайшие вершины умозрительныхь абстракций, в то же время возвращается на землю с возросшими возможностями анализа конкретных фактов. История науки XVII в. читается как оживная мечта Платона или Пифагора. И в этом своем качестве XVII в. оказался лишь началом дальнейшего развития науки.
Сегодня мы вполне оценили тот парадокс, что предельные абстракции являются истинным средством контроля над нашим мышлением о фактах. Как результат значения математики в XVII в. сознание людей XVIIІ в. оказалось математически окрашенным, и особенно там, где преобладало французское влияние. Исключение может быть сделано для английского эмпиризма, идущего от Локка. За пределами Франции ньютоновское прямое воздействие на философию лучше всего обнаруживается не у Юма, а у Канта.
… Мы вступаем в эпоху перестройки, касающейся религии, науки и политического мышления. В такие эпохи, если удается избежать бессмысленного колебания между крайностями, свойственно стремиться к последним глубинам истины. Видение глубин подвластно человеку, если он владеет философским мышлением, способным полностью охватить те предельные абстракции в их взаимосвязи, которые и составляют предмет математики.
Чтобы ясно представить себе, как математика сегодня завоевывает высокий автроитет, попробуем начать с частной научной проблемы и рассмотрим понятия, к которым мы естественным образом приходим, когда пытаемся преодолеть возникающие трудности. Сегодня главные затруднения в физике представляет квантовая теория. Нет нужды сейчас объяснять смысл этой теории тем, кто с ней не знаком. Суть дела в том, что согласно одному варианту интерпретации этой теории, что движение электрона в пространстве не является непрерывным процессом. Его способ существования описывается альтернативным образом, представляющим его движение как серию дискретных положений в пространстве, которые соответствуют некоторой последовательности отрезков времени. Электрон уподобляется автомобилю, который движется со средней скоростью, скажем, 30 миль в час, причем его движение нельзя постоянно наблюдать; он возникает последовательно на каждой миле, останавливаясь у мильного камня (В странах, где принята метрическая система мер, мильный камень аналогичен километровому столбу. – Прим. ред.) на две минуты.
Здесь, во-первых, требуется чисто техническое использование математики, чтобы определить, объясняет ли эта концепция в действительности целый ряд проблематичных характеристик квантовой теории. Если она выдержит эту проверку, физика, без сомнения, примет ее. И поэтому вопрос остается в сфере математики и физики и решается на базе математических вычислений и физических наблюдений.
Но затем проблема передается в руки философов. Это дискретное существование в пространстве, приписываемое тем самым электрону, весьма непохоже на непрерывное существование материальных предметов, которое мы привыкли рассматривать как очевидное. Казалось бы, электрон заимствует черты, которые некоторыми людьми приписываются тибетским ламам. Понятые таким образом электроны вместе с соответствующими им протонами сейчас рассматриваются в качестве фундаментальных элементов, из которых состоят материальные тела нашего повседневного опыта. Соответственно если принять данное объяснение, то следует пересмотреть все наши абсолютные понятия, касающиеся материального существования. Ибо как только мы постигаем эти последние сущности, сразу же обнаруживается поразительная прерывность пространственного существования.
Этот парадокс нетрудно объяснить, если мы согласимся применить к по видимости неизменной недифференцированной прочности материи те же принципы, которые приняты в отношении звука и света. Неизменность звучания ноты объясняется как результат вибрации воздуха; неизменность цвета объясняется как результат вибрации эфира. Если объяснять неизменную прочность материи из того же принципа, мы можем представить себе каждый первичный элеменрт как прилив и отлив внутренней энергии, или активности. Допустим, мы придерживаемся физического понимания энергии; тогда каждый первичный элемент будет организованной системой колебательного потока энергии. Соответственно с каждым элементом будет связан определенный период колебаний; и в рамках каждого периода система-поток будет колебаться от одного постоянного максимума к другому, или, используя метафору океанского прилива, система будет колебаться от одной наивысшей приливной отметки к другой. Эта система, формируя первичный элемент, в каждый отдельный момент представляет собой ничто. Необходим продолжительный период времени, чтобы ее бытие стало явным. Аналогично музыкальная нота, взятая в минимальный момент времени, беззвучна, и требуется определенное время, чтобы она проявила себя в качестве некоторого звука.
Соответственно, задаваясь вопросом, где находится первичный элемент, мы должны указать на его промежуточную позицию в середине каждого периода. Если мы разобьем время на более мелкие отрезки, колебательная система как электронная сущность утратит свое существование. Путь такой колебательной сущности в пространстве – при том, что колебания конституируют ее, - должен быть представлен серией отдельных позиций в пространстве, подобно тому как автомобиль существует лишь в окрестности мильного камня и нигде между.
Мы должны задаться вопросом о том, есть ли какие-либо свидетельства в пользу связи квантовой теории с вибрацией. Сразу же можно дать утвердительный ответ. Вся эта теория группируется вокруг проблемы радиоактивной энергии атома и тесно увязана с периодами излучающих волн-систем. Представляется поэтому, что гипотеза именно колебательного существования является наиболее удачным способом объяснения парадокса прерывной орбиты.
Во-вторых, перед философами и физиками встает новая проблема, если принять гипотезу о том, что последние элементы материи, в сущности, имеют колебательный характер. Под этим я подразумеваю то, что такой элемент не существует, если утрачивает форму периодической системы. Применительно к этой гипотезе мы должны выяснить, из каких частей состоит колебательный организм. Мы уже избавились от материи, понятой как свойство недифференцированной прочности. Если отбросить некоторую метафизическую инерцию мышления, то нет оснований для выдвижения гипотезы о некотором более тонком веществе, способной занять место отвергнутой материи. Теперь освобождается место для некоторой новой концепции организма, способной занять место материализма, которым начиная с XVII в. наука обременила философию. Следует помнить, что энергия, постулируемая физиками, очевидно, представляет собой абстракцию. Характер же реального события должен получать полное выражение в конкретном факте, которым является организм. Такая замена научного материализма органицизмом (если первый вообще когда-либо имел место), не может не дать важных следствий для всех областей человеческого мышления.
И наконец наше последнее соображение состоит в том, что в конце концов мы возвратились к концепции старого Пифагора, от которого берет свое начало математика и математическая физика. Он открыл важную роль абстракций, и в частности привлек внимание к числу как характеристике частоты звучания музыкальной ноты. Значение абстрактной идеи периодически было понято тем самым в самом начале развития как математики, так и европейской философии.
В XVII в. рождение современной науки потребовало новой математики, более вооруженной для целей анализа характеристик вибраторного существования. И сейчас, в ХХ в., обнаруживаем, что физики широко вовлекаются в анализ частот атомного излучения. Закладывая основания европейской философии и математики, Пифагор и в самом деле наделил их счастливейшими из счастливых догадок – или, быть может, то была вспышка божественного гения, проникшего в самую сокровенную суть вещей?
Фрідріх Вільгельм Йозеф Шеллінг. Шеллинг Ф. В. Сочинения / Пер. с нем. М. И. Левиной, А. В. Михайлова. – М.: Мысль, 1998.
ВСТУП ДО НАЧЕРКУ СИСТЕМИ НАТУРФІЛОСОФІЇ,
АБО ПРО ПОНЯТТЯ УМОГЛЯДНОЇ ФІЗИКИ
ТА ПРО ВНУТРІШНЮ ОРГАНІЗАЦІЮ СИСТЕМИ ЦІЄЇ НАУКИ
І
§ 1. То, что мы называем натурфилософией,
есть наука, необходимая в системе знания
Интеллигенция продтуктивна двояко: либо слепо и бессознательно, либо свободно и сознательно; бессознательно она продуктивна в созерцании мира, сознательно – в создании идеального мира.
Философия снимает эту противоположность тем, что рассматривает бессознательную деятельность как изначально тождественную сознательной и как выросшей из общего с ней корня: это тождество философия обнаруживает непосредственно в той, безусловно, одновременно сознательной и бессознательной деятельности, которая находит свое выражение в творениях гения; опосредствованно вне сознания – в продуктах природы, ибо в них всегда обнаруживается полнейшее слияние идеального и реального.
Поскольку философия полагает бессознательную, или, как ее можно также назвать, реальную, деятельность тождественной сознательной, или идеальной, философия изначально устремлена на то, чтобы повсюду возвращать реальное к идеальному, в результате чего возникает то, что называют трансцендентальной философией. Упорядоченность всех двидений в природе, величавая геометричность, которая царит, например, в движениях небесных тел, объясняется не тем, что природа есть сама по себе совершеннейшая геометричгность, а, напротив, тем, что совершеннейшая геометричность есть то, что производит природу; подобным объяснением само реальное перемещается в идеальный мир, а движения в природе превращаются в созерцания, которые существуют только в нас и которым вне нас ничто не соответствует. То, что природа, будучи полностью предоставлена самой себе, свободно создает при каждом переходе из жидкого состояния в твердое как бы упорядоченные образы, что в кристаллизациях более высокого уровня, в органических, эта упорядоченность даже кажется близкой к целесообразности, что в животном мире, этом продукте слепых сил природы, перед нашим взором возникают действия, не уступающие по своей упорядоченности сознательным действиям, или даже своего рода законченные художественные произведения, - все это объясняется тем, что здесь действует бессознательная, но изначально близкая сознательной продуктивность, простое отражение которой мы видим в природе и которая в воззрении на природу должна выступать как одно и то же слепое влечение, лишь действующее на различных ступенях – от кристаллизации до вершины органического образования (где оно, с одной стороны движимое стремлением к художественному созиданию, вновь возвращается к простой кристаллизации).
Согласно этому воззрению, природа, будучи лишь зримым организмом нашего рассудка, может производить только упорядоченное и целесообразное и вынуждена это производить. Однако если природа может производить только упорядоченное и производит его необходимым образом, то из этого следует, что в природе, мыслимой в качестве самостоятельной и реальной, и в соотношении ее сил также можно обнаружить в качестве необходимого образование подобных продуктов, что, следовательно, идеальное в свою очередь должно проистекать из реального и находить в нем свое объяснение.
Если задача трансцендентальной философии состоит в том, чтобы подчинить реальное идеальному, то задача натурфилософии, напротив, - в том, чтобы объяснить идеальное исходя из реального, обе они (трансцендентальная философия и натурфилософия) составляют одну науку и отличаются друг от друга только противоположной направленностью своих задач; поскольку же обе эти направленности не только одинаково возможны, но и одинаково необходимы, то в системе знания обеим присуща равная необходимость.
§ 2. Научный характер натурфилософии
Натурфилософия в качестве науки, противоположной трансцендентальной философии, отличается от нее главным образом тем, что полагает природу (не как продукт, но как продуктивность ии продукт одновременно) в качестве самостоятельной, поэтому наиболее кратко натурфилософию можно определить как спинозизм физики. Из этого следует, что в данной науке отсутствуют те объяснения идеалистического характера, которые может дать трансцендентальная философия, поскольку для трансцендентальной философии природа – не что иное, как орган самосознания, и все, существующее в природе, необходимо лишь потому, что только такой природой может быть опосредствовано самосознание; однако для физики и для нашей науки, разделяющей ее точку зрения, подобное объяснение столь же бессмысленно, как прежние телеологические объяснения и введение некой всеобщей цели для всех причин в искаженную этим науку о природе. Ибо любое идеалистическое объяснение, перенесенное из своей специфической области в область объяснения природы, превращается в фантастическую бессмыслицу, примеры чего хорошо известны. Поэтому первая максима каждой подлинной науки о природе – объяснять все силами природы – принимается нашей наукой во всей ее широте и распространяется даже на ту сферу, границу которой не преступало до сих пор ни одно объяснение природы, например на те органические явления, которые как будто позволяют предположить наличие аналога разума. Ибо если допустить, что в действиях животных в самом деле присутствует нечто, позволяющее предположить наличие аналога такого рода, то, основываясь на реалистическом принципе, мы можем из этого умозаключить лишь следующее: то, что мы называем разумом, также есть лишь игра высших необходимым образом неведомых нам сил природы. И поскольку всякое мышление в конечном счете сводится к произведению и воспроизведению, то нет ничего невозможного в мысли, что та же деятельность, посредством которой природа в каждый данный момент вновь воспроизводит себя, в мышлении способна к воспроизведению только посредством организма в качестве промежуточного звена (примерно наподобие того, как под действием игры света существующая независимо от него природа становится действительно нематериальной и как бы создается вторично); при этом совершенно естественно, что составляющее границу нашей способности созерцания не может войти в сфкру самого нашего созерцания. ...
§ 3. Натурфилософия есть умозрительная физика
Наша наука, как следует из предыдущего, полностью и совершенно реалистична, следовательно, она – не что иное, как физика, только физика умозрительная; по своей тенденции она ничем не отличается от систем физиков древности, а если говорить о новом времени – от механистической физики Лесажа, возродившего философию Эпикура, - от системы, благодаря которой в физике вновь после долгого сна пробудился дух умозрения. ...
Пояснив, чем предпринятое нами исследование отличается от всех предшествующих попыток такого рода, мы тем самым одновременно наметили и различие между умозрительной и так называемой эмпирической физикой; различие это сводится главным образом к тому, что первая изучает только изначальные причины движения в природе, следовательно, только динамические явления; вторая же, поскольку она никогда не достигает первоисточника движения в природе, занимается только вторичными движениями и даже изначальные рассматривает только как механические (следовательно, допускающие математическую конструкцию); первая вообще все свое внимание на внутренние движущие силы и на то, что лишь в природе необъективно, вторая, напротив, - лишь на поверхностное в природе, на то, что в ней обективно и являет собой как бы ее внешнюю сторону.
Георг Вільгельм Фрідріх Гегель. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 2. Философия природы. Отв. ред. Е.П. Ситковский. Ред. коллегия: Б.М. Кедров и др. – М.: Мысль, 1975
ФІЛОСОФІЯ ПРИРОДИ
ВВЕДЕНИЕ
Прибавление. Можно, пожалуй, сказать, что в наше время философия не пользуется особенной благосклонностью; по крайней мере теперь уже не признают, как в прежнее время, что изучение философии должно быть необходимым введением и основой для всякого дальнейшего научного образования и профессиональных занятий. Во всяком случае можно смело утверждать, что к философии природы в особенности относятся теперь с большой антипатией. Я не стану рассматривать здесь пространно, насколько справедливо такое предубеждение именно против философии природы; однако я не могу также обойти его совершенным молчанием. Нельзя отрицать того, что идея философии природы, как она раскрылась перед нами в новейшее время, вместо того чтобы стать предметом изучения мыслящего разума, была грубо подхвачена неумелыми руками уже тогда, когда, можно сказать, еще испытывалось первое чувство удовлетворения, доставленное этим открытием, и что ей нанесли тяжкий удар не столько ее противники, сколько ее друзья. Это неизбежно происходит, когда умы сильно возбуждены. Философия природы часто и даже большей частью превращалась во внешний формализм, извращалась, становясь лишенным понятия орудием поверхностной мысли и фантастического воображения. Я не стану здесь ближе характеризовать те заблуждения, для которых пользовались идеей или, вернее, ее умерщвленными формами. Я уже давно высказывался о них подробнее в предисловии к “Феноменологии духа”. Не удивительно поэтому, что как более вдумчивое понимание природы, так и грубый эмпиризм, как познание, руководимое идеей, так и внешний абстрактный рассудок одинаково отвернулись от столь же причудливой, сколь и претенциозной суеты, которая сама представляла собой хаотическую смесь грубого эмпиризма и неразумных форм мысли, полнейшего произвола воображения и вульгарнейших рассуждений по аналогии, причем эта смесь выдавалась за идею, разум, науку, божественное познание, отсутствие всякого метода и научности – за высочайшую вершину научности. Такого рода надувательства дискредитировали философию природы и вообще философию Шеллинга.
Но из-за этих заблуждений и превратного понимания идеи не следует отвергать философию природы как таковую. Люди, с самого начала ослепленные враждой к философии, нередко бывают очень рады такому злоупотреблению философской мыслью и ее извращению, потому что, ссылаясь на них, они могут опорочить науку в целом, а их вполне обоснованный отказ от такого рода извращений они хотели бы использовать как неявное свидетельство того, что ими нанесен удар самой философии.
Может сначала казаться, что ввиду существования таких недоразумений и предубеждений против философии природы было бы целесообразно изложить предварительно истинное понятие этой науки. Однако мы должны рассматривать этот встретившийся нам с самого начала антагонизм к философии природы как нечто случайное и внешнее; мы можем поэтому спокойно оставить в стороне все эти предубеждения. Такое принимающее более полемический характер рассмотрение вопросов само по себе не очень-то приятно. То, что было бы поучительно в такой полемике, отчасти должно найти себе место в изложении самой науки, отчасти же эта полемика не столь поучительна, чтобы оправдать еще большее суждение и без того уже тесных пределов “Энциклопедии”, которая должна рассматривать богатейший материал. Ограничимся поэтому одним уже сделанным упоминанием, которое есть как бы некоторого рода протест против упомянутой манеры, как бы предупреждение, что не следует ожидать от данного сочинения подобного рода философствования о природе, которое часто кажется блестящим и занимательным или во всяком случае вызывает изумление и может удовлетворить тех, которые рискуют признать, что они видят в философии природы только блестящий фейерверк и потому считают возможным оставлять без внимания заключенную в ней мысль. То, что мы даем здесь, есть не продукт силы воображения, фантазии, а продукт понятия, разума.
Исходя из этого соображения, мы могли бы ничего не говорить здесь о понятии, назначении и характере философии природы. Но изложению всякой науки обыкновенно не без пользы предпосылают определение ее предмета и цели, указывая при этом, чтó именно должно войти в ее содержание и как это последнее должно быть рассматриваемо. Необходимость указать противоположность между философией природы и ее извращенной формой (Weise) сама собой отпадает, когда мы точнее определяем понятие этой науки.
Так как наука философии представляет собой круг, каждое звено кторого имеет свое предшествующее и последующее звено, а в «Энциклопедии» философия природы выступает лишь как один круг целого, то происхождение природы из вечной идей, ее сотворение и даже доказательство самой необходимости существование природы дано раньше в «Логике» (§ 244); здесь мы должны предполагать это известным.
Если мы хотим вообще определить, чтó такое философия природы, то будет лучше всего, если мы укажем различие между нею и тем, от чего мы должны ее отграничить, ибо в каждое определение входит два члена. Прежде всего мы замечаем, что она находится в своеобразном отношении с естествознанием вообще, с физикой, естественной историей, физиологией. Она сама есть физика, но рациональная физика. Это та точка зрения, с которой мы должны понять ее и установить, в частности, ее отношение к физике. Можно при этом подумать, что это совершенно новое противоположение. Философия природы обыкновенно рассматривается как новая наука; это, разумеется, правильно в одном смысле, но неправильно в другом. Ибо она стара, столь же стара, как вообще само размышление о природе (она не отличается от последнего), она даже древнее физики. “Физика” Аристотеля, например, является скорее философией природы, чем физикой. Лишь новейшему времени принадлежит отделение друг от друга этих двух ветвей рассмотрения природы. Это отделение мы уже встречаем в философии Вольфа, в которой космология различается от физики и должна стать некой метафизикой Вселенной или природы, метафизикой, которая, однако, ограничилась совершенно абстрактными рассудочными определениями. Эта метафизика отстояла во всяком случае гораздо дальше от физики, чем то, что мы теперь понимаем под философией природы. Что касается различия между физикой и философией природы, а также определений, отграничивающих их друг от друга, то мы прежде всего должны заметить, что они вовсе не так далеки друг от друга, как это обычно думают. Физика и естественная история трактуются прежде всего как эмпирические науки и претендуют на то, что они всецело ограничиваются опытом и наблюдением и, таким образом, противостоят философии природы, познанию природы из мысли. Однако первое, что мы можем выдвинуть против эмпирической физики, - это утверждение, что в ней содержится гораздо больше мысли, чем она допускает и знает, что физика лучше, чем она сама предполагает, или (если наличие мысли в физике должно быть признано чем-то дурным) что она хуже, чем она полагает. Различие между физикой и философией природы состоит не в том, что первая основана на наблюдении, а вторая на мышлении; они различаются между собой лишь формами и приемами мышления; обе они суть мыслительное познание природы.
Вот эти различные формы и приемы мы прежде всего подвергнем рассмотрению. Сначала мы рассмотрим, каков характер мышления в физике; во-вторых, рассмотрим, что такое природа, и в-третьих, дадим деление философии природы.
Что такое природа? Мы дадим ответ на этот вопрос при посредстве самого познания природы и самой философии природы. Природа стоит перед нами как некая загадка и проблема, и мы столь же чувствуем потребность разрешить загадку природы, сколь и отталкиваемся от этого. Природа влечет нас к себе, ибо дух предчувствует свое присутствие в ней; она нас отталкивает как нечто чуждое, в котором наш дух не находит себя. Аристотель поэтому говорит, что философия началась с удивления. Мы начинаем с восприятия, собираем сведения о разнообразных формах и законах природы. Получается бесконечное множество подробностей; эти самодовлеющие бесконечные подробности разрастаются ввысь, вширь и вглубь, и именно потому, что им не видно конца, этот способ получения познания нас не удовлетворяет. И посреди всего этого богатства собранных познаний у нас может снова появиться или впервые возникнуть вопрос: что такое природа? Она остается проблемой. Наблюдая эти процессы, видя ее превращения, мы хотели бы постигнуть ее простую сущность, заставить этого Протея приостановить свои превращения и открыться нам, высказаться перед нами так, чтобы он нам не только показывал многообразные, каждый раз новые формы, но более просто, на языке сознания обнаружил бы, чтó он такое (was er ist).
Этот вопрос о бытии имеет различный смысл и часто является вопросом лишь о названии. Так, например, мы спрашиваем, что это за (was ist) растение? Иногда же, когда название дано, мы желаем знать, какое созерцание обозначается этим названием. Так, например, если я не знаю, чтó такое буссоль, то после того, как мне покажут этот инструмент, я скажу: теперь я знаю, чтó такое буссоль. И точно так же связка «есть» означает принадлежность к сословию, когда мы спрашиваем: чтó это (есть) за человек? Но эта же связка «есть» означает нечто другое, когда мы спрашиваем: чтó есть природа? В каком смысле мы задаем этот вопрос здесь, желая познакомиться с философией природы, - вот к исследованию чего мы теперь приступим.
Мы могли бы сразу же воспарить в область философской идеи и сказать, что философия природы должна нам дать идею природы. Но если бы мы начали с такого определения, то это могло бы привести к неясностям. Ибо мы должны понять саму идею как конкретное, должны, следовательно, познать ее различные определения и затем свести их воедино. Поэтому, чтобы получить идею, мы должны пройти целый ряд определений, благодаря которым идея впервые возникает для нас. Если мы, желая выразить эти определения в знакомых нам формах, скажем, что мы намерены рассматривать природу мыслительно, то следует помнить, что имеются еще и другие подходы к природе. Я их укажу здесь не для полноты, а потому, что мы в них найдем кирпичи, или моменты, которые необходимо принадлежат познанию идеи и которые яснее осознаются нами в других способах рассмотрения природы, где они выступают перед нами изолированно. Благодаря этому мы получим ту точку, в которой выявится своеобразие нашего подхода.
Мы относимся к природе отчасти практически и отчасти теоретически. При теоретическом рассмотрении природы перед нами обнаружится некое противоречие, которое нас, наконец, приведет к нашей точке зрения на философию природы; благодаря тому что мы для разрешения этого противоречия должны дополнить теоретическое отношение к природе тем, чтó составляет своеобразие практического отношения к ней, оно интегрируется в тотальность и объединяется с теоретическим отношением.
§ 245
Практически человек относится к природе, когда он смотрит на нее как на нечто непосредственное и внешнее, причем он сам выступает как непосредственно внешний и, следовательно, чувственный индивидуум, который, однако, даже в качестве такового с полным правом ведет себя по отношению к предметам природы как их цель. Рассмотрение последних со стороны этого отношения представляет собой финально-телеологическую точку зрения (§ 205). Этот взгляд основывается на правильной предпосылке (§ 207-211), что природа не содержит абсолютно конечной цели в самой себе. Но когда этот способ рассмотрения исходит из особенных конечных целей, то, с одной стороны, он делает предпосылкой то случайное содержание, которое даже для себя оказывается незначительным и пустым. С другой стороны, отношение цели требует более глубокого способа понятия, чем тот, который видит в ней внешние и конечные отношения, - способа рассмотрения понятия, которое по своей природе вообще имманентно и, значит, имманентно природе как таковой.
Какие бы силы ни развивала и ни пускала в ход природа против человека – холод, хищных зверей, огонь, воду, - он всегда находит средства против них, и при этом он черпает эти средства из самой же природы, пользуется ею против нее же самой, хитрость его разума дает ему возможность направлять против одних естественных сил другие, заставлять их уничтожать последние и, стоя за этими силами, сохранять себя. Но самой природы, ее всеобщего он таким путем не может ни подчинить себе, ни направить в сторону осуществления своих целей. β) Другая сторона практического отношения к природе состоит в том, что так как наша цель, а не сами предметы природы являются для этого отношения последней целью, то мы их превращаем в средства, назначение которых заключается не в них, а в нас, так, например, пищу мы превращаем в кровь. γ) Результатом такого практического отношения к природе является наше чувство удовлетворения, гордости, которое нарушается, когда мы ощущаем недостаток, отсутствие чего-либо. Самоотрицание, имеющееся во мне, когда я испытываю голод, наличествует вместе с тем как некое другое, являющееся не тем, чтó я представляю собой, а как нечто, что должно быть съедено. Моя деятельность состоит в том, что я снимаю эту противоположность, делая это иное тождественным со мной, или, иначе говоря, в том, что я жертвую предметом, чтобы восстановить свое единство с самим собой.
Столь излюбленное некогда телеологическое рассмотрение природы, хотя и имело своим основанием отношение к духу, придерживалось, однако, лишь внешней целесообразности и понимало дух как конечный и находящийся в плену у естественных целей
§ 246
То, что теперь называют физикой, называлось раньше философией природы, и есть как раз теоретическое, а именно мыслительное рассмотрение природы. Оно, с одной стороны, не исходит из определений, внешних природе, каковыми являются вышеуказанные цели, а, с другой – стремится к познанию природного всеобщего, определенного одновременно в себе, - сил, законов, родов, - содержание которых, далее, не есть голый агрегат, а должно быть приведено к порядкам, классам, приведено в организованное целое.
Так как философия природы представляет собой постигающее в понятиях рассмотрение природы, то она имеет своим предметом то же всеобщее, но взятое для себя, и рассматривает это последнее в его собственной, имманентной необходимости – согласно самоопределению понятия.
Примечание. Об отношении философии к эмпирическим наукам мы уже говорили в общем введении. Философия не только должна согласоваться с опытным познанием природы, но само возникновение и развитие философской науки имеет своей предпосылкой и условием эмпирическую физику. Но одно – ход возникновения и подготовительные работы какой-нибудь науки и другое – сама эта наука. В последней эти предварительные стадии не могут уже играть роль основания, им должна быть здесь необходимость понятия. Мы уже упомянули раньше, что в ходе философского обоснования предмет должен быть дан не только со стороны его понятийного определения, но и со стороны того эмпирического явления, которое соответствует данному определению, должно быть доказано, что это эмпирическое явление действительно соответствует данному определению. По отношению к необходимости содержания это, однако, ек означает ссылки на опыт. Еще менее допустима ссылка на то, что получило название созерцания и что обычно является не чем иным, как способом действия представления и фантазии (а также и сумасбродства) по аналогиям, которые могут быть то более случайными, то более значительными, но выражают в предметах лишь внешние определения и схемы (§ 231, примечание).
ы. Разумеется, интеллект осваивается с предметами не в их чувственном существовании, но благодаря тому, что он их мыслит, вбирает их содержание в себя и, прибавляя, так сказать, форму всеобщности к практической идеальности предметов, которая для себя есть только отрицательность, сообщает отрицательному качеству единичности утвердительное определение. Это всеобщее в вещах не есть нечто субъективное, принадлежащее исключительно нам, а в качествве ноумена, противопоставленного преходящему феномену, представляет собой истинное, объективное, действительное в самих вещах, подобно тому как платоновские идеи существуют в единичных вещах как их субстанциальные роды, а не где-то вдали от этих вещей. Только тогда, когда мы учиним насилие над Протеем, т. е. когда мы не заботимся о чувственном явлении, он отказывается сказать нам истину. Слова, начертанные на покрывале Изиды: «Я то, что было, есть и будет; никто из смертных не припоымал моего покрывала», - исчезают перед могуществом мысли. «Природа, - справедливо говорит поэтому Гаманн, - есть древнееврейское слово, изображенное одними согласными, к которым мы в уме должны присоединить точки, изображающие галасные».
Если эмпирическое естествознание подобно философии природы пользуется категорией всеобщности, то оно все же часто колеблется, приписывать этому всеобщему объективное или субъективное значение. Часто нам приходится слышать, что эти классы и порядки устанавливются только для целей познания. Это колебание сказывается далее еще и во взгляде, что признаки предметов мы ищем не потому, что они представляют собой существенные объективные определения вещей, а лишь в целях нашего удобства, так как по этим признакам мы легко распознаем вещи. Если бы признаки не были чем-то бóльшим, то можно было бы, например, сказать, что признаком человека служит мочка уха, которой никакое другое животное не обладает.Но здесь мы сразу чувствуем, что такого определения недостаточно для познания существенного в человеке. Однако, если всеобщее определяют как закон, силу, материю, то это не значит, что оно признается внешней формой и субъективным содержанием, а это значит, что законам приписывают объективную действительность, что силы имманентны, что материя составляет подлинную природу самой вещи. Нечто сходное готовы признать относительно родов, так, например, соглашаются с тем, что роды представляют собой не только совокупность сходных признаков, созданную нами абстракцию, что они обладают не только общими признаками, а являются подлинной внутренней сущностью самих предметов; и точно так же порядки служат не только для облегчения нам обзора животных, но представляют собой ступени лестницы самой природы. Признаки также признаются за всеобщее, субстанциальное рода. Сама физика рассматривает эти всеобщности как свое торжество, можно также сказать, что она, к сожалению, слишком далеко заходит в этих обобщениях. Современную философию любят называть философией тождества; это название можно было бы с гораздо большим правом дать той физике, которая только и делает, что игнорирует определенности. Так, например, современная электрохимия рассматривает магнетизм, электричество и химизм как нечто совершенно тождественное. Недостаток этой физики состоит именно в том, что она слишком щедро оперирует тождественным; но тождество есть основная категория рассудка.
Философия природы подхватывает материал, изготовленный физикой на основании опыта, в том пункте, до которого довела его физика, и в свою очередь преобразовывает его дальше, но уже без того, чтобы класть в основание опыт как последнее подтверждение. Физика, таким образом, должна помогать философии, подготовлять для нее материал, с тем чтобы философия перевела на язык понятия полученное ею от физики рассудочное всеобщее, показала, каким образом это последнее происходит из понятия как некоторое в самом себе необходимое целое. Философский способ изложения не есть дело произвола, капризное желание пройтись для разнообразия разочек на голове после того, как долго ходили на ногах, или разочек увидеть свое повседневное лицо раскрашенным. Она делает дальнейший шаг потому, что способ действия с понятием, употребляемый в физике, неудовлетворителен.
Точнее говоря, различие между философией природы и физикой состоит в характере той метафизики, которой они пользуются. Ибо метафизика есть не что иное, как совокупность всеобщих определений мышления, как бы та алмазная сеть, в которую мы вводим любой материал и только этим делаем его понятным. Каждое образованное сознание обладает своей метафизикой, тем инстинктивным мышлением, той абсолютной силой в нас, которой мы можем овладеть лишь в том случае, если мы сделаем саму ее предметом нашего познания. Философия как философия располагает вообще другими категориями, чем обычное сознание; все различие между различными уровнями образования сводится к различию употребляемых категорий. Все переводы как в науках, так и во всемирной истории происходят оттого, что дух в своем стремлении понять и услышать себя, обладать собой менял свои категории и тем постигал себя подлиннее, глубже, интимнее и достигал большего сходства с собой. Неудовлетворительность физических определений мышления можно свести к двум теснейшим образом связанным между собой пунктам: α) во-первых, всеобщее в физике абстрактно или, иначе говоря, лишь формально; это всеобщее имеет свое определение не в самом себе и не переходит к особенности; β) во-вторых, вследствие этого особенное содержание находится в физике вне всеобщего и, следовательно, раздроблено, расщеплено, разрознено, разбросано, не имеет в самом себе необходимой связи и поэтому носит лишь конечный характер.
Понятие природы
§ 247
предшествующее размышление привело нас к заключению, что природа есть идея в форме инобытия. Так как идея, таким образом, существует как отрицание самой себя, или, иначе говоря, как внешняя себе, то природа не просто есть внешне по отношению к этой идее (и к ее субъективному существованию, к духу), но характер внешности составляет определение, в котором она существует как природа. …
§ 248
В этой внешности (Äuβerlichkeit) определения понятия имеют видимость равнодушного существования по отношению друг к другу; понятие поэтому есть здесь нечто внутреннее. Природа тем самым являет в своем наличном бытии не свободу, а необходимость и случайность. …
§ 249
Природа должна быть рассмотрена как система ступеней, каждая из которых необходимо вытекает из другой и является ближайшей истиной той, из которой она проистекала, причем, однако, здесь нет естественного (natürlich) процесса порождения, а есть лишь порождение в лоне внутренней идеи, составляющей основание природы. Метаморфозе подвергается лишь понятие как таковое, так как лишь его изменения суть развитие. Но в природе понятие представляет собой отчасти лишь некое внутреннее, отчасти же существует лишь в качестве живого индивидуума. Экзистирующая метаморфоза поэтому ограничене лишь областью живых существ. …
§ 251
Природа есть в себе некое живое целое. Конкретное, ее восхождение по ступеням развития состоит в том, что идея полагает себя как то, что она есть в себе, или, что то же самое, в том, что она выходит из своей непосредственности и внешности, являющейся смертью, и входит в самое себя, чтобы сначала стать живым существом, а затем снять также и эту определенную форму, в которой она есть лишь жизнь, и породить себя к духовному существованию, которое является истинной и конечной целью природы и подлинной действительностью идеи. …
Разделение
§ 252
Идея как природа обнаруживается:
І. в определении внеположности, в бесконечной разрозненности; единство формы является лишь внешним; это единство существует как идеальное только в себе и поэтому только как искомое. Это – материя и ее идеальная система – механика;
ІІ. в определении особенности, так что реальность полпгается с имманентной определенностью формы и существующей в ней дифференциацией; она [реальность] есть некое рефлективное отношение\, в-самом-себе-бытие которого есть природная индивидуальность – физика.
ІІІ. в определении субъективности, в которой реальные различия формы столь же сведены вновь к идеальному единству, обретшему самое себя и существующему для себя – органика. ...
Фрідріх Енгельс. Энгельс Ф. Диалетика природы. – М.: Госполитиздат, 1949.
ОСНОВНІ ФОРМИ РУХУ
Движение, рассматриваемое в самом общем смысле слова, т. е. понимаемое как форма бытия материи, как внутренне присущий материи атрибут, обнимает собою все происходящие во вселенной изменения и процессы, начиная от простого перемещения и кончая мышлением. Само собою разумеется, что изучение природы движения должно было исходить от низших, простейших форм его и должно было научиться понимать их прежде, чем могло дать что-нибудь для объяснения высших и более сложных форм его. И действительно, мы видим, что в историческом развитии естествознания раньше всего разрабатывается теория простого перемещения, механика небесных тел и земных масс; за ней следуют теория молекулярного движения, физика, а татчас же вслед за последней, почти наряду с ней, а иногда и раньше нее, наука о движении атомов, химия. Лишь после того как эти различные отрасли познания форм движения, господствующих в области неживой природы, достигли высокой степени развития, можно было с успехом приняться за объяснение явлений движения, представляющих процесс жизни. Объяснение этих явлений шло вперед в той мере, в какой двигалась вперед механика, физика и химия. Таким образом, в то время как механика уже давно была в состоянии удовлетворительно объяснить происходящее в животном теле действия костных рычагов, приводимых в движение сокращением мускулов, сводя эти действия к своим законам, имеющим силу также и в неживой природе, физико-химическое обоснование прочих явлений жизни все еще находится почти в самой начальной стадии своего развития. Поэтому, исследуя здесь природу движения, мы вынуждены оставить в стороне органические формы движения. Сообразно с уровнем научного знания мы вынуждены будем ограничиться формами движения неживой природы.
Всякое движение связано с каким-нибудь перемещением – перемещением небесных тел, земных масс, молекул, атомов или частиц эфира. Чем выше форма движения, тем незначительнее становится это перемещение. Оно никоим образом не исчерпывает природы соответствующего движения, оно неотделимо от него. Поэтому его необходимо исследовать раньше всего остального.
Вся доступная нам природа образует некую систему, некую совокупную связь тел, причем мы понимаем здесь под словом тело все материальные реальности, начиная от звезды и кончая атомом и даже частицей эфира, поскольку признается реальность последнего. В том обстоятельстве, что эти тела находятся во взаимной связи, уже заключено то, что они воздействуют друг на друга, и это их взаимное воздействие друг на друга и есть именно движение. Уже здесь обнаруживается, что материя немыслима без движения. И если далее материя противостоит нам как нечто данное, как нечто несотворимое и неуничтожимое, то отсюда следует, что движение нестоворимо и неуничтожимо. Этот вывод стал неизбежным, лишь только люди познали вселенную как систему, как взаимную связь тел. А так как философия пришла к этому задолго до того, как эта идея укрепилась в естествознании, то понятно, почему философия сделала за целых двести лет до естествознания вывод о несотворимомти и неуничтожимости движения. Даже та форма, в которой она его сделала, все еще выше теперешней естественно-научной формулировки его. Положение Декарта о том, что количество (die Menge) имеющегося во вселенной движения остается всегда неизменным, страдает лишь формальным недостатком, поскольку здесь выражение, имеющее смысл в применении к конечному, применяется и к бесконечной величине. Наоборот, в естествознании имеются теперь два выражения этого закона: формула Гельмгольца о сохранении силы и новая, более точная формула о сохранении энергии, причем, как мы увидим в дальнейшем, одна из этих формул высказывает прямо противоположное другой и каждая вдобавок выражает лишь одну сторону отношения.
Если два тела действуют друг на друга так, что в результате этого получается перемещение одного из них или обоих, то перемещение это может заключаться лишь в их взаимном приближении или удалении. Они либо притягивают друг друга, либо друг друга отталкивают. Или, выражаясь терминами механики, действующие между ними силы суть центральные силы, т. е. они действуют по направлению прямой, соединяющей их центры. В настоящее время мы считаем чем-то само собою разумеющимся, что это происходит во вселенной всегда и без исключения, какими бы сложными не являлись иные движения. Мы считали бы нелепым допустить, что два действующих друг на друга тела, взаимодействию которых не мешает никакое препятствие или воздействие третьих сил, обнаруживает это взаимодействие иначе, чем по кратчайшему и наиболее прямому пути, т. е. по направлению прямой, соединяющей их центры. Но, как известно, Гельмгольц («Erhaltung der Kraft», Berlin, 1847, Abchn. I u.II) дал такое математическое доказательство того, что центральное действие и неизменность количества движения (Bewegungsmenge) обусловливают друг друга и что допущение действий нецентрального характера приводит к результатам, при которых движение могло бы быть или создано или уничтожено. Таким образом, основной формой всякого движения является приближение и удаление, сжатие и расширение, - короче говоря, старая полярная противоположность притяжения и отталкивания.
Подчеркнем здесь: притяжение и отталкивание рассматриваются нами тут не как так называемые «силы», а как простые формы движения. Ведь уже Кант рассматривал материю как единство притяжения и отталкивания. В свое время мы увидим, как обстоит дело с «силами».
Всякое движение состоит во взаимодействии притяжения и отталкивания. Но оно возможно лишь в том случае, если каждое отдельное притяжение компенсируется соответствующим ему отталкиванием в другом месте, ибо в противном случае одна сторона должна была бы получить с течением времени перевес над другой, и, следовательно, движение в конце концов прекратилось бы. Таким образом, все притяжения и все отталкивания во вселенной должны взаимно компенсироваться. Благодаря этому закон неуничтожимости и несотворимости движения получает такое выражение: каждое притягательное движение во вселенной должно быть дополнено эквивалентным ему отталкивательным движением, и наоборот, или же, - как это выражала задолго до установления в естествознании закона сохранения силы, respective [соответственно] энергии, прежняя философия, - сумма всех притяжений во вселенной равна сумме всех отталкиваний.
Но здесь как будто все еще имеются две возможности для прекращения со временем всякого движения, а именно: либо тем путем, что отталкивание и притяжение в конце концов когда-нибудь действительно уравновесятся, либо же тем путем, что все отталкивание окончательно завладеет одной частью материи, а все притяжение – другой частью ее. С диалектической точки зрения эти возможности заведомо нереальны. Раз диалектика, основываясь на результатах всего нашего естественно-научного опыта, доказала, что все полярные противоположности обусловливаются вообще взаимодействиемобоих противоположных полюсов, что разделение и противоположение этих полюсов существуют лишь в рамках их взаимной связи и объединения и что, наоборот, их связь лишь в их противоположении, то не может быть и речи ни об окончательном уравновешивании отталкивания и притяжения, ни об окончательном распределении и сосредоточении одной формы движения в одной половине материи, а другой формф его – в другой половине ее, т. е. не может быть и речи ни о взаимном проникновении, ни об абсолютном отделении друг от друга обоих полюсов. Утверждать это значило бы то же самое, что требовать, в первом случае, чтобы северный и южный полюсы магнита нейтрализовали друг друга и друг через друга, а во втором случае, - чтобы распилка магнита посредине между обоими его полюсами дала в одной части северную половину без южного полюса, а в другой части южную половину без северного полюса. Но хотя недопустимость подобных предположений следует уже из диалектической природы полярной противоположности, все же, благодаря господствующему среди естествоиспытателей метафизическому образу мышления, по крайней мере вторая гипотеза играет еще известную роль в физических теориях. Об этом речь будет идти в своем месте.
Как же представляется движение во взаимодействии притяжения и отталкивания? Это лучше всего исследовать на отдельных формах самого движения. Итог получится тогда в конце.
Рассмотрим движение какой-нибудь планеты вокруг ее центрального тела. Обычная школьная астрономия объясняет вместе с Ньютоном описывемый этой планетой эллипс из совместного действия двух сил – из притяжения центрального тела и из таинственной силы, увлекающей планету в направлении, перпендикулярном к этому притяжению. Таким образом, школьная астрономия принимает, кроме центально-действующей формы движения, еще и другое направление движения, или еще другую так называемую «силу», а именно – такое направление движения, которое совершается перпендикулярно к линии, соединяющей центры рассматриваемых тел. Тем самым она вступает в противоречие с вышеупомянуватым основным законом, согласно которому в нашей вселенной всякое движение может происходить только в направлении центров действующих друг на друга тел, или, как обычно выражаются, может вызываться лишь центрально-действующими «силами». Вследствие этого она вводит в теорию такой элемент движения, который, как мы это тоже видели, неизбежно приводит к идее о сотворении и уничтожении движения и поэтому предполагает также и творца. Таким образом, задача заключалась в том, чтобы свести эту таинственную тангенциальную силу к некоторой центрально-действующей форме движения, - это и сделала канто-лапласовская космогоническая теория. Согласно этой теории, как известно, вся солнечная система возникла из вращающейся крайне разреженной газовой массы путем постепенного сжатия ее, причем на экваторе этого газового шара вращательное движение было, само собою разумеется, сильнее всего и отрывало от основной массы отдельные газовые кольца, которые затем сгущались в планеты, пластероиды и т. д., вращаясь вокруг центрального тела в направлении первоначального вращения. Само это вращение объясняется обыкновенно из собственного движения отдельных газовых частичек, происходящего в самых различных направлениях, причем, однако, под коней получается перевес в одном определенном направлении, вызывающий таким образом вращательное движение, которое вместе с ростом сжатия газового шара должно становиться все сильнее. Но какую бы гипотезу мы ни приняли насчет происхождения вращения, каждая из них устраняет тангенциальную силу, которая превращается в особую форму проявления некоего происходящего в центральном направлении движения. Если один, в прямом смысле центральный, элемент планетного движения представлен тяжестью, притяжением между планетой и центральным телом, то другой, тангенциальный, элемент является остатком, в перенесенной или превращенной форме, первоначального отталкивания отдельных частичек газового шара. Таким образом, процесс существования какой-нибудь солнечной системы представляется в виде взаимодействия притяжения и отталкивания, в котором притяжение получает постепенно все больший и больший перевес благодаря тому, что отталкивание излучается в форме теплоты в мировое пространство и, таким образом. Все более и более теряется для системы.
С первого же взгляда ясно, что форма движения, рассматриваемаяздесь как отталкивание, есть та самая, которая в современной физике обозначается как «энергия». Система потеряла благодаря процессу сжатия и вытекающему отсюда обособлению отдельных тел, из которых она в настоящее время состоит, «энергию», и потеря эта, согласно известному вычислению Гельмгольца, равняется теперь уже 453/454 всего находившегося первоначально в ней, в форме отталкивания, количества движения (Bewegungsmenge).
Не притяжение, а отталкивание, сообщенное поднятому кверху телу посредством поднимания его, - вот что механически уничтожается падением и что снова воскресает в форме теплоты. Отталкивание масс превратилось в молекулярное отталкивание.
Теплота представляет собою, как мы уже сказали, некоторую форму отталкивания. Она приводит молекулы твердых тел в колебание и этим ослабляет связь отдельных молекул, пока, наконец, не наступит переход в жидкое состояние; при продолжении притока теплоты она и в этом состоянии увеличивает движение молекул до тех пор, пока они совершенно не оторвутся от массы и не начнут свободно двигаться поодиночке с определенной, обусловленной для каждой молекулы ее химическим составом скоростью. При продолжающемся далее притоке теплоты она увеличивает еще более и эту скорость, отталкивая, таким образом, молекулы все дальше друг от друга.
Но теплота есть одна из форм так называемой «энергии»; последняя и здесь оказывается опять-таки тождественной с отталкиванием.
В явлениях статического электричества и магнетизма мы имеем полярное распределение притяжения и отталкивания. Какой бы гипотезы не придерживаться насечт modus operandi [образа действия] обеих этих форм движения, ни один человек, считающийся с фактами, не усомнится в том, что притяжение и отталкивание, поскольку они вызваны статическим электричеством или магнетизмом и поскольку они могут беспрепятственно проявлять себя, вполне компенсируют друг друга, чтó в прочем с необходимостью следует уже из самой природы полярного распределения. Такие два полюса, действия которых не вполнекомпенсировали бы друг друга, не были бы вовсе полюсами; да они никогда до сих пор и не встречались в природе. Явления гальванизма мы оставим пока в покое, ибо здесь процесс обусловливается химическими явлениями, становясь благодаря этому более сложным. Обратимся поэтому лучше к изучению самих химических процессов движения.
Когда две весовые части водорода соединяются с 15,96 весовой части кислорода, образуя водяной пар, то во время этого процесса развивается количество теплоты, равное 68,924 единицы теплоты. Наоборот, если нужно разложить 17,96 весовой части водяного пара на две весовые части водорода и 15,96 весовой части кислорода, то это возможно лишь при том условии, что водяному пару сообщается движение в количестве, эквивалентном 68,924 единицы теплоты, - будет ли это в форме самой теплоты или же в форме электрического движения. То же самое справедливо и относительно всех других химических процессов. В огромном большинстве случаев при химических соединениях движение выделяется, при разложениях же приходится привносить движение извне. И здесь отталкивание представляет обыкновенно активную сторону процесса, более наделенную движением или требующую привнесения движения, а притяжение – пассивную сторону процесса, связанную с образованием избытка движения и выделяющую его. Поэтому современная теория и заявляет опять-таки, что в общем и целом при соединении элементов энергия высвобождается, при разложении же химических соединений – связывается. Термин «энергия», стало быть, здесь опять-таки употребляется для обозначения отталкивания. И опять-таки Гельмгольц заявляет: «Эту силу (силу химического сродства) мы можем представить себе как силу притяжения… Эта сила притяжения между атомами углерода и кислорода производит работу точно так же, как и та сила, которая в форме тяжести проявляется землей в отношении поднятой вверх гири… Когда атомы углерода и кислорода устремляются друг к другу и соединяются в углекислоту, то новообразовавшиеся частицы углекислоты должны находиться в крайне бурном молекулярном движении, т. е. в тепловом движении… Когда в дальнейшем углекислота отдаст свою теплоту окружающей среде, то мы все еще имеем в углекислоте весь углерод, весь кислород, а также силу сродства обоих, столь же деятельную, как и раньше. Но эта сила сродства обнаруживается теперь лишь в том, что она крепко связывает между собою атомы углерода и кислорода, не допуская разделения их» (там же, стр. 169). Мы здесь видим совершенно то же самое, что и раньше: Гельмгольц настаивает на том, что в химии, как и в механике, сила заключается только в притяжении и, следовательно, является прямой противоположностью того, что у других физиков называется энергией и что тождественно с отталкиванием.
Таким образом, мы имеем теперь уже не две простые основные формы притяжения и отталкивания, а целый ряд подчиненных форм, в которых совершается процесс универсального движения, развертываясь и свертываясь в рамках противоположности притяжения и отталкивания. Но когда мы подводим эти многообразные формы явлений под одно общее название движения, то дело тут отнюдь не в том только, что наш рассудок объединяет их вместе. Напротив, эти формы сами доказывают своим действием, что они являются формами одного и того же движения, ибо при известных обстоятельствах они переходят друг в друга. Механическое движение масс переходит в теплоту, в электричество, в магнетизм; теплота и электричество перходят в химическое разложение; со своей стороны, процесс химического соединения порождает опять-таки теплоту и электричество, а через посредство последнего – магнетизм; и, наконец, теплота и электричество в свою очередь производят механическое движение масс. И происходит это таким образом, что определенному количеству движения одной формы всегда соответствует точно определенное количество движения другой формы, причем опять-таки безразлично, из какой формы движения заимствована единица меры, которой изменяется это количество движения (Bewegungsmenge), т. е. служит ли она для измерения движения масс, для измерения теплоты, так называемой электродвижущей силы или же превращенного при химических процессах движения.
Здесь мы стоим на почве теории «сохранения энергии», созданной Ю. Р. Майером в 1842 г. и разработанной с тех пор с таким блестящим успехом учеными всех стран, и нам теперь надлежит подвергнуть исследованию основные представления, которыми ныне оперирует эта теория. Это – представления о «силе», или «энергии», и о «работе».
Мы уже видели выше, что новое, теперь почти общепринятое воззрение понимает под энергией отталкивание, между тем как Гельмгольц употребляет слово «сила» преимущественно для обозначения притяжения. В этом можно было бы видеть какое-то формальное, несущественное различие, так как ведь притяжение и отталкивание компенсируются во вселенной и поэтому безразлично, какую сторону отношения принять за положительную и какую – за отрицательную, подобно тому как само по себе совершенно безразлично, будем ли мы отсчитывать на известной прямой от какой-нибудь точки положительные абсциссы направо или налево. Но в действительности это не совсем так.
Дело в том, что у нас речь идет здесь прежде всего не о вселенной, а о явлениях, совершающихся на земле и обусловленных вполне определенным положением земли в солнечной системе и солнечной системы во вселенной. Но наша солнечная система в каждое мгновение отдает в мировое пространство колоссальное количество движения, и притом движения вполне определенного качества, именно солнечную теплоту, т. е. отталкивание. А сама наша земля оживлена только благодаря солнечной теплоте и, со своей стороны, излучает полученную солнечную теплоту, - после того как она превратила часть ее в другие формы движения, - в конце концов тоже в мировое пространство. Таким образом, в солнечной системе, и в особенности на земле, притяжение получило уже значительный перевес над отталкиванием. Без излучаемого солнцем движения отталкивания на земле прекратилось бы всякое движение. Если бы завтра солнце охладилось, то при прочих равных условиях притяжение осталось бы на земле тем же, чем оно является в настоящее время. Камень весом в сто килограммов продолжал бы по-прежнему весить эти сто килограммов на том месте, где он лежит. Но зато движение, как масс, так и молекул и атомов, пришло бы в состояние абсолютного, согласно нашим представлениям, покоя. Таким образом, ясно, что для процессов, совершающихся на нашей нынешней земле, совершенноне безразлично,станем ли мы рассматривать притяжение или отталкивание как активную сторону движения, т. е. как «силу» или «энергию». На нынешней земле, наоборот, притяжение благодаря своему решительному перевесу над отталкиванием стало уже совершенно пассивным: всем активным движением мы обязаны притоку отталкивания, идущему от солнца. Поэтому-то новейшая школа – хотя ей и остается неясной природа отношения движения (des Bewegungsverhältniesses) – все же по существу вполне права с точки зрения земных процессов и даже с точки зрения всей солнечной системы, когда она рассматривает энергию как отталкивание.
Правда, термин «энергия» отнюдь не дает правильного выражения всему отношению движения, ибо он охватывает только одну сторону его – действие, но не противодействие. Кроме того, он допускает видимость того, будто «энергия» есть нечто внешнее для материи, нечто привнесенное в нее. Но во всяком случае этот термин заслуживает предпочтения перед выражением «сила».
Представление о силе заимствовано, как это признается всеми (начиная от Гегеля и кончая Гельмгольцем), из проявлений деятельности человеческого организма по отношению к окружающей его среде. Мы говорим о мускульной силе рук, о прыгательной силе ног, о пищеварительной силе желудка и кишечного тракта, об ощущающей силе нервов, о секреторной силе желез и т. д. Иными словами, чтобы избавиться от необходимости указать действительную причину изменения, вызванного какой-нибудь функцией нашего организма, мы подсовываем некоторую фиктивную причину, некоторую так называемую силу, соответствующую этому изменению. Мы переносим затем этот удобный метод также и во внешний мир и, таким образом, сочиняем столько же сил, сколько существует различных явлений.
Естествознание (за исключением разве небесной и земной механики) находилось на этой наивной ступени развития еще и во времена Гегеля, который с полным правом обрушивается против тогдашней манеры придумывать отовсюду силы (процитировать соответствующее место). Точно так же он замечает в другом месте: «Лучше сказать, что магнит» (как выражается Фалес) «имеет душу, чем говорить, что он имеет силу притягивать: сила – это такое свойство, которое, как отделимое от материи, мы представляем себе в виде предиката; душа, напротив, есть это движение самого себя, одно и то же с природой материи» («geschichte der Philosophie», I, S. 208).
Теперь мы уже не так легко оперируем силами, как в те времена. Послушаем Гельмгольца: «Когда мы вполне знаем какой-нибудь закон природы, то мы должны и требовать от него, чтобы он действовал без исключений… Таким образом, закон представляется нам в виде некоторой объективной мощи, и поэтому мы называем его силой. Так, например, мы объективируем закон преломления света как некоторую, присущую прозрачным веществам, силу преломления света, закон химического избирательного сродства – как силу сродства между собою различных веществ. Точно так же мы говорим об электрической контактной силе металлов, о силе прилипания, капиллярной силе и т. д. В этих наименованиях объективированы законы, охватывающие на первых порах лишь небольшие ряды процессов природы, условия которых еще довольно запутаны… Сила – это только объективированый закон действия… Вводимое нами абстрактное понятие силы прибавляет к этому еще лишь мысль о том, что мы не сочинили произвольно этого закона, что он представляет собою принудительный закон явлений. Таким образом, наше требование понять явления природы, т. е. найти их законы, принимает иную форму выражения, сводясь к требованию отыскивать силы, представляющие собою причины явлений» (цит. соч., стр. 189-191. Доклад на Инсбрукском съезде естествоиспытателей в 1869 г.).
Заметим прежде всего, что это во всяком случае очень своеобразный способ «объективирования», когда в некоторый, - уже установленный как независимый от нашей субъективности и, следовательно, уже вполне объективный, - закон природы вносят чисто субъективное представление о силе. Подобную вещь мог бы позволить себе в лучшем случае какой-нибудь правовернейший старогегельянец, а не неокантианец вроде Гельмгольца. К однажды установленному закону и к его объективности или к объективности его действия не прибавляется ни малейшей новой объективности оттого, что мы подставим под него некоторую силу; здесь присоединяется лишь наше субъективное утверждение, что этот закон действует при помощи некоторой, пока еще совершенно неизвестной силы. Но тайный смысл этой подстановки открывается перед нами тогда, когда Гельмгольц начинает приводить свои примеры: преломление света, химическое срродство, контактное электричество, прилипание, капиллярность, и возводит законы, управлящие этими явлениями, в «объективное» благородное сословие сил. «В этих наименованиях объективированы законы, охватывающие на первых порах лишь небольшие ряды процессов природы, условия которых еще довольно запутаны». И именно здесь «объективирование», являющееся скорее субъективированием, приобретает известный смысл: мы ищем иной раз прибежища в слове «сила» не потому, что мы вполне познали закон, но именно потому, что мы его не познали, потому, что мы еще не выяснили себе «довольно запутанных условий» этих явлений. Таким образом, прибегая к понятию силы, мы этим выражаем не наше знание, а недостаточность нашего знания о природе закона и о способе его действия. В этом смысле, в виде краткого выражения еще не познанной причинной связи, в виде уловки языка, слово «сила» может допускаться в повседневном обиходе. Что сверх того, то от лукавого. С тем же правом, с каким Гельмгольц объясняет физические явления из так называемой силы преломления света, электрической контактной силы и т. д., средневековые схоластики объясняли температурные изменения из vis calorifica [теплотворной силы] и vis frigifaciens [охлаждающей силы], избавляя себя тем самым от необходимости всякого дальнейшего изучения явлений теплоты.
Но если представление о силе даже у такого физика, как Гельмгольц, дает повод к подобной путанице понятий, то это является лучшим доказательством того, что оно вообще не может иметь научного применения во всех областях исследований, выходящих за пределы вычислительной механики. В механике причины движения принимают за нечто данное и интересуются не их происхождением, а только их действиями. Поэтому если ту или иную причину движения называют силой, то это нисколько не вредит механике как таковой; но благодаря этому привыкают прерносить это обозначение также и в область физики, химии и биологии, и тогда неизбежна путаница. Мы уже видели это и увидим еще не один раз.
О понятии работы мы будем говорить в следующей главе.
Микола Федоров Федоров Н.Ф. Сочинения / Общ. ред.: А.В. Гулыга; Вступ. статья, примеч. и сост. С.Г. Семеновой. – М.: Мысль, 1982
ФІЛОСОФІЯ СПІЛЬНОЇ СПРАВИ
ИЗ І ТОМА «ФИЛОСОФИИ ОБЩЕГО ДЕЛА»
ВОПРОС О БРАТСТВЕ, ИЛИ РОДСТВЕ, О ПРИЧИНАХ НЕБРАТСКОГО, Т. Е. НЕМИРНОГО, СОСТОЯНИЯ МИРА
И О СРЕДСТВАХ К ВОССТАНОВЛЕНИЮ РОДСТВА
Записка от неученых к ученым, духовным и светским,
к верующим и неверующим
Часть ІІ
1. … Ничто не свидетельствует так о равнодушии мыслящего, или ученого, сословия ко всеобщим бедствиям, как вопрос о неурожаях. С самого изобретения пороха стало известно или было замечено, что все большие битвы сопровождались ливнями; и не с 1891 года только известны неурожаи то бездождия, а между тем нужно было почти более полтысячи лет, чтобы был произведен сколько-нибудь серьезный опыт с порохом в видах вызывания дождя; до такой степени ученые равнодушны к голодающему люду!.. Ученые обожали даже ту слепую силу, которая носит в себе голод, язву и смерть, т. е. природу. И разве это благое просвещение – такое обожание слепой силы? .. А между тем динамиты, мелиниты, робуриты и т. д., задуманные учеными для взаиного истребления, могут быть обращены на спасение от голода и избавление от войны; и только это и есть то просвещение, которое благо, просвещение же, задуманное на пагубу, благим названо быть не может. Пока история ограничивалась берегами морей и океанов, т. е. пространствами, подверженными влиянию их (к коим небо, можно сказать, благосклонно, не посылая им ни сильного зноя, ни чрезвычайного холода, ни ливней, ни засух), до тех пор труд человеческий был обращен исключительно к земле, а не к небу, и притом к отдельным частям земли, а не к земле как к целому, и тогда господствовала рознь, ибо единство может быть найдено только в небе, в солнечной силе, действующей в метеорических процессах, в регуляции этою силою. Когда же континентальные страны, освободясь от влияния океанических, станут самостоятельными деятелями, осмелятся быть ими, т. е. выступят на историческое поприще, тогда эти континентальные страны, на кои небо посылает то сильную жару, то чрезмерную стужу, то ливни, то засухи, поймут необходимость метеорической регуляции и найдут в ней единство, дело, общее дело. Когда же неблагоприятному влиянию климата присоединится истощение земли, тогда обратят внимание, поймут значение земли как небесного тела и значение небесных тел как земных сил; поймут, откуда истощенная земля может и должна почерпать силу; поймут, что земля, отделенная от других небесных тел, может носить только смертных и потому необходимо должна быть кладбищем, должна все более и более делаться им. Поймут тогда и то, должно ли знание земли как небесного тела и небесных тел как земель оставаться праздным знанием. В океанических странах забывается о земле как кладбище отцов, или же сокуршение о смерти отцов превращается в патриотизм, в гордость; забывается и о собственной смертности; братство разрушается, а комфорт становится целью жизни. Океанические страны, как блудные сыны, ценят разъединение, считая его освобождением, а преобладание заменяет для них объединение. Смотреть на землю как на жилище, а не как на кладбище – значит прилепиться к жене и забыть отцов, а всю землю обратить в комфортабельное обиталище (гнездо), т. е. это значит смотреть на нее как на земное, а не небесное тело, хотя и отделенное еще от других, подобных ему земных и в то же время небесных тел, но лишенных разумных обитателей. Смотреть же на землю как на кладбище – значит обратить силы, получаемые землею от небесных тел, на возвращение жизни отцам, на обращение небесных тел в жилища и на объединение небесных пространств. …
Тема 6
Філософія науки
Бекон Фр. Наука и ее методология. Индуктивный метод
Но наиболее серьезная из всех ошибок состоит в отклонении от конечной цели науки. Ведь одни люди стремятся к знанию в силу врожденного и беспредельного любопытства, другие — ради удовольствия, третьи — чтобы приобрести авторитет, четвертые — чтобы одержать верх в состязании и споре, большинство — ради материальной выгоды и лишь очень немногие — для того, чтобы данный от бога дар разума направить на пользу человеческому роду.... наша цель состоит в том, чтобы найти и предоставить интеллекту необходимую помощь, благодаря которой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы... Именно это мы и собираемся сделать: к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным материальным вещам, найти особое искусство указания и наведения (directio), которое раскрывало бы нам и делало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Там же. С. 121, 299. Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте. Подлинная же и надлежащая мета [цель] наук не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами. Для наук же следует ожидать добра только тогда, когда мы будем восходить по истинной лестнице, по непрерывным, а не прерывающимся ступеням — от частностей к меньшим аксиомам и затем средним, одна выше другой, и наконец к самым общим. Ведь только пустой и ограниченный ум способен считать, что можно создать и предложить некое с самого начала совершенные искусство научных открытий, которое затем остается только применять в научных исследованиях. Но люди должны твердо знать, что подлинное и надежное искусство открытия растет и развивается вместе с самими открытиями, так что если кто-то, приступая впервые к исследованиям в области какой-нибудь науки, имеет некоторые полезные руководящие принципы исследования, то после того, как он будет делать все большие успехи в этой науке, он может и должен создавать новые принципы, которые помогут ему успешно продвигаться к дальнейшим открытиям. Там же. С. 35, 45, 63, 313-314. Ведь это было какое-то помрачение науки, которое быстро прошло, нечто, безусловно, несерьезное и одновременно в высшей степени вредное для нее ибо, когда сторонники такого подходя извращают явления в угоду законам своего метода, а все, что не подходит под их дихотомии, либо отбрасывают, либо, не считаясь с природой, искажают...Знание же передается другим, подобно ткани, которую нужно выткать до конца, и его следует вкладывать в чужие умы таким же точно методом (если это возможно), каким оно было первоначально найдено. И этого, конечно, можно добиться только в том знании, которое приобретено с помощью индукции... ...при изложении научных знаний следует соблюдать меру во всякого рода возражениях, использовать их осторожно и только в том случае, когда необходимо разрушить какие-то значительные предрассудки и заблуждения ума... Следующее различие метода выражается в том, что метод приспосабливается к предмету изложения... вообще невозможно к многообразной материи успешно применить единый метод... Метод же — это своеобразная архитектура науки... Там же. С. 342—343, 346—347. Истинный же метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом дорогу: он начинает с упорядоченного и систематического опыта, отнюдь не превратного и отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из построенных аксиом — новые опыты... Правильно же построенный метод неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию аксиом. ...наш путь и наш метод ... состоят в следующем: мы извлекаем не практику из практики и опыты из опытов (как эмпирики), а причины и аксиомы из практики и опытов и из причин и аксиом снова практику и опыты как законные истолкователи природы... ...наш способ истолкования ... принимает во внимание не только движение и деятельность ума (подобно обычной логике), но также и природу вещей, постольку мы направляем ум так, чтобы он мог всегда пригодными способами обратиться к природе вещей. И поэтому в учении об истолковании мы даем много разнообразных указаний о видоизменениях способа открытия применительно к качеству и состоянию того предмета, который мы исследуем. Там же. С. 46-47, 70-71, 79. Индукцию мы считаем той формой доказательства, которая считается с данными чувств и настигает природу и устремляется к практике, почти смешиваясь с нею . Но и в самой форме индукции и в получаемом через нее суждении мы замышляем великие перемены... ... для наук нужна такая форма индукции, которая производила бы в опыте разделение и отбор и путем должных исключений и отбрасываный делала бы необходимые выводы. Там же. Т. 1. С. 75. Подобно тому, как общепринятая логика, которая распоряжается вещами посредством силлогизмов, относится не только к естественным, но и ко всем наукам, так и наша логика, которая движется посредством индукции, охватывает все. Там же. Т. 2. С. 78. ...пусть никто не надеется, что он сможет управлять природой или изменять ее, пока должным образом ее не поймет и не узнает... ...необходимо разделение и разложение тел, конечно, не огнем, но посредством размышления и истинной индукции с помощью опытов, а также посредством сравнения с другими телами и сведения к простым природам и их формам, сходящимся и слагающимся в сложном. ...мы должны не измышлять и выдумывать, а открывать то, что свершает и привносит природа... ...следует применить истинную и законную индукцию, которая есть самый ключ истолкования.
Локк Дж. Учение об опыте: Критика теории врожденных идей
На опыте основывается все наше знание, от него в конце концов оно происходит. Наше наблюдение, направленное или на внешние ощущаемые предметы, или на внутренние действия нашего ума, которые мы сами воспринимаем и о которых мы сами размышляем, доставляет нашему разуму весь материал мышления. Вот два источника знания, откуда происходят все идеи, которые мы имеем или естественным образом можем иметь. ...пол рефлексией в последующем изложении я подразумеваю то наблюдение, которому ум подвергает свою деятельность и способы ее проявления, вследствие чего в разуме возникают идеи этой деятельности. Эти два источника, повторяю я, т.е. внешние материальные вещи, как объекты ощущения и внутренняя деятельность нашего собственного ума как объект рефлексии, по-моему, представляют собой единственное, откуда берут свое начало все наши идеи... В том, прав ли я, я призываю в свидетели опыт и наблюдение, ибо лучший способ прийти к истине — это изучать вещи, как они есть в действительности, а не решать, что они таковы, как мы их воображаем себе сами или как нас научили воображать их другие. Обращение к опыту. Сказать правду, это единственный, какой я сумел открыть, путь, которым идеи вещей проникают в разум... Опыт показывает нам, что ум в отношении своих простых идей совершенно пассивен и получает их все от существования и воздействия вещей, как их представляют ему ощущение или рефлексия, сам не будучи в состоянии образовать ни одной идеи. Там же. Т. 1. С. 154—155, 211, 338. ...мы должны положиться на опыт. И желательно было бы усовершенствование опыта. Мы видим, что благородные усилия некоторых лиц в этом направлении увеличили запас знаний о природе. И если бы другие, претендующие на знание, отличались в своих наблюдениях той осмотрительностью и в своих сообщениях той честностью, которая подобает людям, называющим себя любителями мудрости, то наше знакомство с окружающими нас телами и наше проникновение в их силы и действия были бы гораздо большими. ...опыт должен научить меня тому, чему не может научить разум. Лишь посредством опыта я могу узнать с достоверностью, какие другие качества существуют совместно с качествами моей сложной идеи, узнать, например, ковко или нет ίο желтое, тяжелое , плавкое тело, которое я называю золотом . Но такой опыт (независимо от того, что бы он ни доказал в отношении данного исследуемого тела) не дает мне уверенности в том, что то же самое имеет место во всех или любых других желтых, тяжелых, плавких телах, помимо тела, исследуемого мной. Там же. Т. 2. С. 26, 123. Исследование о разумении, приятное и полезное. Так как разум ставит человека выше остальных чувствующих существ и дает ему все то превосходство и господство, которое он имеет над ними, то он, без сомнения, является предметом, заслуживающим изучения уже по одному своему благородству. Разумение, подобно глазу, давая нам возможность видеть и воспринимать все остальные вещи, не воспринимает само себя: необходимы искусство и труд, чтобы поставить его на некотором отдалении и сделать его собственным объектом. Но каковы бы ни были трудности, лежащие на пути к этому исследованию, что бы ни держало нас в таком неведении о нас самих, я уверен, что всякий свет, который мы сможем бросить на свои собственные умственные силы, всякое знакомство со своим собственным разумом будет не только очень приятно, но и весьма полезно, помогая направить наше мышление на исследование других вещей... ...моей целью является исследование происхождения, достоверности и объема человеческого познания вместе с основаниями и степенями веры, мнений и согласия... Для моей настоящей цели достаточно изучить познавательные способности человека, как они применяются к объектам, с которыми имеют дело. Там же. Т. 1. С. 91. Знание своих познавательных способностей предохраняет нас от скептицизма и умственной бездеятельности.
Раздел IV. ФИЛОСОФИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ
Когда мы будем знать свои силы, мы будем лучше знать, что можем предпринять с надеждой на успех. Когда мы хорошенько обследуем свои умственные суды и произведем оценку того, чего можно ждать от них, у нас, с одной стороны, не будет склонности оставаться в бездействии и вообще не давать работы своему мышлению, не имея надежды знать что-нибудь; с другой стороны, мы не будем ставить под сомнение все и отрицать всякое знание на том основании, что некоторые вещи непостижимы... Знание некоторых истин, я признаюсь, появляется в душе очень рано; но оно появляется таким путем, который показывает, что они неврожденны, ибо наблюдение всегда обнаружит нам, что такое знание принадлежит к идеям не врожденным, а приобретенным, так как уже вначале оно имеет дело с идеями, запечатлевшими внешние вещи, с которыми раньше всего встречаются младенцы и которые чаще всего воздействуют на их чувства... Если кто думает, что есть такие врожденные идеи и положения, которые своей ясностью и полезностью отличаются от всего, что есть в душе привходящего и приобретенного, ему не трудно будет указать нам, каковы они, и тогда каждый верно рассудит, врожденны они или нет; ибо если есть совершенно отличные от всех прочих восприятий и знаний врожденные идеи и впечатления, то каждый увидит это по себе... Наблюдения над детьми с очевидностью показывают, что нет других идей, кроме идей, получаемых из ощущения или рефлексии. Я не вижу поэтому оснований верить, что душа мыслит прежде, чем чувства снабдят ее идеями для мышления. По мере того как идеи умножаются и удерживаются, душа посредством упражнения развивает в различных направлениях свою способность мышления, точно так же как впоследствии сочетанием этих идей и рефлексией о своей деятельности она увеличивает свой запас, равно как и развивает легкость запоминания, воображения, рассуждения и других способов мышления. Кто черпает свои познания из наблюдения и опыта и не делает из своих гипотез законов природы, найдет в новорожденном мало признаков души, привыкшей активно мыслить, и еще меньше признаков какого бы то ни было рассуждения вообще. Там же. С 94, 103, 149, 166—167.
Кант
Как возможно чистое естествознание?
Так как эти науки действительно существуют, то естественно ставить вопрос, как они возможны: ведь их существование доказывает, что они должны быть возможны. Что же касается метафизики, то всякий вправе усомниться в ее возможности, так как она до сих пор плохо развивалась, и ни одна из предложенных до сих пор систем, если речь идет об их основной цели, не заслуживает того, чтобы ее признали действительно существующей. А потому и относительно нее следует поставить вопрос: как возможна метафизика в качестве природной склонности? т. е. как из природы общечеловеческого разума возникают вопросы, которые чистый разум задает себе и на которые, побуждаемый собственной потребностью, он пытается, насколько может, дать ответ? Но так как во всех прежних попытках ответить на эти естественные вопросы, например на вопрос, имеет ли мир начало, или он существует вечно и т.п., всегда имелись неизбежные противоречия, то нельзя только ссылаться на природную склонность к метафизике, т. е. на самое способность чистого разума, из которой, правда, всегда возникает какая-нибудь метафизика (какая бы она ни была), а следует найти возможность удостовериться в том, знаем ли мы или не знаем ее предметы, т. е. решить вопрос о предметах, составляющих проблематику метафизики, или о том, способен или не способен разум судить об этих предметах, стало быть, о возможности или расширить с достоверностью наш чистый разум, или поставить ему определенные и твердые границы. Этот последний вопрос, вытекающий из поставленной выше общей задачи, можно с полным основанием выразить следующим образом: как возможна метафизика как наука? Каким бы образом и при помощи каких бы средств ни относилось познание к предметам, во всяком случае созерцание есть именно тот способ, каким познание непосредственно относится к ним и к которому как к средству стремится всякое мышление. Созерцание имеет место, только если нам дается предмет; а это в свою очередь возможно, по крайней мере для нас, людей, лишь благодаря тому, что предмет некоторым образом воздействует на нашу душу (das Gemüt afficiere). Эта способность (восприимчивость) получать представления тем способом, каким предметы воздействуют на нас, называется чувственностью. Следовательно, посредством чувственности предметы нам даются и только она доставляет нам созерцания, мы слятся же предметы рассудком, и из рассудка возникают понятия. Всякое мышление, однако, должно в конце гонцов прямо (direct) или косвенно (indirecte) через те или иные признаки иметь отношение к созерцаниям, стало быть, у нас — к чувственности, потому что ни один предмет не может быть нам дан иным способом... Науку о всех априорных принципах чувственности я называю трансцендентальной эстетикой. Следовательно, должна существовать наука, составляющая первую часть трансцендентального учения о началах, в противоположность науке, содержащей принципы чистого мышления и называемой трансцендентальной логикой. Наше знание возникает из двух основных источников души: первый из них есть способность получать представления (восприимчивость к впечатлениям), а второй — способность познавать через эти представления предмет (спонтанность понятий). Посредством первой способности предмет нам дается, а посредством второй он мыслится в отношении к представлению (как одно лишь определение души). Следовательно, созерцания и понятия суть начала всякого нашего познания, так что ни понятия без соответствующего им некоторым образом созерцания, ни созерцания без понятий не могут дать знание. Созерцание и понятие бывают или чистыми, или эмпирическими. Эмпирическими — когда в них содержится ощущение (которое предполагает действительное присутствие предмета); чистыми же — когда к представлению не примешиваются никакие ощущения. Ощущения можно назвать материей чувственного знания. Вот почему чистое созерцание заключает в себе только форму, при которой что-то созерцается, а чистое понятие — только форму мышления о предмете вообще. Только чистые созерцания или чистые понятия могут быть априорными, эмпирические же могут быть только апостериорными. Восприимчивость нашей души, т. е. способность ее получать представления, поскольку она каким-то образом подвергается воздействию, мы будем называть чувственностью; рассудок же есть
Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3 т. Т 1. М., 1974
Философия как наука
Философия лишена того преимущества, которым обладают другие науки. Она не может исходить из предпосылки, что ее предметы непосредственно признаны представлением и что ее метод познания заранее определен в отношении исходного пункта и дальнейшего развития. Правда, она изучает те же предметы, что и религия. Философия и религия имеют своим предметом истину, и именно истину в высшем смысле этого слова, — в том смысле, что бог, и только он один, есть истина. Далее, обе занимаются областью конечного, природой и человеческим духом, и их отношением друг к другу и к богу как к их истине. Философия может, следовательно, предполагать знакомство с ее предметами, и она даже должна предполагать его, так же как и интерес к ее предметам, хотя бы потому, что сознание составляет себе представления о предметах раньше, чем понятия о них, и, только проходя через представления и обращая на них свою "деятельность, мыслящий дух возвышается к мыслящему познанию и постижению посредством понятий. Но когда приступают к мыслящему рассмотрению предметов, то вскоре обнаруживается, что оно содержит в себе требование показать необходимость своего содержания и доказать как самое бытие, так и определение своих предметов. Таким образом, оказывается, что первоначального знакомства с этими предметами, даваемого представлениями, недостаточно и что бездоказательные предположения или утверждения недопустимы. Вместе с этим, однако, обнаруживается затруднение, которое состоит в том, что философия должна ведь с чего-то начать, между тем всякое начало как непосредственное составляет свою предпосылку, вернее, само есть такая предпосылка. Философию можно предварительно определить вообще как мыслящее рассмотрение предметов. Дйо если верно — а это, конечно, верно, — что человек отличается от животных мышлением, то все человеческое таково только потому, что оно произведено мышлением. Так как, однако, философия есть особый способ мышления, такой способ мышления, благодаря которому оно становится познанием, и при этом познанием в понятиях, то философское мышление отлучается, далее, от того мышления, которое деятельно во всем человеческом и сообщает всему человеческому его человечность, будучи в то же время тождественно с ним, так как β себе существует только одно мышление. Это различие связано с тем, что содержание человеческого сознания, имеющее своим основанием мышление, вы ступает сначала не в форме мысли, а в форме чувства, созерцания, представления — в формах, которые должно отличать от мышления как формы. Философия должна прежде всего доказать нашему обыденному сознанию, что существует потребность β собственно философском способе познания или даже должна пробудить такую потребность. Но по отношению к предметам религии, по отношению к истине вообще она должна показать, что она сама способна их познать. По отношению же к обнаруживающемуся отличию ее от религиозных представлений она должна оправдать свои, отличные от последних определения Для предварительного пояснения вышеуказанного различия и связанного с последним положения, что истинное содержание нашего сознания при превращении его в форму мысли и понятия сохраняется и даже, собственно говоря, впервые выявляется в своем настоящем свете, — для такого предварительного пояснения можно напомнить читателю о другом давнем убеждении, гласящем, что для познания истинного в предметах и событиях, а также в чувствах, созерцаниях, мнениях, представлениях и т. п. обуется размышление. Но размышление всегда превращает чувства, представления и т. п. β мысли. Примечание. Так как именно мышление является собственно философской формой деятельности, а всякий человек от природы способен мыслить, то, поскольку упускается различие между понятиями и представлениями, происходит как раз противоположное тому, что, как мы упомянули выше, часто составляет предмет жалоб на непонятность философии. Эта наука часто испытывает на себе такое пренебрежительное отношение, что даже те, которые не занимались ею, воображают, что без всякого изучения они понимают, как обстоит дело с философией, и что, получив обыкновенное образование и опираясь в особенности на религиозное чувство, они могут походя философствовать и судить о философии. Относительно других наук считается, что требуется изучение для того, чтобы знать их, и что лишь такое знание дает право судить о них. Соглашаются также, что для того, чтобы изготовить башмак, нужно изучить сапожное дело и упражняться в нем, хотя каждый человек имеет в своей ноге мерку для этого, имеет руки и благодаря им требуемую для данного дела природную ловкость. Только для философствования не требуется такого рода изучения и труда. Это удобное мнение в новейшее время утвердилось благодаря учению о непосредственном знании — знании посредством созерцания. С другой стороны, столь же важно, чтобы философия уразумела, что ее содержание есть не что иное, как то содержание, которое первоначально порождено и ныне еще порождается в области живого духа, образуя мир, внешний и внутренний мир сознания, иначе говоря, что ее содержанием служт действительность. Ближайшее сознание этого содержания мы называем опытом. Вдумчивое рассмотрение мира уже различает между тем, что в обширном царстве внешнего и внутреннего наличного бытия представляет собой лишь преходящее и незначительное, лишь явление, и тем, что в себе поистине заслуживает название действительности. Так как философия лишь по форме отличается от других видов осознания этого содержания, то необходимо, чтобы она согласовалась с действительностью и опытом. Можно даже рассматривать эту согласованность по меньшей мере в качестве внешнего пробного камня истинности философского учения, тогда как высшей конечной целью науки является порождаемое знанием этой согласованности примирение самосознательного разума с сущим разумом, с действительностью.
Философия и частные науки
Философия как целое составляет поэтому подлинно единую науку, но она может также рассматриваться как целое, состоящее из нескольких особых наук. Философская энциклопедия отличается от других обычных энциклопедий тем, что последние представляют собой агрегат наук, соединенных случайным и эмпирическим образом, агрегат наук, среди которых есть и такие, которые только носят название науки, а на самом деле есть голое собрание сведений. Так как науки включаются в этот агрегат лишь внешним образом, то их единство есть внешнее единство, расположение в определенном порядке. Поэтому, да еще и потому, что материал наук носит случайный характер, этот порядок должен оставаться всего лишь попыткой и постоянно обнаруживать свою неудовлетворительность. Итак, в философской энциклопедии не могут найти себе места: 1) простые агрегаты сведений, каковыми, например, является филология. Кроме того, в нее не могут входить 2) науки, в основании которых лежит только произвол, как, например, геральдика; науки последнего рода насквозь позитивны; 3) другие виды наук, которые также называются позитивными, но, однако, имеют рациональное основание и начало. Только эта рациональная сторона наук принадлежит философии, тогда как другая, позитивная сторона остается исключительно их собственным достоянием. Позитивное в науках имеет различный характер: 1) рациональное само по себе начало науки переходит в случайное вследствие того, что всеобщее низводится в область эмпирической единичности и действительности. В этом царстве изменчивости и случайности понятие не имеет силы, а могут иметь силу лишь основания. Юриспруденция, например, или система прямых и косвенных налогов требуют окончательных, точных решений, лежащих вне пределов в-себе-и-для-себя определенного понятия, и поэтому они оставляют широкое место для определений, которые могут быть теми или иными в зависимости от выбранного основания, и, таким образом, не обладают окончательной достоверностью. Точно так же идея природы, взятой в ее единичности, блуждает в царстве случайностей; естественная история, география, медицина и т. д. приходят к определениям существования, к видам и различиям, которые зависят от внешнего случая и произвола, а не от разума. История также принадлежит к этому разряду наук, поскольку ее сущность составляет идея, а ее явления случайны и принадлежат царству произвола. 2) Науки позитивны так же и постольку, поскольку они не знают, что их определения совечны и не показывают перехода этих определений в более высокую сферу, а берут их просто как наличные. В этих науках перед нами выступает конечность формы, точно так же как в науках первого рода — конечность материала. С этой конечностью формы связана 3) конечность основания познания, каковое основание есть отчасти резонирование, отчасти чувство, вера, авторитет других, вообще авторитет внутреннего и внешнего созерцания Сюда принадлежит также та философия, которая кладет в свое основание антропологию, факты сознания, внутреннее созерцание или внешний опыт, [4)] Может, однако, случиться, что лишь форма научного изложения эмпирична, а вдумчивое созерцание организует то, что суть лишь явления так, как это соответствует внутреннему движению понятия. Такие эмпирические науки характеризуются тем, что благодаря противоположению друг другу многообразия сопоставляемых явлений внешние, случайные условия опускаются, в результате чего перед умственным взором выступает всеобщее. Осмысленная экспериментальная физика, история и т. д. начертят, таким образом, рациональную науку природы, человеческих событий и дел в виде образа, являющегося внешним изображением понятия.
Герберт Спенсер. Опыты научные, политические и философские. Том 2
I ГЕНЕЗИС НАУКИ
Между людьми всегда господствовало смутное представление, будто бы
научное познание по природе своей отлично от обыкновенного. Мы скажем, что наука есть точное предвидение, мы все-таки не установим предполагаемого различия. Мы не только найдем, что многое, что мы называем наукой, неточно и что некоторые из наук, как физиология, никогда
не сделаются точными, но мы найдем еще, что многие из предвидений,
составляющих общее достояние как мудреца, так и невежды, точны. Что тело без поддержки упадет, что зажженная свеча погаснет, когда ее опустят в воду, что лед растает, когда его бросят в огонь, - эти и многие подобные предсказания, касающиеся самых обыкновенных свойств вещей, имеют такую высокую степень точности, какую только способны иметь предсказания. Справедливо, что утверждаемые результаты имеют весьма общий характер; но не менее справедливо и то, что в пределах своей сферы они строго правильны: а это - все, что требуется определением. Существует совершенное согласие между предусмотренными и действительными явлениями; не более этого мы можем сказать и о самых высоких результатах науки, преимущественно характеризуемых термином: точные.
Видя, таким образом, что предположенное различие между научным и обыкновенным знанием не оправдывается логически, и сознавая вместе с тем, что, как ни невозможно провести черту между ними, оба они на практике не тождественны, - мы задаем себе вопрос: в чем же состоит родство, существующее между ними? Частный ответ на этот вопрос может быть извлечен из примеров, только что приведенных. Пересмотр их покажет, что те части обыкновенного знания, которые тождественны по характеру с научным знанием, обнимают только такие совокупности явлений, которые непосредственно познаются чувствами и по природе своей просты и неизменны.
Рассматривая, однако же, предмет несколько глубже, мы почувствуем, может быть, что это определение не выражает всего факта, - факта, что, какбы ни была наука неотделима от обыкновенного знания, как бы мы ни наполнили расстояния между самыми простыми предвидениями ребенка и самыми глубокими предвидениями естествоиспытателя введением ряда предвидений, в котором сложность умозаключения увеличивается все более и более, - между ними все-таки останется различие помимо того, о котором мы говорили здесь. И это справедливо. Но это различие далеко не таково, чтобы можно было провести предполагаемую демаркационную линию. Это - различие не между обыкновенным знанием и научным, а между последовательными фазисами самой науки или самого знания, все равно, какое бы название мы ни употребляли. В своих первых фазисах наука достигает только достоверности предвидения; в позднейших она достигает еще и полноты. Мы начинаем открытием одного отношения и оканчиваем открытием отношения вообще. Наше первое приобретение состоит в предсказании рода явления, которое может встретиться при известных условиях; наше последнее приобретение состоит в предсказании не только рода явления, но и его количественных данных. Или, приводя положение в более определенную форму, мы можем сказать, что неразвившаяся наука есть качественное предвидение, а развившаяся - количественное.
Эта формула очевидно выражает вместе с тем и различие между низшими и высшими ступенями положительного знания. Предсказание, что для поднятия куска свинца нужно больше силы, чем для поднятия куска дерева равного объема, представляет верное, но неполное предвидение. Предвидится род действия, в котором одно тело превышает другое, но не количество этого превышения. Здесь представляется только качественное предвидение. С другой стороны, предсказания, что в определенное время две данные планеты будут в соединении; что посредством рычага, плечи которого имеют данное отношение, известная сила может поднять столько-то фунтов; что для разложения определенного количества сернокислого железа потребуется столько-то грановуглекислого натра, - эти предсказания представляют предвидение не только природы производимых действий, но и величины или самих действий, или производящих их деятелей, или расстояния во времени или пространстве, какое
потребуется ими. Здесь представляется не только качественное, но и количественное предвидение.
Сверх того, нужно заметить, что хотя, с одной стороны, законы большей части явлений могут быть открыты только через исследование их количественности, с другой - ряд наших количественных предсказаний может расширяться только в той мере, в какой мы открываем законы результатов, нами предсказываемых. Ибо ясно, что способность определять размеры результата, недоступного прямому измерению, предполагает знание рода его зависимости от чего-либо, могущего быть измеренным, - предполагает знание того, что отдельный факт, с которым мы имеем дело, есть проявление некоторого болееобщего факта. Таким образом, объем, до какого доведены наши количественные предвидения в каком-нибудь направлении, указывает глубину, до которой достигло наше знание в этом направлении. Здесь мы можем указать, как на другую сторону того же самого факта, что, переходя от качественного к количественному предвидению, мы переходим от индуктивной науки к дедуктивной.
Итак, есть априорные основания для того, чтобы усомниться в истинности всякой философии наук, которая безмолвно опирается на общее мнение, что научное знание и обыкновенное знание различны, вместо того чтобы начинать, как бы должно было, соподчинением их одно другому и указанием того, как они постепенно стали отличаться одно от другого. Мы можем ожидать, что обобщения такой философии окажутся существенно искусственными, и мы не ошибемся.
Некоторые примеры могут быть удобно приведены здесь как введение к краткому очерку генезиса науки с указанной точки зрения. Мы не можем привести более удобных примеров, как те, которые представляются некоторыми из разнообразных классификаций наук, предлагавшихся в разное время рассмотрение всех такие классификаций заняло бы слишком много места; мы должны удовольствоватьсятолько некоторыми из новейших.
Риккерт Г. I. Постановка проблемы
Казалось бы, у ученого, занимающегося исследованием частной научной области, равно как и у философа, не должно было бы в настоящее время существовать разногласий по поводу того, что эмпирические науки распадаются на две главные группы и что теологи и юристы, историки и филологи, с одной стороны, в такой же степени связаны общими интересами, как физики и химики, анатомы и физиологи, биологи и геологи — с другой. Но в то время как естествоиспытатели ясно сознают, что есть общего между ними, у представителей другой группы, в особенности если иметь в виду мнения отдельных ученых, нельзя даже сразу найти общего названия для их совместной деятельности. Возникает вопрос: не есть ли отсутствие подобного общепризнанного и всеми употребляемого наименования лишь оборотная сторона отсутствия соответствующего вполне определенного понятия. Поэтому цель последующих рассуждений будет состоять в развитии понятия, определяющего общие интересы, задачи и методы неестественно-научных дисциплин, и в разграничении их от методов естествознания. Я думаю, что понятие это лучше всего выражается термином наука о культуре. Что же такое представляет собой наука о культуре, и в каком отношении находится она к исследованию природы? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо предпослать несколько замечаний по поводу того, какой смысл вообще может иметь подобная попытка. Мы имеем здесь дело с одной из частей логики, точнее, наукословия или учения о методе, нас совершенно не касается особое содержание отдельных естественных или культурно-научных дисциплин. Последнее интересует лишь ученых, посвятивших себя специальным наукам. Философия не должна ставить себе задачу — давать обрывки "сознательного полуобразования", к чему она, однако, при обилии современного научного материала необходимо должна будет в этом случае привести. Нас прежде всего интересует здесь отнюдь не процесс, с помощью которого наука находит нужный для нее материал, представляющийся исследователю-специалисту, может быть с полным правом, главным фактором научного прогресса. Ибо во всякой науке все способы и средства, могущие привести к открытию новых фактов, одинаково равноправны. Нельзя поэтому рассчитывать выразить все это многообразие исследования и искания в формулах, которые могли бы наметить существенную противоположность между двумя группами научной деятельности. Итак, все, что имеет вид собирания научного материала, будет оставлено нами без всякого рассмотрения. Различие, которое нас здесь единственно интересует, сможет, наоборот, быть ясно сознано лишь там, где происходит уже упорядочение и переработка материала и где этот процесс приведен уже к своему окончанию. Эта ступень научной деятельности не пользуется, однако, большим вниманием со стороны исследователей-специалистов, потому что она большей частью происходит как "нечто само собою разумеющееся". И если выяснение ее и представляет собой собственную задачу философии, то центр тяжести ее, следовательно, лежит не там, на что обыкновенно направляется внимание эмпирического исследования. Однако задачей логики, как при процессе переработки, так и при результатах его, является не описание анализирующего типа, любовно примыкающее ко всем нюансам и вариациям, ко всем промежуточным формам научных методов, ибо эту задачу, как мне кажется, лучше было бы предоставить частным наукам, в.лице специалистов-ученых, чувствующих себя как у себя дома в определенных научных областях. Наукословие, если только оно должно иметь самостоятельное значение, может исходить лишь из общих различий в мышлении, а уж затем, с помощью выработанных таким образом понятий, оно должно постепенно переходить к применению их в частных случаях. Нашей задачей будет лишь установление этого исходного пункта, т. е. выработка двух основных форм научного мышления. Другими словами, я хочу ограничиться главным образом установлением тех двух крайних полюсов научной деятельности, между которыми до известной степени расположены все эмпирические науки. Чтобы ясно выразить требуемое различие, я должен буду разделить в понятии то, что в действительности тесно связано друг с другом; с другой же стороны, по крайней мере вначале, мне придется совершенно отвлечься от тех многочисленных нитей, которые соединяют друг с другом обе группы наук, или лишь постольку считаться с ними, поскольку из них могут быть почерпнуты возражения против разделения обеих основных форм. Специалисту-эмпирику, признающему ценность многосторонних взаимоотношений между различными областями труда, такая попытка намеренного уничтожения всех мостов между ними может показаться односторонней или даже насильственной. Но для логика, если только он вообще желает проводить границы среди пестрого многообразия научной жизни, нет иного пути. Поэтому все, что будет выведено в дальнейшем изложении, можно, самое большее, сравнить с линиями, которые мыслит себе географ, для того чтобы ориентироваться на земном шаре, линиями, которым точно так же не соответствует ничего действительного, — с тою только разницею, что globus intellectualis* не есть шар, на котором полюс и -экватор являются, так сказать, самими собою данными, но для их установления ощущается потребность в особом исследовании. Вряд ли еще нужно обосновывать теоретическую ценность подобной ориентирующей схемы. Я не буду также исследовать, насколько велика будет выгода, которую почерпнут из нее отдельные науки, но, во всяком случае, совершенно бесполезной для них она мне тоже не представляется, в особенности же для наук о культуре, в которых ныне не только сохраняются ценные взаимоотношения с естествознанием, но и часто в совершенно недопустимой степени переступаются границы между обеими областями. Причину подобного явления нетрудно указать. Тот, кто занимается естественными науками, находит в настоящее время не только общепризнанную терминологию, но в большинстве случаев и определенное место для своей специальной деятельности в разграниченном целом, в связной системе более или менее резко отделенных друг от друга задач. Науки о культуре, напротив, должны еще искать подобную прочную систему. Мало того, отсутствие прочной основы в этой области еще столь велико, что им даже приходится защищать свою самостоятельность от натурализма, провозглашающего естественно-научный метод единственно правомерным. Не могла ли бы логика помочь им в этом споре, тем более что она со своей стороны стремится освободиться от одностороннего влияния естественных наук? Никто, конечно, не станет утверждать, что всякий естествоиспытатель обладает ныне ясным разумением логической сущности своей деятельности, чем будто бы выгодно отличается от представителя наук о культуре. Но все же, благодаря исторической ситуации, в которую он, так сказать, врастает, он находится в гораздо более счастливом положении, чем последний. Прежде чем перейти к собственной моей теме, я коснусь еще несколькими словами причин подобного явления.
ИСТОРИЧЕСКИ СЛОЖИВШАЯСЯ СИТУАЦИЯ
Если мы бросим взгляд на историю науки за последние столетия, то увидим, что для философского обоснования естествознания было уже чрезвычайно много сделано частью исследователями отдельных научных дисциплин, частью философией. У Кеплера, Галилея, Ньютона эмпирическое исследование идет рука об руку со стремлением ясно сознать сущность своей деятельности, и это стремление увенчалось блестящим успехом. Философия естественно-научного века — я подразумеваю, конечно, XVII столетие — едва ли может быть отделена от естествознания. Но она также с успехом работает — стоит только вспомнить Декарта или Лейбница — и над выяснением естественно-научного метода. И наконец, уже на исходе XVIII столетия величайший мыслитель нового времени окончательно установил руководящее для методологии понятие природы как бытия вещей, "поскольку оно определено общими законами"*, а тем самым и наиболее общее понятие естествознания. Конечно, Кант своим "поскольку оно определено" сломил вместе с тем исключительное господство понятия природы если и не в отдельных частных науках, то во всяком случае в философии, т. е. он лишил естественно-научное "миросозерцание", потерпевшее во время эпохи Просвещения практическое крушение при применении к исторически сложившейся культурной жизни, также и в теоретическом отношении его абсолютного характера и из якобы абсолютной величины низвел его на степень величины, лишь относительно правомерной, ограничив таким образом естественно-научный метод областью специального исследования. Но понятие природы только выиграло от такого ограничения: благодаря ему оно еще резче определилось и было яснее сознано, так что даже если несколько отсталая философия и старается возвратить ему в настоящее время снова его исключительное господство, то для частных наук о природе отсюда уже не может возникнуть большого вреда. Понятие природы остается и при этом в главном неизмененным. В худшем случае подобное сужение кругозора, выдвигающее вместо гносеологической точки зрения снова старый метафизический натурализм, мстит за себя беспомощностью, которую многие естествоиспытатели обнаруживают по отношению к некоторым трудностям наиболее общих теорий, вроде атомистики или энергетики. Не совсем отрадно также, конечно, встречать еще и теперь естествоиспытателей, принимающих за личное оскорбление, если им кто-нибудь скажет, что не только они одни занимаются наукой. Но в общем же не вполне основательная вера в исключительную правомерность одного только естественно-научного мышления приведет лишь к тому, что внушит естествоиспытателям сознание высокого значения их работы, а тем самым любовь к труду и воодушевление. "Хорошо тебе, что ты имеешь предков", сможем мы воскликнуть современному естествоиспытателю при взгляде на подобное прошлое. Он живет, если иметь в виду наиболее общие и основные понятия, на проценты с капитала, собранного его предками. Многое из их духовных сокровищ стало с течением времени настолько "само собой понятным", что уже даже не к чему выискивать его происхождение и связь, из которой оно вытекает. Ими можно обладать, даже не приобретая их. Если отвлечься от некоторых областей биологических наук, в которых неясное сознание естественно-научного значения первоначально вполне исторического принципа развития внесло много путаницы и в которых связанное с понятием организма понятие цели все еще приводит к весьма сомнительным метафизико-телеологическим построениям, то мы увидим, что естественные науки пользуются благами прочной традиции, что они имеют прежде всего одну общую цель, в достижение которой каждая отрасль вносит свою долю, и это сообщает им единство и связь. Поэтому они выступают сплоченными, импонируют этим, не говоря уже об изумительных успехах, достигнутых ими за последнее время, в особенности в общей теории материи, где они проявили себя достойными внуками своих великих предков. Никто не станет утверждать того же о науках о культуре. Последние значительно моложе и потому менее законченны. Лишь в XIX столетии получили они большое развитие. В пределах отдельных областей ученые и здесь подчас работают с большой уверенностью, но этим они обязаны исключительно лишь тому или иному гениальному исследователю, который служит им образцом и которому они имеют возможность следовать. У них почти нет склонности к методологическим исследованиям, принесшей основателям современного естествознания столь обильные плоды. А если у них и встречаются более глубокие исследования сущности своей собственной деятельности, как это, например, для языкознания весьма поучительным образом дал Герман Пауль1, для политической экономии Карл Менгер1 и в последнее время Макс Вебер2, то исследования эти разрозненны и ограничиваются лишь отдельными областями. И не случайно, что все это — области, в научной практике которых теснейшим образом переплетаются методы, логически столь отличные друг от друга: логические проблемы в них как бы навязываются сами собой. Во всяком случае, более широкого философского обоснования наук о культуре не существует до сих пор даже приблизительно в такой степени, как оно имеется в естествознании. Правда, в философии, работающей в союзе с науками о культуре, воспринимающей их мотивы и обладающей способностью обратного воздействия на них, можно уже в прошлом указать на многое, начатое в этом направлении. Ведь и Кант действовал первоначально больше как разрушитель натуралистического миросозерцания, нежели как гносеологический обоснователь естествознания. И как бы односторонне ни вылились некоторые антинатуралистические течения, возникшие под его влиянием, какое бы подчас непонимание по отношению к естественным наукам и их значению, которым непоколебимая база дана была их же учителем, ни проявляли некоторые преемники Канта и как ни способствовали они этим тому, что "идеалистическая" и антинатуралистическая философия потеряла впоследствии всякий кредит, все же нельзя отрицать, что, энергично указывая на оборотную сторону медали, они оказали этим громадное возбуждающее влияние. В известном смысле можно даже сказать, что философы немецкого идеализма дали основные понятия наукам о культуре. В особенности Гегель, положивший историческую жизнь вполне сознательно в основу своего миросозерцания, замечателен ведь не только тем, что ничего не понимал в естествознании; и, ввиду постоянно растущего в широких кругах интереса к философии немецкого идеализма, можно надеяться, что наше время, в котором слово "развитие" играет такую большую роль, опять чемунибудь научится у великого идеалистического философа развития (Entwicklungsphilosoph). Система Гегеля не может быть, однако, принята ныне так, как она есть, в ее целом. В настоящее время следует даже предостерегать от гальвинизирования буквы гегелевской философии. Но также и другие ценные попытки предшествующего периода вряд ли ныне много смогут помочь наукам о культуре для определения и выяснения их задач. В середине XIX столетия вековая традиция в истории нашей духовной жизни оборвалась, и целый ряд важных для понимания исторической жизни элементов немецкой философии в настоящее время почти совсем забыт. Даже и там, где пользуются категориями Гегеля, не хватает сознания их значения и роли. Ведь когда, например, в настоящее время в науках о культуре говорят о "развитии", то прежде всего имеют в виду ученого, несомненно выдающегося в своей специальной области, но ничего не стоящего в философии; в дарвинизме видят вполне серьезно "новую" философию истории и вследствие такой путаницы понятий серьезно апеллируют в науках о культуре к естественно-научному методу. Не все дисциплины затронуты этим в равной степени, но именно в исторической науке в узком смысле этого слова мы пережили оживленный спор по поводу путей и цели этой науки, спор, который вряд ли мог бы вообще возникнуть при более тесном единении с нашей философской традицией. Поэтому, чтобы подойти ближе к своей проблеме, я и не хотел бы здесь примыкать к тому, что уже было сделано в прошлом, но, начав с критики наиболее распространенного ныне взгляда по вопросу о делении наук, я ограничусь затем уже чисто систематическим изложением своих воззрений.
III. ОСНОВНАЯ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ
Поскольку науки различаются между собой как по трактуемым ими предметам, так и по применяемому ими методу, то и разделение их должно быть проведено как с материальной, так и с формальной точек зрения. Отсюда еще совсем не следует, что оба эти принципа деления совпадают друг с другом. Однако даже там, где в настоящее время принимаются две существенно различные группы наук, последнее правило не принимается во внимание. Так, в философии еще почти всюду принято класть в основу, в качестве принципа деления, понятия природы и духа (Natur und Geist), причем под многозначащим словом "природа" подразумевают материальное (korperliche), под духом же — психическое.
Тулмин Ст. Человеческое понимание. М.,1984
Научные дисциплины и их идеалы объяснения
Легко признать факт разделения интеллектуальной жизни и деятельности людей на отдельные дисциплины. Но гораздо труднее объяснить, в каких терминах следует понимать это подразделение (решить эту проблему — наша важная задача). Как, например, нужно классифицировать и определять такие дисциплины? Вербальные определения здесь вряд ли помогут. Преждевре¬менные попытки схватить значение наших основных понятий де¬лают их совершенно неинформативными, как это было в неудач¬ном выражении Евклида: «Точка — это, то что пе имеет частей». Итак, здесь мы можем попять, что, хотя атомная физика, моле¬кулярная биология и юриспруденция, по общему признанию, со¬ставляют отдельные дисциплины, мы все же не можем решить, как следует определять сам термин «дисциплина». Очевидно, профессиональные ученые и юристы имеют эффективные практические средства для того, чтобы решить, что именно относится к соответствующим дисциплинам, и для того, чтобы понимать их непрерывное существование во времени. Действительно, эти критерии могут быть очень точными; ученые — гуманитарии и естествоиспытатели — обладают острым чутьем на всяких само¬званцев и быстро отвергают чью-либо аргументацию: в одном случае потому, что это «вообще не настоящая физика», в другом — потому, что «романтическая сущность поэзии маскиру¬ется под зоологию», в третьем — потому, что «левая политика маскируется под общее право». Первый шаг в исследовании ха¬рактера интеллектуальных дисциплин состоит в том, чтобы сде¬лать явными природу и источник этих критериев. В таком слу¬чае в чем состоит основной отличительный признак, благодаря которому интеллектуальная деятельность приобретает характер научной дисциплины? По каким показателям должны мы опреде¬лять, когда следует применить этот термин, а когда — воздер¬жаться от его употребления?
Мы могли бы приступить к решению этой задачи несколькими способами. Мы могли бы начать с рассмотрения тех критериев, которые относятся к специфическому содержанию научных дис¬циплин,— может быть, с теорий, понятий или концептуальных систем различных естественных паук. Но это снова привело бы к ошибочной подмене целого частью. Специфические теории, понятия продукты или поперечные срезы целостных, исторически развивающихся наук; единство и преемственность этих наук должны отражать не толь¬ко формальные отношения, существующие в каждом таком попе¬речном срезе, но и специфические отношения, охватывающие всю совокупную последовательность развивающихся идей. Таким об¬разом, действительная проблема заключается в следующем: что делает более поздние стадии в развитии науки «законными на¬следниками» предыдущих? Различные стадии связаны между со¬бой не их идентичностью или логической последовательностью, а отношениями законных предшественников и наследников, и про¬блема состоит в том, чтобы открыть, как можно объяснить эту законность.
Конечно, длительная причастность к науке дает о себе знать несколькими различными способами. Группы людей, которые ра¬ботают в качестве физиков-атомщиков, цитологов или нейроанатомов, связаны в генеалогии ученых как руководители и их уче¬ники; аналогичным образом связаны в институциональные ге¬неалогии научные общества или исследовательские центры в каждой науке; в то же время другие генеалогии соединяют экспе¬риментальную технику, модели объяснения, терминологию, мате¬матические методы, предметы исследования предшествующих и более поздних стадий данной науки. В том или ином кон¬тексте, возможно, будет полезно описать историческое развитие науки в терминах какой-либо из этих последовательностей, то есть как результат либо влияния поколений преподавателей, либо усовершенствования оборудования и улучшения методик расче¬тов, либо расширения эмпирической сферы. Трудность состоит в том, чтобы понять, какая из этих различных частей имеет наи¬большее значение, а может быть, подобно волокнам каната, они воздействуют на науку совокупно, причем пи одним из них нельзя пренебречь.
Таким образом, определенные аспекты той или иной науки можно описать безличными терминами: их историческое разви¬тие можно обсуждать как эпизод в истории идей. Другие аспек¬ты можно обсуждать только в человеческих терминах: их истори¬ческое развитие образует эпизод в истории человеческой деятель¬ности. Однако на более фундаментальном уровне интеллектуаль¬ная деятельность научных специалистов в равной мере отражает и ту исходную установку, с которой они интерпретируют этот опыт. На данном уровне мы больше не можем резко разделять деятельность ученых и те понятия и теории, которые являются результатом этой деятельности. В этом отношении центральные проблемы интеллектуальной дисциплины в то же время являют¬ся основным занятием соответствующей специальности. Таким образом, реконструировать историческую эволюцию «атомной физики» — значит проследить, какие связи устанавливаются между сменяющимися проблемами на протяжении следующих друг за другом десятилетий, и показать, как при всех этих изме¬нениях сохранялась ее рациональная непрерывность.
Суммируем: историческая трансформация, благодаря которой эволюционизирует содержание научной дисциплины, постигается только в терминах целей объяснения, принятых в настоящее вре¬мя в соответствующей специальности. Однако характер этих це¬лей в свою очередь можно объяснить лишь в том случае, если использовать термины, выведенные из словарного запаса этой дисциплины. Вообще предмет науки действительно «проблемати¬чен» лишь в том случае, если он рассматривается в свете этих интеллектуальных целей занятых в ней ученых; однако сами эти цели можно реалистически сформулировать только в свете опыта соответствующей дисциплины... В этом диалектическом методе задача определения современных идеалов науки со всей необхо¬димой точностью имплицитно мобилизует весь ее исторический опыт.
В таком случае природа «интеллектуальной дисциплины» все¬гда включает в себя по крайней мере как ее понятия, так и лю¬дей, которые их создали; как ее предмет, или «домен», так и те общие интеллектуальные цели, которые объединяют работающих в этой области людей. Если представления «интеллектуальной дисциплины» и «научной специальности» коррелятивны, то кор¬релятивные также и факторы, которые сохраняют интеллектуаль¬ную последовательность дисциплины и собственно идентичность специальности. В каждом из этих случаев тот опыт, который был накоплен людьми в отдельной области, приводит к тому, что они принимают определенные идеалы объяснения. Эти идеалы обус¬ловливают те коллективные цели, которые человек стремится до¬стичь, когда получает соответствующую специальность и рабо¬тает в качестве биохимика или физика-атомщика; и те же самые идеалы сохраняют связность самой дисциплины, ставя пределы, которые ограничивают круг гипотез и размышлений, и совершен¬ствуя критерии отбора, позволяющие судить о концептуальных новообразованиях.
Объяснение научных дисциплин, данное в этих популяционных терминах, обеспечивает средства, позволяющие понять ра¬циональную непрерывность, лежащую за внешне «революцион¬ными» изменениями. Ибо до тех пор, пока постоянные интеллектуальные цели этой дисциплины сохраняют свою непреложность, они изменяются гораздо более постепенно, чем понятия и тео¬рии, которые являются их преходящими результатами. Короче говоря, существование и единство интеллектуальной дисципли¬ны, рассматриваемой как специфическая «историческая сущ¬ность», отражают преемственность, налагаемую на ее проблемы развитием собственных интеллектуальных идеалов и целей.
Природа концептуальных проблем науки
Соответственно круг действующих в настоящее время проце¬дур объяснения указывает, насколько они продвинулись в реали¬зации этих разумных ожиданий. Разрыв между ними, то есть разница между идеалами объяснения и их воплощением, являет¬ся мерой той дистанции объяснения, которую еще предстоит пройти данной специальной науке. Точнее, это мера той дистан¬ции, которую наука должна преодолеть для того, чтобы вопло¬тить в жизнь свои нынешние интеллектуальные цели. Между тем каждый, кто работает в данной области, может легко согласить¬ся и с тем, что за целями, которые требуют немедленного вопло¬щения, открываются более отдаленные горизонты — новые на¬дежды и возможности объяснения, и с тем, что будущие интел¬лектуальные надежды науки более честолюбивы и специфичны по сравнению с теми, которые направляют ее развитие в настоя¬щее время. Однако в каждый данный момент именно современ¬ные идеалы и устремления определяют настоящие цели и недо¬статки данной дисциплины. Мы определили содержание научной дисциплины, сославшись на три взаимосвязанных ряда элементов: (1) современные цели научного объяснения, (2) современная совокупность научных по¬нятий и процедур объяснения, (3) аккумулированный опыт уче¬ных, работающих в данной дисциплине, то есть результат их усилий, направленных на выполнение существующих в настоящее время целей объяснения путем применения уже имеющегося в их распоряжении круга понятий и объяснительных процедур. Ко¬нечно, при таком понимании «опыт» ученых — это совсем не то, что понималось либо философами-сенсуалистами наподобие Маха, по мнению которых конечными данными науки были «чувствен¬ные восприятия», либо философами-физикалистами, наподобие логических эмпиристов, по мнению которых «научный опыт» включал только простые фактуальные обобщения 1. Скорее опыт ученого соответствует опыту представителей других профессий, например, юристов, инженеров или летчиков. Все они накапливают опыт, понимая, что можно и чего нельзя достичь, если применять то или иное профессиональное оборудование из имею¬щегося в их распоряжении его запаса. Так и здесь: для опыта ученого типичен не вопрос о «чувственных данных» или об «эм¬пирической корреляции», а вопрос о новых открытиях в данной области или о релевантности какого-либо «способа изображения», например вопрос о том, можно ли при таких-то условиях распро¬странить методику геометрического изображения лучей за преде¬лы случаев обычного преломления, для которых она была пред¬назначена первоначально, таким образом, чтобы она дала нам возможность изучить также и «двойное преломление», пли нет.
В науч¬ной теории, как и повсюду, концептуальные проблемы привлека¬ют наше внимание не только к фактам или определению тер¬минов. Напротив, они требуют от нас, чтобы мы вновь и вновь определяли наши термины в свете релевантных фактов. Если не обращаться к эмпирическим открытиям, никогда не будет основы для таких повторных определений, ничего нельзя будет сделать, чтобы усовершенствовать наш объяснительный потенциал. Следовательно, ученые-теоретики должны удовольствоваться тем, чтобы предоставить чисто фактические вопросы натуралистам, чисто формальные вопросы — математикам, а чисто семантические — философам и лексикологам. Их собственная заинтересованность в фактах всегда состоит в том, чтобы раскрыть, что из них «мож¬но сделать» в свете современных идей, а их заинтересованность в математических формациях и значении слов заключается в том, чтобы обнаружить, каким образом их можно совершенствовать и применять вновь, с тем чтобы «пролить свет» на факты, зага¬дочные в настоящее время. Что может послужить лучший спо¬собом объяснения в свете более усовершенствованных эмпирических знаний? И в каких отношениях эти новые объяснения потребуют концептуальных изменений в значении наших терминов? В решении концептуальных проблем семантические и эмпи¬рические элементы не столько произвольно смешиваются, сколько неизбежно сливаются.
В заключение стоит противопоставить концептуальные пробле¬мы живой науки формальным проблемам пауки, из которой изгнана эмпирическая жизнь. В тот момент, когда набор понятий в какой-либо области исследования приобретает такой авторитет, что им нельзя бросить вызов, такая наука больше не сталкивает¬ся с «научными» проблемами, которые заслуживают этого на¬звания, и перестает быть областью «научного» исследования. Для Теэтета и Евклида геометрия все же была наукой о про¬странственных отношениях в той же мере, в какой кинематика и динамика были науками о движении для Галилея и Ньютона. Однако в наши дни студенты изучают математические методы евклидовой геометрии и теоретической механики не в качестве полноправных, подлинно эмпирических наук, а под заголовком «Математические методы науки» — иными словами, не в качест¬ве теорий, а в качестве теорем. И это вполне подходящий заго¬ловок, так как с научной точки зрения идеи и расчеты, включен¬ные в применение этих методов, больше не являются проблема¬тичными в научном смысле слова. Достигнув формы дефиниций, понятия, о которых идет речь, как таковые уже недоступны ра¬циональному критицизму, вызовам и изменениям.
В XVII—XVIII веках ньютоновская механика, возможно, и со¬ставляла сердцевину физики, но в более близкие нам времена она стала отраслью чистой математики, сравнимой с евклидовой геометрией. Со временем ее понятия и предложения стали недо¬ступны критике в свете эмпирических открытий, и интеллекту¬альные задачи этого предмета стали типично математическими задачами все нового и нового упорядочивания ее теории самым компактным, элегантным и могущественным способом, какой только возможен. Поскольку дела обстоят таким образом, есть
некоторая ирония в названии, которое часто употребляется в на¬ши дни по отношению к теоретической ньютоновской динамике, а именно «рациональная механика»,— ибо это название приходит в прямое противоречие со всем нашим пониманием того, какие свойства вообще делают научную дисциплину подлинно «рацио¬нальной». Каким же образом столь неподходящее название было принято впервые? Если известны исторические взаимодействия науки и философии, ответ на этот вопрос достаточно ясен. Этот выбор — еще одно следствие того культа систематичности, при¬равнивания рационального к логическому, который объединял философов от Платона до Канта. Несмотря на все свое отличие от Платона, Кант все же полагал, что геометрия и механика обеспечивают единственный подлинно рациональный и последо¬вательный способ описания, подходящий для интеллектуального понимания природы; а титул «рациональная механика» просто переносит в наши дни традиционные философские предрассудки относительно статуса геометрии и других точных наук.
Однако последствия этой перемены еще раз подтверждают, что исключительная ограниченность формальными соображениями оборачивается не иммунитетом к историческим переменам, а ир-релевантностью по отношению к ним. Безвозвратно ограничив се¬бя определенной системой понятий, чистые геометры просто усту¬пили естественнонаучное изучение пространства космологам и другим физикам, которые не наложили на себя подобных огра¬ничений. Точно так же те математики, у которых областью исследования является «рациональная механика», просто уступили естественнонаучное познание силы и движения представителям теории относительности и квантовой физики, которые в коночном итоге не замкнулись в классическом формализме. В таком слу¬чае действительно ли поиск «рациональной» механики основыва¬ется па «рациональных» решениях? Ответ на этот вопрос, несом¬ненно, зависит от вашей дисциплинарной точки зрения. Поиск большей систематичности — это чисто математическая дисципли¬нарная цель; напротив, для естествоиспытателя безоглядное пред¬почтение какой-либо одной частной системы понятий и теорем представляет собой самую настоящую антитезу «рациональной» процедуры и отрицание своих собственных подлинно интеллекту¬альных целей.
Для Канта проблема построения истинно «рациональной» физики все еще зависит от основного вопроса: «Можем ли мы в теориях движения и гравитации, как и в геометрии, изложить наши аргументы в логически систематизированной форме, которая одно¬временно и раскроет нам действительный характер окружающего нас естественного мира, и будет невосприимчивой к интеллектуальному вызову со стороны опыта?» По его мнению, только концептуальная система, сочетающая обе эти характеристики, имела полномочный авторитет у рациональных мыслителей всех эпох и культур; его целью было обнаружить «трансцендентальный»
базис этого авторитета. Однако в настоящее время аргумент Канта привел к прямо противоположному результату. Рассматри¬вая геометрию и динамику в качестве естественных наук, мы больше не считаем, что они покоятся на неизменных «метафизических основаниях», даже если эти последние являются «трансцендентальными», как доказывал Кант в своей поздней крити¬ческой философии. Скорее мы полагаем, что, будучи естествоиспытателями, люди доказывают свою рациональность тем, что готовы отказаться от мечты об единственной универсальной, пользующейся исключительным авторитетом системе мышления, и тем, что они готовы пересмотреть любое свое понятие и теорию, поскольку их опыт относительно окружающего нас мира постоянно расширяется и углубляется.
Фейерабенд П. Против методологического принуждения. М., 1995
Было бы смешно настаивать на том, что открытия людей древнекаменного века обусловлены инстинктивным использованием правильного научного метода. Если бы это было так и если бы полученные результаты были правильны, то почему в таком случае ученые более позднего времени так часто приходят к совершенно иным выводам? И, кроме того, как мы видели, «научного метода» просто не существует. Таким образом, если науку ценят за ее достижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону.
Столь же легко можно опровергнуть допущение: нет ни одной важной научной идеи, которая не была бы откуда-нибудь заимствована. Прекрасным примером может служить коперниканская революция. Откуда взял свои идеи Коперник? Как он сам признается, у древних авторитетов. Какие же авторитеты влияли на его мышление? Среди других также и Филолай, который был бестолковым пифагорейцем. Как действовал Коперник, когда пытался ввести идеи Филолая в астрономию своего времени? Нарушая наиболее разумные методологические правила. Там же. С. 516. Имеется еще одна догма, которую следует рассмотреть, прежде чем мы вновь обратимся к основной теме. Это убеждение в том, что все люди и все объекты совершенно автоматически подчиняются законам логики и должны подчиняться этим законам. Если это так, то антропологическая исследовательская работа оказывается излишней. «Что истинно в логике, то истинно в психологии... в научном методе и в истории науки», — пишет Поппер.
Это догматическое утверждение не является ни ясным, ни истинным (в одной из его распространенных интерпретаций). Для начала согласимся с тем, что такие выражения, как «психология», «история науки», «антропология», обозначают определенные области фактов и регулярностей (природы, восприятия, человеческого мышления, общества). В таком случае данное утверждение не является ясным, поскольку не существует такого единственного предмета — логики, — который способен раскрыть логическую структуру указанных областей. Существует Гегель, существует Бауэр, существуют представители формализма. Они предлагают вовсе не разные интерпретации одного и того же набора логических «фактов», а совершенно разные «факты». И данное утверждение не является истинным, поскольку существуют вполне правомерные научные высказывания, которые нарушают даже простые логические правила. Там же. С. 415—416. Мысль о том, что наука может и должна развиваться согласно фиксированным и универсальным правилам, является и нереальной, и вредной. Она нереальна, так как исходит из упрощенного понимания способностей человека и тех обстоятельств, которые сопровождают или вызывают их развитие. И она вредна, так как попытка придать силу этим правилам должна вызвать рост нашей профессиональной квалификации за счет нашей человечности. Вдобавок эта мысль способна причинить вред самой науке, ибо пренебрегает сложностью физических и исторических условий, влияющих на научное изменение. Она делает нашу науку менее гибкой и более динамичной: каждое методологическое правило ассоциировано с некоторыми космологическими допущениями, поэтому, используя правило, мы считаем несомненным, что соответствующие допущения правильны. Наивный фальсификационизм уверен в том, что законы природы лежат на поверхности, а не скрыты под толщей разнообразных помех. Эмпиризм считает несомненным, что чувственный опыт дает гораздо лучшее отображение мира, нежели чистое мышление. Те, кто уповает на логическую доказательность, не сомневаются в том, что изобретения Разума дают гораздо более значительные результаты, чем необузданная игра наших страстей. Такие предположения вполне допустимы, даже истинны. Тем не менее иногда следовало бы проверять их. Попытка подвергнуть их проверке означает, что мы прекращаем пользоваться ассоциированной с ними методологией, начинаем разрабатывать науку иными способами и смотрим, что из этого получается. Анализ конкретных случаев показывает, что такие проверки происходили всегда и что они свидетельствуют против универсальной значимости любых правил. Все методологические предписания имеют свои пределы, и единственным «правилом», которое сохраняется, является правило «все дозволено». Идея метода, содержащего жесткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выясняется, что не существует правила — сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, — которое в то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их. Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки — она и разумна, и абсолютно необходима для развития знания. Для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» или «необходимым» для науки оно ни было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему. Там же. С. 153—154.
Фуко М. Слова и вещи: археологияг уманитарных наук. М., 1977
Единство гуманитарных наук в европейской культуре
Тот способ бытия человека, который установился в современном мышлении, позволяет ему исполнять две роли: он одновременно является обоснованием всех позитивностей и вместе с тем присутствует на рядовом положении в стихии эмпирических вещей. Этот факт — речь идет здесь не о сущности человека вообще, но просто о том историческом априори, которое с начала XIX века очевидным образом служит почвою нашей мысли, — факт этот является, несомненно, решающим для определения статуса «гуманитарных наук», этого свода познаний (пожалуй, это слишком сильное слово; скажем, для большей нейтральности, этого речевого ансамбля), объектом которых является человек и все то, что в нем есть эмпирического. Прежде всего приходится констатировать, что гуманитарные науки получили в наследство область не только не очерченную и не промеренную насквозь, но, напротив, совершенно нетронутую, которую им еще только предстояло разрабатывать с помощью научных понятий и позитивных методов. Под именем человека или человеческой природы XVIII век передал им некоторое очерченное извне, но пока еще пустое изнутри пространство, которое они должны были объять и исследовать. В самом деле, эпистемологическое поле, которое охватывают гуманитарные науки, не дано им заранее: никакая философия, никакое мнение политического или этического характера, никакая из уже существующих эмпирических наук, никакое наблюдение над человеческим телом, никакое исследование ощущения, воображения или страстей ни в XVII, ни в XVIII веке ни разу не столкнулось с таким предметом, как человек, поскольку человек и не существовал (как не существовали жизнь, язык и труд). Нельзя думать, будто гуманитарные науки появились лишь тогда, когда под напором рационализма, нерешенных научных проблем или практических потребностей пришлось, волей-неволей, с большим или меньшим успехом перевести человека в разряд научных объектов, хотя пока еще вовсе не было доказано, что он может принадлежать к их числу; гуманитарные науки появились в тот момент, когда в западной культуре появился человек — как то, что следует помыслить, и одновременно как то, что надлежит познать. Несомненно, что исторически возникновение каждой гуманитарной науки связано с какой-то проблемой,
РАССЕЛ Б.
Наука. Внезапные изменения, произошедшие под влиянием науки, нарушили равновесие между нашими инстинктами и обстоятельствами нашей жизни, однако недостаточно было сказано о направлении этих изменений. Переедание не является серьезной опасностью, в отличие от чрезмерной борьбы. Если мы хотим добиться успеха индустриализма, человеческие инстинкты власти и соперничества, подобно волчьему аппетиту собаки, должны искусственно сдерживаться. Наука способна, если она захочет, помочь нашим внукам прожить достойную жизнь, давая им знание, самоконтроль и воспитывая людей, склонных скорее к гармонии, чем к борьбе. Пока что она учит наших детей убивать друг друга, потому что многие люди науки готовы принести будущее человечества в жертву своему сиюминутному обогащению. Однако этот этап завершится, как только человек приобретет такую же власть над своими страстями, какой он уже обладает над физическими силами внешнего мира. И тогда, наконец, мы добьемся своей свободы. Разнообразные формы безумия — коммунизм, нацизм, японский империализм — являются естественным результатом воздействия науки на нации с сильной донаучной культурой. Для Азии последствия только начинаются. Для коренных народов Африки они еще впереди. Поэтому мир едва ли образумится в ближайшем будущем. Наука, о чем свидетельствует само это слово, — прежде всего знание. Принято считать, что это знание особого рода, а именно, знание, которое стремится найти общие законы, связывающие множество отдельных фактов. Постепенно, однако, взгляд на науку как знание оттесняется на задний план взглядом на нее как на силу, управляющую природой. Именно потому, что наука дает нам власть над природой, она имеет большую социальную значимость, чем искусство. Наука как поиск истины равноправна с искусством, но не выше его. Наука как метод, хотя может и не иметь особой самостоятельной ценности, обладает практическим значением, недостижимым для искусства. Человек науки (я не имею здесь в виду каждого, так как многие люди науки не являются учеными, — я говорю о человеке науки, каким он должен быть) — это человек внимательный, осторожный, последовательный. Он опирается только на опыт в своих выводах и не готов к всеохватывающим обобщениям. Он не примет теорию лишь потому, что она изящна, симметрична и обладает синтетическим характером; он исследует ее в деталях и в приложениях. Иногда люди говорят о прогрессе науки как о том, что безусловно должно стать благодеянием для человечества, однако я опасаюсь, что это всего лишь одно из удобных заблуждений девятнадцатого века, которое предстоит развеять нашей более реалистической эпохе. Наука позволяет власть предержащим осуществлять свои цели более полно, чем они могли бы сделать это без нее. Из того, что было сказано о субстанции, я сделал вывод, что наука скорее имеет дело с группами «событий», чем с «вещами», отличающимися изменением «состояний». Это также естественным образом следует из замены пространства и времени пространством-временем. Старое понятие субстанции достаточно успешно применялось в течение столь длительного времени, что мы смогли убедить себя в существовании единого космического времени и единого космического пространства; однако это понятие уже не подходит, если мы принимаем четырехмерную пространственно-временную структуру. Помимо возврата к донаучному обществу (который может произойти только в результате процесса, ведущего к массовому голоду и устрашающей нищете), единственное лекарство против отклонения науки в направлении деструктивных методов состоит в создании единого сверхгосударства, достаточно сильного для того, чтобы сделать невозможными серьезные войны. Однако это проблема политиков, а не ученых.
Наука, дух науки. Таким образом, хотя противостояние между Россией и Западом является в своей основе экономическим, можно ожидать, что оно распространится на всю область убеждений. Когда я говорю об убеждениях, я имею в виду догматические мнения по вопросам, в отношении которых истина неизвестна. Конечно, всех бед можно избежать благодаря распространению научного духа или, другими словами, благодаря привычке формировать мнения на основе фактов, а не предубеждений. Но хотя научный метод необходим для индустриализма, дух науки скорее принадлежит коммерции, поскольку он необходимо индивидуалистичен и не поддается влиянию авторитетов. Научный склад разума не является ни скептическим, ни догматическим. Скептик утверждает, что истина недостижима, в то время как догматик доказывает, что истина уже открыта. Человек науки считает, что истина достижима, но не открыта, во всяком случае, в той области, которую он исследует. Но даже сказать, что истина достижима, — означает сказать гораздо больше, чем думает подлинный ученый, поскольку он не рассматривает свои открытия как окончательные и абсолютные. Отсутствие завершенности составляет сущность научного духа. Наука, кредо науки. По-моему, то, что можно назвать научным «кредо», состоит примерно в следующем: есть формулы (каузальные законы), которые связывают события, как воспринимаемые, так и недоступные восприятию; эти формулы обнаруживают пространственно-временную непрерывность, то есть не предполагают никакой прямой неопосредованной связи между событиями, находящимися на определенном расстоянии друг от друга. Формула, имеющая все перечисленные выше характеристики, является в высшей степени вероятной, если кроме того, что она согласуется со всеми прошлыми наблюдениями, она предоставляет возможность предсказывать будущие, которые позднее подтверждаются и которые были бы весьма маловероятны, если бы формула была ложной. Научный метод. Несмотря на то, что научный метод в его наиболее изощренных формах может показаться сложным, в своей основе он удивительно прост. Он состоит в наблюдении таких фактов, которые позволяют наблюдателю открывать общие законы, управляющие этими фактами. В науке существует огромное количество различных методов, соответствующих различным классам проблем; однако, кроме них, существует нечто, с трудом определяемое, что можно назвать именно методом науки. Прежде его обычно отождествляли с индуктивным методом и ассоциировали с именем Бэкона. Однако подлинный индуктивный метод не был открыт Бэконом, а подлинный метод науки включает дедукцию не меньше, чем индукцию, логику и математику, — не меньше, чем ботанику и геологию.
Бэкон Ф.
Наука и ее методология. Индуктивный метод
Но наиболее серьезная из всех ошибок состоит в отклонении от конечной цели науки. Ведь одни люди стремятся к знанию в силу врожденного и беспредельного любопытства, другие — ради удовольствия, третьи — чтобы приобрести авторитет, четвертые — чтобы одержать верх в состязании и споре, большинство — ради материальной выгоды и лишь очень немногие — для того, чтобы данный от бога дар разума направить на пользу человеческому роду. ... наша цель состоит в том, чтобы найти и предоставить интеллекту необходимую помощь, благодаря которой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы... Именно это мы и собираемся сделать: к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным материальным вещам, найти особое искусство указания и наведения (directio), которое раскрывало бы нам и делало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте. Подлинная же и надлежащая мета [цель] наук не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами. Для наук же следует ожидать добра только тогда, когда мы будем восходить по истинной лестнице, по непрерывным, а не прерывающимся ступеням — от частностей к меньшим аксиомам и затем средним, одна выше другой, и наконец к самым общим. Ведь только пустой и ограниченный ум способен считать, что можно создать и предложить некое с самого начала совершеннЬе искусство научных открытий, которое затем остается только применять в научных исследованиях. Но люди должны твердо знать, что подлинное и надежное искусство открытия растет и развивается вместе с самими открытиями, так что если кто-то, приступая впервые к исследованиям в области какой-нибудь науки, имеет некоторые полезные руководящие принципы исследования, то после того, как он будет делать все большие успехи в этой науке, он может и должен создавать новые принципы, которые помогут ему успешно продвигаться к дальнейшим открытиям. Ведь это было какое-то помрачение науки, которое быстро прошло, нечто, безусловно, несерьезное и одновременно в высшей степени вредное для нее Ибо, когда сторонники такого подходя извращают явления в угоду законам своего метода, а все, что не подходит под их дихотомии, либо отбрасывают, либо, не считаясь с природой, искажают... Знание же передается другим, подобно ткани, которую нужно выткать до конца, и его следует вкладывать в чужие умы таким же точно методом (если это возможно), каким оно было первоначально найдено. И этого, конечно, можно добиться только в том знании, которое приобретено с помощью индукции... ...при изложении научных знаний следует соблюдать меру во всякого рода возражениях, использовать их осторожно и только в том случае, когда необходимо разрушить какие-то значительные предрассудки и заблуждения ума... Следующее различие метода выражается в том, что метод приспосабливается к предмету изложения... вообще невозможно к многообразной материи успешно применить единый метод... Метод же — это своеобразная архитектура науки...Там же. С. 342—343, 346—347. Истинный же метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом дорогу: он начинает с упорядоченного и систематического опыта, отнюдь не превратного и отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из построенных аксиом — новые опыты... Правильно же построенный метод неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию аксиом. ...наш путь и наш метод ... состоят в следующем: мы извлекаем не практику из практики и опыты из опытов (как эмпирики), а причины и аксиомы из практики и опытов и из причин и аксиом снова практику и опыты как законные истолкователи природы... ...наш способ истолкования ... принимает во внимание не только движение и деятельность ума (подобно обычной логике), но также и природу вещей, постольку мы направляем ум так, чтобы он мог всегда пригодными способами обратиться к природе вещей. И поэтому в учении об истолковании мы даем много разнообразных указаний о видоизменениях способа открытия применительно к качеству и состоянию того предмета, который мы исследуем. Там же. С. 46-47, 70-71, 79. Индукцию мы считаем той формой доказательства, которая считается с данными чувств и настигает природу и устремляется к практике, почти смешиваясь с нею. Но и в самой форме индукции и в получаемом через нее суждении мы замышляем великие перемены... ... для наук нужна такая форма индукции, которая производила бы в опыте разделение и отбор и путем должных исключений и отбрасываний делала бы необходимые выводы. Там же. Т. 1. С. 75. Подобно тому, как общепринятая логика, которая распоряжается вещами посредством силлогизмов, относится не только к естественным, но и ко всем наукам, так и наша логика, которая движется посредством индукции, охватывает все. Там же. Т. 2. С. 78.... пусть никто не надеется, что он сможет управлять природой или изменять ее, пока должным образом ее не поймет и не узнает... . ..необходимо разделение и разложение тел, конечно, не огнем, но посредством размышления и истинной индукции с помощью опытов, а также посредством сравнения с другими телами и сведения к простым природам и их формам, сходящимся и слагающимся в сложном. .. .мы должны не измышлять и выдумывать, а открывать то, что свершает и привносит природа... .. .следует применить истинную и законную индукцию, которая есть самый ключ истолкования.
Гегель Наука и философия
Философия лишена того преимущества, которым обладают другие науки. Она не может исходить из предпосылки, что ее предметы непосредственно признаны представлением и что ее метод познания заранее определен в отношении исходного пункта и дальнейшего развития. Правда, она изучает те же предметы, что и религия. Философия и религия имеют своим предметом истину, и именно истину в высшем смысле этого слова, — в том смысле, что бог, и только он один, есть истина. Далее, обе занимаются областью конечного, природой и человеческим духом, и их отношением друг к другу и к богу как к их истине. Философия может, следовательно, предполагать знакомство с ее предметами, и она даже должна предполагать его, так же как и интерес к ее предметам, хотя бы потому, что сознание составляет себе представления о предметах раньше, чем понятия о них, и, только проходя через представления и обращая на них свою "деятельность, мыслящий дух возвышается к мыслящему познанию и постижению посредством понятий. Но когда приступают к мыслящему рассмотрению предметов, то вскоре обнаруживается, что оно содержит в себе требование показать необходимость своего содержания и доказать как самое бытие, так и определение своих предметов. Таким образом, оказывается, что первоначального знакомства с этими предметами, даваемого представлениями, недостаточно и что бездоказательные предположения или утверждения недопустимы. Вместе с этим, однако, обнаруживается затруднение, которое состоит в том, что философия должна ведь с чего-то начать, между тем всякое начало как непосредственное составляет свою предпосылку, вернее, само есть такая предпосылка. Философию можно предварительно определить вообще как мыслящее рассмотрение предметов. Дйо если верно — а это, конечно, верно, — что человек отличается от животных мышлением, то все человеческое таково только потому, что оно произведено мышлением. Так как, однако, философия есть особый способ мышления, такой способ мышления, благодаря которому оно становится познанием, и при этом познанием в понятиях, то философское мышление отлучается, далее, от того мышления, которое деятельно во всем человеческом и сообщает всему человеческому его человечность, будучи в то же время тождественно с ним, так как. В себе существует только одно мышление. Это различие связано с тем, что содержание человеческого сознания, имеющее своим основанием мышление, вы ступает сначала не в форме мысли, а в форме чувства, созерцания, представления — в формах, которые должно отличать от мышления как формы. Но одно дело — иметь определяемые и проникнутые мышлением чувства и представления, и другое — иметь мысли о таких чувствах и представлениях. Порожденные размышлением мысли об этих способах сознания составляют рефлексию, рассуждение и т. п., а также и философию... Содержание, наполняющее наше сознание, какого бы рода оно ни было, составляет определенность чувств, созерцаний, образов, представлений, целей, обязанностей и т.д., а также мыслей и понятий. Чувство, созерцание, образ и т. д. являются поэтому формами такого содержания, которое остается тем же самым, будет ли оно чувствуемо, созерцаемо, представляемо или желаемо, будет ли оно только чувствуемо без примеси мысли, или чувствуемо, созерцаемо и т. д. с примесью мыслей, или, наконец, только мыслимо. В любой из этих форм или в смешении нескольких таких форм содержание составляет предмет сознания. Но когда содержание делается предметом сознания, особенности этих форм проникают также и в содержание, так что соответственно каждой из них возникает, по-видимому, особый предмет, и то, что в себе есть одно и то же, может быть рассмотрено как различное содержание... В нашем обычном сознании мысли соединены с привычным чувственным и духовным материалом; в размышлении, рефлексии и рассуждении мы примешиваем мысли к чувствам, созерцаниям, представлениям (в каждом предложении, хотя бы его содержание и было совершенно чувственно, уже имеются налицо категории; так, например, в предложении «Этот лист — зеленый» присутствуют категории бытия, единичности). Но совершенно другое — делать предметом сами мысли, без примеси других элементов. Другой причиной непонятности философии является нетерпеливое желание иметь перед собой в форме представления то, что имеется в сознании как мысль и понятие. Часто мы встречаем выражение: неизвестно, что нужно мыслить под понятием; но при этом не нужно мыслить ничего другого, кроме самого понятия. Смысл данного выражения состоит, однако, в тоске по уже знакомому, привычному представлению: у сознания имеется такое ощущение, как будто вместе с формой представления у него отняли почву, на которой оно раньше твердо и уверенно стояло; перенесенное в чистую область понятий сознание не знает, в каком мире оно живет. Наиболее понятными находят поэтому писателей, проповедников, ораторов и т. д., излагающих своим читателям или слушателям вещи, которые последние наперед знают наизусть, которые им привычны и сами собой понятны. Философия должна прежде всего доказать нашему обыденному сознанию, что существует потребность β собственно философском способе познания или даже должна пробудить такую потребность. Но по отношению к предметам религии, по отношению к истине вообще она должна показать, что она сама способна их познать. По отношению же к обнаруживающемуся отличию ее от религиозных представлений она должна оправдать свои, отличные от последних определения.. Для предварительного пояснения вышеуказанного различия и связанного с последним положения, что истинное содержание нашего сознания при превращении его в форму мысли и понятия сохраняется и даже, собственно говоря, впервые выявляется в своем настоящем свете, — для такого предварительного пояснения можно напомнить читателю о другом давнем убеждении, гласящем, что для познания истинного в предметах и событиях, а также в чувствах, созерцаниях, мнениях, представлениях и т. п. обуется размышление. Но размышление всегда превращает чувства, представления и т. п. в мысли.
Фихте.Задачи Наукоучения
Каждая возможная наука имеет основоположение, которое не может быть доказано в ней, а должно быть до нее заранее достоверным. Где же должно быть доказано это основоположение? Без сомнения, в той науке, которая должна обосновать все возможные науки. В этом отношении наукоучение должно сделать два дела. Прежде всего оно должно обосновать возможность основоположений вообще; показать, как, в какой мере, при каких условиях и, может быть, в какой степени что-либо может быть достоверным и вообще — что это значит быть достоверным; далее оно должно в частности вскрыть основоположения всех возможных наук, которые не могут быть доказаны в них самих.Там же. С. 24. Само наукоучение есть наука. Оно также поэтому должно иметь основоположение, которое в нем не может быть доказано, но должно быть предположено как условие его возможности как науки. Но это основоположение также не может быть доказано ни в какой другой высшей науке, ибо иначе эта высшая наука была бы сама наукоучением, а та наука, основоположение которой еще должно было бы быть доказано, не было бы им. Это основоположение наукоучения, а через наукоучение и всех наук и всего знания, поэтому безусловно не способно к доказательству, т. е. не может быть сведено ни к какому высшему положению, из отношения к которому вытекала бы его достоверность. Тем не менее оно должно давать основание всякой достоверности; оно должно быть поэтому достоверным, и достоверным в себе самом ради самого себя и через самого себя. Все прочие положения достоверны потому, что можно показать, что они в каком-либо отношении равны ему. Это же положение должно быть достоверным просто потому, что оно равно самому себе. Все прочие положения будут иметь только опосредствованную и выведенную из него достоверность, оно же должно быть непосредственно достоверно. На нем основывается все знание, и без него было бы невозможно вообще никакое знание. Оно же не опирается ни на какое другое знание, но оно есть положение знания вообще. Это положение безусловно достоверно, это значит: оно достоверно, потому что оно достоверно. Оно — основание всякой достоверности, т.е. все, что достоверно, достоверно потому, что оно достоверно, и ничто не достоверно, если оно недостоверно. Оно — основание всякого знания, иначе говоря, мы знаем, что оно высказывает, потому что мы вообще знаем; мы знаем его непосредственно, как только мы что-нибудь знаем. Оно сопровождает всякое знание, содержится во всяком знании, и всякое знание его предполагает.Там же. С. 24—25. Наукоучение должно... состоять не из одного единственного основоположения, но из многих положений (что это так будет, можно предвидеть уже потому, что оно должно установить основоположения для других наук), — оно должно... иметь систематическую форму. Там же. С. 25. ...оно само должно установить для всех прочих наук не только основоположения и через это — их внутреннее содержание, но также и форму и тем самым — возможность связи многих положений в них. Оно должно поэтому иметь эту форму в самом себе и обосновывать ее через самого себя.Там же. С. 26. ...наукоучение должно дать форму не только себе самому, но и всем другим возможным наукам и твердо установить значимость этой формы для всех. Это немыслимо иначе, как при условии, что все, что должно быть положением какой-либо науки, уже содержится в каком-либо положении наукоучения, а следовательно, уже установлено в нем в подобающей ему форме. Там же. С. 29. Такого...основоположения, которое не определялось бы ни по форме, ни по содержанию абсолютно первым основоположением, быть не может, если вообще должно быть абсолютно первое основоположение, наукоучение и система человеческого знания. Поэтому не может быть более трех основоположений; одного абсолютного определенного безусловно через самого себя, как по форме, так и по содержанию; одного определенного через самого себя по форме и одного определенного через самого себя, по содержанию.Там же. С. 29. Предмет наукоучения Легко заметить, что при предположении возможности такого наукоучения вообще, в особенности же при предположении возможности его основоположения, всегда предполагается, что в человеческом знании действительно есть система. Если подобная система должна в нем быть, то можно, даже независимо от Ц нашего описания наукоучения, сказать, что должно существо- вать подобное абсолютно первое основоположение. Там же. С. 29. Объект наукоучения есть... система человеческого знания. Она дана независимо от науки о ней, но устанавливается последней в систематической форме, 'ч, Там же. С. 49. •• Мы не законодатели человеческого духа, но его историогра- фы — не га.зетные о нем писатели, а прагматические историки. Ц Там же. С. 57. То, что устанавливает наукоучение, — это мыслимое и выраженное в словах положение; то в человеческом духе, что соответствует этому положению, есть некоторое его действие, которое само по себе вовсе не необходимо должно быть мыслимо. Это действие не вынуждает нас ничего предполагать кроме того, без чего оно было бы невозможным как действие; и это предполагается не молчаливо, но обязанность наукоучения — установить это предположение ясно и определенно как такое, без которого будет невозможно действие. Там же. С. 59. В наукоучении представляется Я; но из этого не следует, что оно представляется только в качестве представляющего: в нем могут быть найдены и другие определения. Я как философствующий субъект — бесспорно, только представляющее; Я как объект философствования может быть еще чем-либо сверх того. Представление есть высшее и абсолютно первое действие философа как такового; абсолютно первое действие человеческого духа, конечно, может быть иным. Там же. С. 60.
Антитетический метод наукоучения
Вникни в самого себя, отврати твой взор от всего, что тебя окружает, и направь его внутрь себя — таково первое требование, которое ставит философия своему ученику. Речь идет не о чем-либо, что вне тебя, а только о тебе самом.Там же. С. 448. Всмотримся прежде всего в наблюдаемое нами Я; что же такое это обращение Я на самого себя? К какому классу видоизменений сознания оно должно быть отнесено? Оно не есть постижение в понятиях (Begreifen): оно становится таковым впервые через противоположение некоторого не-Я и через определение Я в этой противоположности. Следовательно, оно есть только созерцание.Там же. С. 485. Это требуемое от философа созерцание самого себя при выполнении акта, благодаря которому у него возникает Я, я называю интеллектуальным созерцанием. Оно есть непосредственное сознание того, что я действую, и того, что за действие я совершаю; оно есть то, чем я нечто познаю, ибо это нечто произвожу. Что такая способность интеллектуального созерцания имеется, этого нельзя доказать посредством понятий, как нельзя вывести из понятий и того, что она такое. Каждый должен найти ее непосредственно в самом себе, или же он не сможет познать ее никогда. Требование, чтобы ему доказали ее посредством рассуждений, гораздо более странно, чем было бы требование слепорожденного, чтобы ему объяснили, что такое краски, без того, чтобы он научился видеть. Там же. С. 489. При том он (трансцендентальный идеалист — прим. сост.) поступает следующим образом. Он показывает, что нечто, установленное наперед в качестве основоположения и непосредственно обнаруженное в сознании, возможно не иначе, как если одновременно происходит нечто другое, и это другое возможно не иначе, как если одновременно происходит нечто третье; и так далее, до тех пор, пока не будут до конца исчерпаны условия обнаруженного вначале, и оно не будет вполне понято в своей возможности. Этот ход мысли есть непрерывный переход от обусловленного к условию; каждое условие, в свою очередь, становится обусловленным, и нужно искать его условия. Там же. С. 472—473. Тут должны быть синтезы, стало быть, нашим постоянным приемом отныне (по крайней мере в теоретической части наукоучения, так как в практической его части дело обстоит как раз наоборот, как то в свое время будет показано) будет синтетический прием; каждое положение будет содержать в себе некоторый синтез. — Но ни один синтез невозможен без предшествовавшего ему антитезиса, от которого мы, однако, отвлекаемся, поскольку он является действием, и отыскиваем только его продукт, — противоположное. Мы должны, значит, при каждом положении исходить из указания противоположностей, которые подлежат объединению. — Все установленные синтезы должны содержаться в высшем синтезе... и допускать свое выведение из него. Нам надлежит, значит, заняться разысканием в связанных им Я и не Я, поскольку они связаны между собою им, оставшихся противоположных признаков, и затем соединить эти признаки через новое основание отношения, которое со своей стороны должно заключаться в высшем изо всех оснований отношения…Там же. С. 99.
Итог наукоучения
По Канту, всякое сознание лишь обусловлено самосознанием, т. е. содержание его может быть обосновано чем-нибудь вне самосознания (находящимся); результаты этого обоснования не должны лишь противоречить условиям самосознания; они только не должны уничтожать его возможности, — но они отнюдь не должны проистекать из него. Согласно наукоучению, всякое сознание определено самосознанием, т. е. все, что происходит в сознании, обосновано, дано, создано условиями самосознания; и вне самосознания для него нет никакого другого основания.
Вітгенштайн, Людвіг. Tractatus Logico-Philosophicus; Філософські дослідження. – К.: Основи, 1995
Книжка розглядає певні філософські проблеми і, здається мені, показує,що поява цих проблем зумовлена нерозумінням логіки нашої мови. Весь її зміст уклався б у такі слова: все,що взагалі можна висловити, можна висловити ясно; а про те, про що не можна говорити, треба мовчати.
1. Світ є все, що є подією.
1.1 Світ є сукупністю фактів, а не речей.
1.11 Світ визначають фактів,і визначають тим, що є подією, а що не є нею.
1.12 Бо сукупність фактів визначає, що є подією, а що не є нею.
1. 13 Факти в логічному просторі є світом.
1.2 Світ розпадається на факти.
1.21 Щось може бути чи не бути подією, а що не є нею.
2 Те, що є подією, фактом,є існуванням станів речей.
2.01 Стан речей є поєднанням предметів (об’єктів, речей).
2.0121 (Ніщо логічне не може бути тільки-можливе. Логіка розглядає кожну можливість, і всі можливості є її фактами).
Так само як ми взагалі не можемо думати про якість просторові предмети поза простором, а про часові поза часом, ми не можемо думати про жоден предмет поза можливістю його зв’язку з іншими предметами.
2.014 У предметах закладена можливість усіх ситуацій.
2.141 Можливість перебувати в станах речей є формою предмету.
2.021 Предмети утворюють субстанцію світу. Тому їх не можна скласти докупи.
2.023 Ця стійка форма складається саме з предметів. Субстанція світу може визнавати лише форму,а не матеріальні властивості. Бо їх утворюють тільки речення, тільки взаємне розташування предметів.
2.024 Субстанція є тим, що існує незалежно від усього що є фактом.
2.025 Вона є формою і змістом.
2.0251 Простір, час і барва (барвистість) є формами предметів.
2.026 Тільки тоді, коли існують предмети, може існувати стійка форма світу.
2.027 Стійке. Тривале і предмет – одне.
2.0271 Предмет – це те, що стійке й тривале; взаємне розташування предметів – те, що змінене і нетривале.
2.0272 Взаємне розташування предметів утворює стан речей.
2.03 У стані речей предмети сплітаються один з одним, як ланка ланцюга.
2.031 У стані речей предмети перебувають у певних стосунках одні з одними.
2.032 Ті певні стосунки, в яких перебувають предмети в стані речей,є структурою стану речей.
2.033 Форма є можливістю структури.
2.034 Структура факту складається зі структур станів речей.
2.04 Сукупність наявних станів речей є світом.
4.112
4.112 Мета філософії – логічне пояснення думок.
Філософія – не вчення, а діяльність.
Філософська праця складається великою мірою з пояснень.
Підсумок філософії – не «філософські судження», а пояснення суджень.
Філософія повинна пояснювати й чітко розмежовувати думки, що звичайно бувають доволі темній невиразні.
4.1121 Психологія не більше споріднена з філософією, ніж будь-яка інша природнича наука.
Теорія пізнання є філософією психології.
6.13 Логіка – не теорія, а віддзеркалення світу.
Логіка – трансцендентальна.
6.2 Математика є логічним методом.
Закони математики є рівняннями, отже, псевдореченнями.
6.21 Закон математики не виражає ніякої думки.
6.22 Логіка світу, яку речення логіки показують у тавтологіях, математика показує в рівняннях.
6.234 Математика є методом логіки.
6.3 Дослідження логіки означає дослідження всієї закономірності.
А поза логікою все є випадковим.
6.32 «Закон причинності» - не закон, а лише форма закону.
6.34 Усі ці закони, як от закон достатньої підстави, безперервності в природі, найменших затрат у природі і т. д., і т. д., є апріорними поглядами на можливість формування наукових законів.
6.373
6.373 Світ незалежний від моєї волі.
6.374 Якби навіть усе, що ми хочемо, ставалося, то й тоді це була б тільки,так би мовити, ласка долі, бо між волею і світом немає логічного зв’язку, який би це гарантував, а знову ж, хотіти того гаданого фізичного зв’язку ми самі не можемо.
6.41 Сенс світу має перебувати поза ним. У світі все таке, як воно є, і все діється,як діється; у ньому немає жодної вартості – а якби була, то не мала б вартості.
Якщо є якась вартість, то вона має перебувати поза всім, що діється і так-існує. Бо все, що діється і так-існує, - випадкове.
Те, що робить його не випадковим, не може перебувати у світі, бо тоді воно знову ж було б випадковим.
Воно мусить перебувати поза світом.
6.42 Не може також бути етичних речень.
Речення не можуть виражати нічого вищого.
6.421 Ясно, що етики не можна виповісти.
Етика трансцендентальна.
(Етика й естетика - одне).
6.422 Перша думка, що з’являється під час формулювання етичного закону формі «Ти повинен…», така: а, що коли я цього не зроблю? Але ж ясно, що етика не має нічого спільного з карою і нагородою у звичайному розумінні. Отже, питання наступності дії не повинне бути важливе. Принаймні ця наступність не може бути подією.
6.4311 Смерть не є подією життя. Бо смерть не переживають.
Якщо під вічністю розуміють не нескінченну тривалість часу, а без часовість, то живе вічно той, хто живе в сучасності.
Наше життя так само нескінченне, як наше поле бачення – безмежне.
6.432 Який є світ, для вищої сили цілком байдуже. Бог не об’являть у світі.
6.4321 Усі факти належать тільки до завдання, а не до розв’язання.
6.44 Містика полягає не в тому, який світ, а в тому, що він є.
6.5 Для відповіді, яку не можна висловити, не можна висловити і запитання.
Загадки не існує.
Якщо якесь питання взагалі можна поставити, то на нього можна і відповісти.
6.53
6.53 Правильний метод філософії був би, власне,такий: не казати нічого крім того, що можна сказати, тобто крім тез природничих наук, - а отже, крім того, що не має нічого спільного з філософією, а якби потім хтось схотів сказати щось метафізичне, - довести йому, що він певним знаком своїх суджень не надав жодного. Цей метод не задовольнив би того другого – він не мав би почуття, що ми його вчимо філософії, - але то був би єдиний бездоганно правильний метод.
7. Про те, про що не можна сказати, треба мовчати.
М.Шлик
Поворот в философии
Я убежден, что мы сейчас переживаем решающий поворот в философии, и наше мнение о том, что бесплодному конфликту систем пришел конец, можно оправдать вполне объективными соображениями. Уже сейчас мы обладаем методами, которые делают такие конфликты в принципе ненужными, и следует лишь решительным образом их применить. Новое зародилось в логике. Лейбниц смутно видел начало, Бертран Рассел и Готлоб Фреге проделали важную работу в последние десятилетия, но первым, кто приблизился к решающему повороту, был Людвиг Витгенштейн (в его “Логико-философском трактате”, 1922).
Познаваемо все, что может быть выражено, и это является тем предметом, относительно которого можно задавать осмысленные вопросы. Не существует, следовательно, вопросов, на которые в принципе нельзя дать ответа, не существует проблем, которые не имеют решения. То, что принималось раньше за такие вопросы, суть не подлинные вопросы, а бессмысленные цепочки слов. Разумеется, внешне они выглядят как вопросы, поскольку удовлетворяют обычным правилам грамматики, но на самом деле состоят из пустых звуков, ибо нарушают более глубокие внутренние правила логического синтаксиса, обнаруженные с помощью новых способов анализа. Если мы встречаемся с подлинной проблемой, то в теории всегда можно открыть путь, приводящий к ее решению. Ибо очевидно, что указание пути решения совпадает с указанием смысла этой проблемы. Практическое следование по этому пути может, конечно, затрудняться обстоятельствами фактического порядка, — например, недостатком человеческих способностей. Акт верификации, к которому, в конце концов, приводит путь решения, всегда одинаков: это некий определенный факт, который подтвержден наблюдением и непосредственным опытом. Таким способом определяется истинность (или ложность) каждого утверждения—в обыденной жизни или в науке. И не существует других способов проверки и подтверждения истин, кроме наблюдения и эмпирической науки. Всякая наука (если и поскольку мы понимаем под этим словом содержание, а не человеческие приспособления для его открытия) есть система познавательных предложений, т. е. истинных утверждений опыта. И все науки в целом, включая и утверждения обыденной жизни, есть система познавании. Не существует (в добавлении к этому) какой-то области “философских” истин. Философия не является системой утверждений; это не наука. Но тогда что же это? …Философия—такая деятельность, которая позволяет обнаруживать или определять значение предложений. С помощью философии предложения объясняются, с помощью науки они верифицируются. Наука занимается истинностью предложений, а философия—тем, что они на самом деле означают. …Правда, ошибочно полагали, что фундамент состоит из “философских” предложений — предложений теории познания, а венцом являются философские предложения, называемые метафизикой. Легко видеть, что в задачу философии не входит формулирование предложений — наделение предложений смыслом не может быть осуществлено с помощью самих предложений. Ибо если, скажем, я говорю о смысле моих слов, применяя разъясняющие предложения и определения, т. е. с помощью других слов, следовало бы спросить в свою очередь о смысле этих разъясняющих слов и т. д. Это не может продолжаться до бесконечности и всегда приходит в конечном счете к указаниям на то, что имеется в виду и, таким образом, к реальным актам; однако сами эти действия не могут быть далее разъяснены, да они и не нуждаются в разъяснении. Окончательное наделение смыслом, таким образом, всегда происходит с помощью деяний. Именно деяния, или действия, составляют философскую деятельность.
Поворот в философии означает также решительный отказ от ошибочных путей, которые были намечены во второй половине XIX века и привели к совершенно неправильным оценкам того, что такое философия. Я имею в виду представление об индуктивном характере философии и соответственно убеждение, что философия состоит исключительно из предложений, обладающих гипотетической истинностью. Идея о том, что предложения философии лишь вероятны, не была ранее популярной. Мыслители прошлого отвергли бы такую идею как несовместимую с достоинствами философии, и в этом проявлялось здоровое инстинктивное ощущение, что философия должна заниматься поиском последних оснований познания. Обратной стороной медали была догма о том, что философия ищет безусловно истинные априорные аксиомы; это мы должны рассматривать как крайне неудачное выражение указанного инстинкта, особенно в свете того, что философия вообще не состоит, из предложений. Однако мы тоже верим в достоинство философии и считаем несовместимыми с ним недостоверность и вероятность; и мы рады, что решающий поворот делает невозможными такие концепции. Ибо понятия вероятности или недостоверности просто неприложимы к действиям по осмыслению, которые образуют философию. Она должна устанавливать смысл предложений как нечто явно окончательное. Либо у нас есть этот смысл, и тогда мы знаем, что означает это предложение, либо мы не обладаем таким знанием и в этом случае имеем дело с пустыми словами, а вовсе не с предложениями. Нет ничего, что было бы посередине, и не может быть и речи о “вероятности” того, что некоторый данный смысл является верным. Таким образом, совершив поворот, философия доказывает достоверный характер своих предложений еще яснее, чем раньше. И только за счет такого поворота может быть прекращен спор систем. Я повторяю: в результате нового взгляда на вещи мы можем сегодня считать этот спор практически законченным. Надеюсь, что это будет со всей ясностью отражено на страницах данного журнала в начальный период его существования. Разумеется, останутся еще многочисленные попятные движения. Конечно, многие философы столетиями еще будут бродить по проторенным путям и обсуждать старые псевдопроблемы. Но, в конце концов, их перестанут слушать: они станут напоминать актеров, которые продолжают играть даже после того, как аудитория опустела. И тогда не будет необходимости обсуждать какие-то особые “философские проблемы”, ибо можно будет по-философски говорить о каких угодно проблемах, т. е. обсуждать их ясно и осмысленно.
Ст. Тулмин. Человеческое понимание. Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1984. Общее введение. 1. Теория и практика познания.
Проблема человеческого познания имеет двоякий характер. Человек познает, но он так же осознает, что он познает. Мы приобретаем знания, обладаем ими и используем их; но в то же время мы сознаем свою собственную деятельность как субъектов познания. Следовательно, человеческое понимание развивалось двумя путями, дополняющими друг друга: оно росло и в то же время углублялось. Глядя «вовне самих себя» и решая проблемы, поставленные перед нами тем миром, в котором мы живем, мы расширяем наше понимание: вглядываясь «внутрь» и рассматривая, как именно мы решаем эти проблемы, мы углубляем его. На протяжении всей истории мысли эти два рода деятельности всегда осуществлялись параллельно. Отношения между «взглядом вовне» и «взглядом внутрь» изменялись от одного периода интеллектуальной истории к другому, и с самого начала рационального мышления эта двойственность была источником и возможностей, и трудностей познания. Существуют серьезные исторические и субстанциальные основания для того, чтобы восстановить связи между расширением научных знаний и их рефлективным анализом, чтобы рассматривать самих себя как субъектов познания в свете нынешнего расширения реального содержания наших знаний. Это отношение между нашим познанием природы и нашим самопознанием всегда представляло собой загадку, которую необходимо описывать и обсуждать. Пространственные метафоры, подразумеваемые в таких терминах, как «интроспекция» или «внешний мир», нужно истолковывать чрезвычайно тщательно: если мы воспримем их слишком буквально, то легко можем неправильно понять отношение между содержанием наших знаний и его осознанием. Соответственно этому признание человеком своего собственного статуса как субъекта познания всегда имело тенденцию помешать ему познать самого себя. Цена, которую мы платим за уточнения нашего морального опыта добра и зла, была определена издревле в мифе об Эдеме; и в философии мы постоянно рискуем оказаться в интеллектуальном зале зеркал, чьи многочисленные отражения нарушают доверие к нашему собственному положению и способностям. Две крайности – скептицизм и прагматизм – определяют границы той области, где философски мыслящий человек должен конструировать адекватную теорию человеческого понимания. Даже в естествознании стандарты для переоценки существующих в настоящее время идей отнюдь не самоочевидны; скорее, практический выбор интеллектуальных стандартов показывает, что мы чувствуем, какие результаты требуют своего теоретического обоснования в нашей интеллектуальной деятельности по отношению к внешнему миру и какие недостатки мы готовы признать в наших современных идеях – короче говоря, какие концепции мы действительно вырабатываем в нашей познавательной ситуации. Реалистическое понимание этой ситуации – лучшая защита от морального или интеллектуального головокружения. Оно же является тем более глубоким фундаментом, на который должен опираться всякий хорошо обоснованный критицизм. Следовательно, мы должны рассматривать практические идеалы интеллектуального метода в свете теоретических идей относительно интеллектуальной деятельности и более высоких умственных функций мышления. Выясняя аргументы, лежащие в основе интеллектуальных устремлений и неудовлетворенности человека, мы проявляем его собственный эмпирический портрет – особого рода активного, мыслящего человеческого существа, которое направляет свой разум навстречу объектам человеческого понимания… Рассматривая таким образом наши практические стандарты рациональных суждений образуют одну сторону медали; другую ее сторону образует философия. Практическая задача («взгляд вовне») заключается в том, чтобы на основе этих стандартов суждения решить, какие идеи, понятия или точки зрения больше всего претендуют на интеллектуальный авторитет в нашем мышлении и деятельности. Теоретическая задача («взгляд вовнутрь») состоит в том, чтобы аналитически объяснить те соображения, на основе которых должно быть вынесено суждение относительно авторитетности самих этих стандартов. Таким образом, интеллектуальные процедуры, которые философии подвергают теоретическому анализу, находят свое практическое применение в науке и вообще повсюду. Правда, эта конвергенция редко бывает полной. По самой своей природе проблема человеческого понимания – проблема осознания основы интеллектуального авторитета – не может быть ограничена рамками какой – либо единичной методики или дисциплины. Ибо границы между различными академическими дисциплинами сами являются следствием современного разделения интеллектуального авторитета, и справедливость этого разделения – сама по себе одна из главных проблем, которые нужно поставить заново. Подобно космогонии и теории веществ, область познания с необходимостью является сферой междисциплинарного исследования. Полдюжины дисциплин имеют эпистемические аспекты, разделы или применения, как, например, физиология восприятия, социология познания, психология образования понятий. Подобно космогонии и учению о веществе, познание также представляет свой чрезвычайно древний предмет изучения. На протяжении двадцати пяти столетий нас занимала проблема человеческого понимания – неизменная особенность человеческого спекулятивного мышления, разветвляющееся во многих направлениях, но всегда сохраняющая узнаваемое единство и непрерывность. Каждое новое поколение переформулировало частные, специфические вопросы познания в своих собственных терминах; но центральные, ведущие проблемы всегда оставались одними и теми же. Что же мы познаем? Какой может быть определенность наших знаний? Как мы овладеваем знанием или понятиями в тех терминах, в которых они выражены? И какую роль играют в этом процессе данные наших чувств? Насколько наши понятия – даже самые основные – выводятся из чувственного опыта? Должны ли наши требования к познанию в каждой своей детали опираться на чувственные данные? Или, скорее, наши понятия и категории предопределяют наши способности к восприятию и осознанию? Или же люди с разными понятиями и языками видят мир по-разному? Каким образом мы можем сравнить достоинства соперничающих понятий? И так в свою очередь могут быть оправданы и оценены наши требования – моральные или математические, научные или практические – к познанию? Эти центральные вопросы, хотя и сформулированные заново во множестве различных терминологий, оставались живыми всегда и продолжают стоять перед нами в наше время.
Тойнби А.Дж. Постижение истории: Сборник
– М.: Прогресс. Культура, 1996.
ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ ИСТОРИЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ
В каждую эпоху и в любом обществе изучение и познание истории, как и всякая иная социальная деятельность, подчиняются господствующим тенденциям данного времени и места. В настоящий момент жизнь западного мира определяют два института: индустриальная система экономики и столь же сложная и запутанная политическая система, которую мы называем "демократией", имея в виду ответственное парламентарное представительное правительство суверенного национального государства. Эти два института - экономический и политический - стали господствующими в западном мире на закате прошлого века и дали пусть временное, но все же решение главных проблем того периода. Прошлый век искал и нашел спасение, завещая свои находки нам. И то, что выработанные в прошлом веке институты сохраняются по сей день, говорит прежде всего о творческой силе наших предшественников. Мы живем и воспроизводим свое бытие в индустриальной системе и парламентарном национальном государстве, и вполне естественно, что эти два института имеют существенную власть над нашим воображением и реальными плодами его.
Западное общество ныне отнюдь не занимает того господствующего положения, которое характеризовало ситуацию прошлого века, - отлившего форму умов современных историков. Приблизительно до 1875 г. два господствовавших тогда института - индустриализм и национализм - действовали сообща, созидая великие державы. После 1875 г. начался обратный процесс: индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер, тогда как система национализма стала проникать вглубь, в сознание национальных меньшинств, побуждая их к созданию своих собственных суверенных национальных государств, хотя те вопреки проектам их лидеров порой не только не были способны оформиться в великие державы, но и были не в состоянии образовать даже малые экономически, политически и культурно независимые государства.
Если это наблюдение верно и если верно то, что историк не может абстрагироваться в своих мыслях и чувствах от влияния среды, в которой живет, то мы можем надеяться увидеть в недалеком будущем изменение во взглядах и научных подходах западных историков. И это будет соответствовать изменениям, охватившим западное общество в целом. Именно на закате прошлого века работа историков находилась в полной гармонии с индустриальной системой, а их взгляды были пронизаны и связаны национальной идеей. Однако новый век очертил свое поле исследования, не ограниченное рамками одной национальности, и ученые вынуждены будут приспособить свой метод к интеллектуальным операциям более широкого масштаба. Возникают два вопроса: "Каково умопостигаемое поле исторического исследования?" и "Возможно ли поле исторического исследования, не соотносимое с конкретными историческими и социальными обстоятельствами и независимое от историка?". До сих пор наше исследование приводило нас к выводу, что способ исторического мышления находится под сильным влиянием сиюминутного социального окружения, в котором случайно оказывается мыслитель. Если это влияние настолько сильно, что благодаря ему в сознании мыслителя формируются априорные категории, то можно считать, что ответ на поставленный вопрос получен. Это бы означало, что относительность исторической мысли и социальной среды безусловна и что, следовательно, нет необходимости искать в потоке исторической литературы очертания некой устойчивой формы. Историку пришлось бы признать, что если он в состоянии познавать морфологию своей собственной мыслительной деятельности с помощью анализа влияний данного, конкретного, современного ему общества, то для него не представляется возможным анализировать общественные образования, принадлежащие прошлому. Однако это заключение не противоречит пока нашим утверждениям. До сих пор мы видели, что на переднем плане исторической мысли различимо мерцание относительности, и, возможно, установление этого факта первый шаг в фиксации устойчивого и абсолютного объекта на заднем плане исторической мысли. Поэтому нашим следующим шагом является исследование возможности существования умопостигаемого поля исторического исследования, независимого от особенностей восприятия, обусловленных местом и временем.
Гуссерль, Эдмунд. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. – М.: ДИК, 1999
Конкретные, абстрактные, «математические» науки о сущности. Начнем с того, что разграничим материальные и формальные сущности и науки о сущностях. Мы можем сразу же оставить в стороне формальные науки, а тем самым и всю совокупность формальных математических дисциплин, поскольку феноменология, очевидно, принадлежит к числу материальных эйдетических наук. Если вообще методически допустимо руководствоваться аналогией, то таковая заявит о себе наиболее энергично, когда мы, ограничившись материальными математическими дисциплинами, например геометрией, спросим конкретные, должно ли или возможно ли конструировать феноменологию как «геометрию» переживаний. Чтобы достичь здесь желаемой ясности устранения, необходимо держать перед глазами некоторые важные положения общей теории науки. Каждая из теоретических наук объединяет в целое некую идеально замкнутую совокупность, соотнося ее с известной областью познания, которая в свою очередь определяется какими-либо высшим родом. Решительное единство науки мы обретаем лишь через обращение к предельно высшему роду, то есть к соответствующему региону с его региональными компонентами – к высшим родам, объединяющимся и, возможно, основывающимся друг на друге в регионе рода. Строение наивысшего конкретного рода (региона) из отчасти дизъюнктных, отчасти фундированных друг в друге (и, таким образом, охватывающих друг друга) наивысших родов соответствует строению относящихся сюда конкретностей из отчасти дизъюнктных, отчасти фундированных друг в друге дифференций; такова, например, временная, пространственная и материальная определенность вещей. Каждому региону соответствует региональная онтология с целым рядом самостоятельных, замкнутых в себе, и возможно, опирающихся друг на друга региональных наук, - каждая такая наука и отвечает одному из наивысших родов, сходящихся в единстве, региона. Подчиненным родам соответствуют просто дисциплины или так называемые теории, - так роду «конические сечения» отвечает теория конических сечений. Такая дисциплина понятным образом лишена полной самостоятельности – лишена постольку, поскольку она по природе вещей вынуждена в своих выводах и в обосновании их располагать целым фундаментом сущности выводов, образующим единство в соответствующем ему высшем роде. В зависимости от того, региональны ли (конкретны ли) наивысшие роды или же они просто компоненты региональных родов, науки бывают конкретными или абстрактными . Такое разделение, очевидно, соответствует разделению на конкретные и абстрактные роды вообще. Данной области в соответствии со сказанным принадлежат либо конкретные предметы, как в эйдетике природы, либо абстрактные, как например, пространственные фигуры, временные и динамические образования. Сущностная соотнесенность всех абстрактных родов с конкретными и, в конце концов, с региональными задает сущностную соотнесенность всех абстрактных дисциплин и полновесных наук с дисциплинами и науками конкретными, региональными. Между тем параллельно разделению эйдетических наук происходит разделение наук, основанных на опыте. Они а свою очередь членятся по регионам. Так, к примеру, мы имеем одно физическое естествознание, а все отдельные науки о природе – это собственно дисциплины; единство им придает солидный запас не только эйдетических, но и этических законов, относящихся к физической природе вообще, до всякого разделения его на природные сферы. Вообще же и различные регионы могут соединяться между собой эмпирическими установлениями, как, например, регион физического и регион психического. Если мы взглянем теперь на известные нам эйдетические науки, то нам броситься в глаза, что они не следуют описательным методом, то есть, к примеру, геометрия не схватывает в единичных интуициях, не описывает и не классифицирует бесчисленное множество пространственных фигур, какие можно изобразить в пространстве, то есть поступает не так, как дескриптивные науки о природе поступают с эмпирическими природными образованиями. Наоборот, геометрия фиксирует лишь немногие виды основных фигур, а также идеи тела, плоскости, точки, угла и т. д. – те самые, которые играют определяющую роль и в «аксиомах». С помощью аксиом. То есть первоначальных сущностных законов, геометрия оказывается в состоянии чисто дедуктивно выводить все «существующие» в пространстве идеально возможные пространственные фигуры и все принадлежащие к ним сущностные отношения, производя это в форме точно определенных понятий, репрезентирующих сущности, в основном чуждые нашей интуиции. Сущность области геометрии и устроена, по мере ее рода, так, и так устроена чистая сущность ее пространства, что геометрия может быть вполне уверенна в действительном и точном владении всеми своими возможностями, согласно ее методу. Другими словами, многообразие пространственных фигур вообще обладает замечательной, фундаментальной логической особенностью, для которой мы вводим наименование «дефинитного» многообразия, или же «математического многообразия в точном смысле слова». Такое многообразие характеризуется тем, что конечное число почерпаемых в сущности соответствующей области понятия и теорем полностью и однозначно, по способу чисто аналитической необходимости, определяют совокупность всех возможных внутри этой области образований, так что внутри этой области в принципе совсем не остается открытых вопросов. Поэтому мы можем сказать и так: подобное многообразие обладает особо отмеченным свойством быть математически исчерпывающе дефинируемым. «Дефинируемость» заключена в системе аксиоматических понятий и аксиом, а «математически- исчерпывающее» - в том, что дефиниционные утверждения, соотносимые с многообразием, имплицируют предельно мыслимую предопределенность – не остается ничего, что не получало бы определения.
|
